Вступление в должность Лидия Александровна Вакуловская Произведения Лидии Вакуловской овеяны романтикой северных широт: действие повестей развертывается на Крайнем Севере, на Чукотке. Автора привлекают характеры мужественные, открытые. Герои «Прерванного побега», «Сохатого», «Веньки Коршуна — Красной Лодки», заглавной повести — охотники, геологи и рудознатцы — те, кто осваивает богатства Сибири, ведет разведку полезных ископаемых. Повесть «Три дня до получки» посвящена проблемам семьи. Любовь к мужу, дочери помогает героине произведения обрести жизненное равновесие. Лидия Вакуловская Вступление в должность Прерванный побег 1 У Таюнэ лицо белое, в легком румянце, волосы цвета ромашки, с золотинкой. А брови черные, густые, словно углем намалеваны. Из-под них глядят раскосые, разноцветные глаза: один — карий, огнистый, другой — голубой, с крупным черным зрачком, задумчивый и нежный. Глядя на Таюнэ, не поймешь — русская она, чукчанка или эскимоска. Это оттого, что в жилах ее течет кровь трех народов. Правда, об одном своем предке, от которого досталась ей белая кожа, светлые волосы и один голубой глаз, она даже не подозревала. Она не знала, что когда-то давным-давно буря загнала с океана в тихую бухточку, на берегу которой стояло десятка два яранг, шхуну веселого американца. Шхуна, набитая пушниной, возвращалась с Чукотки на Аляску, и по причине недавнего удачного торга купец был весел и общителен с жителями стойбища. Он щедро угощал мужчин «огненной водой», одаривал робких чукчанок крошечными поблескивающими монетками, а самой красивой девушке стойбища — Таюнэ оказал великую честь, пригласив с собой на шхуну. Правда, когда кончилась короткая белая ночь и Таюнэ снова сошла на берег, ее черные узкие глаза не блестели прежним бездумным блеском — они омертвели и потухли, как глаза молоденького оленя, внезапно павшего под острым ножом пастуха… Потом океан, утих. Шхуна белого человека ушла к земле, где просыпается солнце, и в стойбище вскоре забыли о нем. Не забыла лишь Таюнэ… Вьюжной весенней ночью, когда ледяной ветер гнал вдоль побережья тучи снега и в укромных ущельях, сопок отяжелевшие важенки приносили тонконогих оленят, Таюнэ родила дочку. Три дня и три ночи над девочкой выл и причитал старик шаман, глухой и высохший до костей от несчетных лет земной жизни. Он ронял слезы в черные морщины щек и исступленно бил в бубен, заклиная злого духа Келлы забрать у новорожденной белую кожу и снежный пух волос и дать ей смуглую кожу и волосы цвета ночи, как у ее матери, как у всех людей стойбища. Но злой дух Келлы не внял шаману. Мать назвала девочку своим именем — Таюнэ, и она тихо и неслышно росла, отличаясь от прочих детей стойбища цветом глаз и кожи. То ли всесильный Келлы не простил старшей Таюнэ белого ребенка, то ли шаман напустил в ярангу холодных ветров, колдуя над метавшейся в горячечном бреду роженицей, но с тех пор как на свет появилась синеглазая девочка, жизнь старшей Таюнэ стала затухать. Сухой, резкий кашель раздирал ее грудь, выбрасывал изо рта густую красную воду, мукой сводил лицо. Лютый кашель отпустил Таюнэ лишь тогда, когда в одну из солнечных летних ночей она ушла к Верхним людям. А людям стойбища, которые остались на земле пасти оленей, ловить песцов, бить в море моржей и нерп, она оставила свою трехлетнюю девочку, словно хотела, чтобы все эти люди помнили о ее недолгой жизни у черных сопок на пустынном берегу, куда холодные волны океана занесли на погибель ей шхуну веселого американца. Когда в тундре в шестнадцатый раз стаяли снега, отступили от берега льдины и в шестнадцатый раз зазеленели мох и ягель, младшая Таюнэ стала женой молодого и ловкого охотника эскимоса, а через год родила ему дочку. Глухой старик шаман давно умер, но в стойбище был другой шаман, такой же высохший и немощный, как его учитель. И этот шаман тоже три дня и три ночи бил над новорожденной в бубен, выл и причитал, отгоняя от яранги злых духов и заклиная духов добрых дать девочке темные глаза и темную кожу, как у всех людей стойбища. Но девочка осталась белой, как и ее мать. И мать назвала ее своим именем — Таюнэ. Так в стойбище появилась третья Таюнэ — пухлый белый комочек, беспомощно ворочавшийся в кожаном мешке на ягельной подстилке, заменявшей пеленки. Потом комочек подрос, стал выползать из яранги, трогать руками камни, пробовать на вкус землю и траву. В шесть лет Таюнэ убегала далеко в тундру, где вделись олени, гонялась за резвыми олешками, училась бросать аркан, играла с собаками, катаясь с ними по траве, подолгу искала в сопках и никак не могла найти той расщелины, куда прячется большой теплый бубен — солнце. Каким-то особым чутьем она улавливала тот час, когда байдары охотников возвращались с моря. Она неслась на берег, опередив всех жителей стойбища, а потом, как все, молча и терпеливо ждала подхода байдар, чтобы кинуться к ним сносить добычу. Из байдары выбиралась мать в задубелой, негнущейся одежде из шкур, устало опускалась на мокрую гальку, брала на колени дочь, нежно гладила ее лицо, волосы, шею. Отпустив маленькую Таюнэ, мать шла помогать мужу. На берегу загорались костры. Женщины разделывали туши моржей и нерп, мужчины топили на огне жир. Таюнэ вертелась возле матери, смотрела, как ее красные мокрые руки быстро роются во внутренностях нерпы, добираясь до печени. Получив большой кусок печенки, девочка садилась на хвост убитого моржа, жадно вонзала в теплую мякоть острые зубки. В такие дни, дни удачной охоты, в стойбище становилось гулко и весело. У костров звенели бубны, не затухали танцы. Все были довольны — и люди, и их верные помощники собаки. Люди забывали о недавних голодных днях, о неласковой, насквозь промороженной земле, где они живут и где все труднее становится добывать пищу, о том, что морской зверь все дальше откочевывает от берега в открытое море и охотникам уже невмоготу гоняться за ним на утлых байдарах. Люди были сыты и не хотели думать о завтрашнем дне. Собаки тоже наедались до отвала и дремали у яранг или лениво бродили у костров, помахивая хвостами. Но однажды пять байдар не вернулись с промысла. Их ждали весь день и всю ночь. На рассвете с моря повалил туман, проглотил яранги. Он держался два дня, и два дня люди жгли на берегу костры, хотя и понимали, что если охотники и заблудились в море, то все равно свет огня не пробьется к ним сквозь такой туман. Потом ветер прогнал туман в сопки, и показалось солнце. Когда оно десять раз прошло над ярангами и наконец упало в море, уже никто не сомневался, что дух Келлы унес охотников к Верхним людям. Маленькую Таюнэ забрал к себе одинокий старик. Яранга у него была самая ветхая, а старик — самый бедный. Он кормился тем, что давали ему из своей добычи молодые, крепкие охотники, и всем, что у него было, делился с девочкой. По вечерам, когда они укладывались спать в пологе, старик задувал чадящий жирник и принимался рассказывать Таюнэ о какой-то девушке, которую тоже звали Таюнэ, о каком-то злом белом человеке, приплывшем из неведомой земли, о том, что девушка Таюнэ рано ушла к Верхним людям и не захотела стать его женой, хотя он всегда хотел, чтоб так было, и сам сказал ей об этом, когда жители стойбища танцевали возле костра, чтобы потешить белого человека. Маленькой Таюнэ эти рассказы были непонятны. Ее воображение не могло нарисовать ни этой незнакомой девушки Таюнэ, ни злого белого человека, ни большой, как сопка, байдары, на которой он плавал, а тем более не могло представить старика молодым, сильным охотником, танцующим у костра. Таюнэ засыпала, думая о том, что завтра ей снова захочется есть, а нерпичий жир кончился, и в яранге нет больше ни кусочка мяса… Таюнэ было совсем мало лет, когда она впервые и неумело воткнула в снег свой первый капкан на песца, а летом вышла на байдаре в море бить моржей и нерп. Ей было мало лет, чтобы понять, что такое колхоз и что такое школа, зачем они вдруг появились в стойбище и почему вдруг люди вместо обычных яранг из шкур начали делать высокие яранги из дерева и камня, называя их домами. Но когда ей стало шестнадцать лет, она уже жила, как все, в деревянном доме и была охотником колхоза «Вперед». В восемнадцать лет, с опозданием на два года, ей выдали паспорт. Русская девушка в милицейской форме, приехавшая из райцентра оформлять паспорта, вызвала Таюнэ в сельсовет и, как только та появилась, бойко заговорила с нею по-чукотски: — Здравствуй и садись. Сейчас заполним бланки, получишь паспорт. Как твоя фамилия? — Таюнэ, — ответила она, поудобнее усаживаясь напротив русской девушки. — А зовут? — Таюнэ, — твердо повторила она. Русская девушка улыбнулась и сказала: — Правильно, фамилия твоя Таюнэ, а имени у тебя, значит, нет. Вот и давай вместе выберем тебе имя. — Зачем? — пожала плечами Таюнэ. — Ну как — зачем? У всех людей должны быть и фамилия, и имя, — приятным голосом объяснила девушка. — Это раньше у вас имен не было, а теперь в поселке все ребята с именами — Коля, Саша, Петя… Ваш председатель колхоза Айван тоже взял себе имя, даже отчество. Ты ведь как его зовешь, Иван Петрович? — Зачем? — удивилась Таюнэ. — Айван зову. — Нет, так не годится, тебе обязательно надо взять имя. Например, Нина. У вас и заведующая школой Нина Павловна, будете тезками. Хочешь стать Ниной? — Не хочу, — качнула головой Таюнэ. — Зачем две Нины в селе? Путать будут. — Ну, хорошо, давай другое придумаем. — Девушка на мгновенье призадумалась, потом сказала: — Например, Руслана. Как раз подходит тебе: ты русая, светлая. И потом, оно у Пушкина есть. Помнишь сказку о Руслане? — Не помню, — ответила Таюнэ. — Разве в школе не учили? — удивилась девушка. — Я в школу не ходила, — насупилась Таюнэ. — Как, совсем? Почему? — Потому — работать надо, — строго ответила Таюнэ. — Да-а, нехорошо твои родители сделали. Хоть немного, а надо было поучиться, — покачала головой девушка. — Их море давно забрало, — сердито ответила Таюнэ. — Меня тогда хороший старик в свою ярангу брал. Теперь он умер, я сама живу. — Ах вот что, — сочувственно сказала девушка. Помолчала, спросила: — Так хочешь стать Русланой? — Пускай будет, — кивнула Таюнэ. — Значит, так и запишем: Рус-ла-на, — сказала девушка, обмакивая перо в чернила. — Рус-ла-на, — повторила за ней Таюнэ и серьезно сказала: — Пиши. Так третья Таюнэ стала Таюнэ Русланой. 2 Вчера Таюнэ прошла на легкой моторной лодке километров пятьдесят по бурной речке, переночевала в избушке, а сегодня весь день разбрасывала на своем охотничьем участке моржовое и нерпичье мясо — подкормку песцам и лисам. Мясо было тухлое, с крепким душком, но зато это была верная гарантия того, что звери издалека учуют его запах и, насытившись им раз-другой, приживутся на участке, а зимой хорошо пойдут в капканы. Участок этот был самым дальним в колхозе. Долгое время охотники упорно отказывались от него — не хотели проводить длинную зиму в одинокой избушке на отшибе от поселка и семьи. То ли потому, что Таюнэ была одинока, то ли потому, что председатель Айван знал ее безотказность в работе, он предложил ей взять этот участок, и девушка согласилась. Всю прошлую зиму она провела на участке, поймала в капканы сто песцов и двадцать жарко-огненных лисиц — такого урожая пушнины никто еще не снимал в колхозе. Участок остался за ней и в этом году, и Таюнэ уже третий раз за лето приезжала сюда подкармливать зверюшек. Сейчас она возвращалась в избушку, весело размахивала пустым мешком и во весь голос горланила песню, придумывая на ходу слова: Ого-го, го-го-го! Таюнэ идет в избушку! Потому что солнце бежит спать в землю. А река никогда не спит. Она всегда говорит с травой, Или с луной, или с рыбами. А Таюнэ не с кем говорить, Поэтому она поет красивую песню. Много красивых песен знает учительница Оля, Она недавно приехала в село И подарила Таюнэ красивое платье. Песня была бесконечно длинной. Но все, о чем распевала Таюнэ, было правдой. Солнце устало скатывалось за горизонт, и отгоревший день уступал место светлому вечеру. Река действительно о чем-то бормотала с притихшим разнотравьем, и рыбы, резвясь на закате, громко всплескивали в воде. В село на самом деле приехала новая учительница Оля. Она и вправду любила петь на клубной сцене и подарила Таюнэ пестрое ситцевое платье. Платье было модное, колоколом, и очень нравилось Таюнэ. В селе она не решалась надевать его, боясь попасть на язык местным насмешницам. Но, собираясь на участок, положила в мешок с едой и это платье, и новые туфли на легкой плоской подошве, и даже шелковые чулки. Добравшись до избушки, она первым делом быстро сбросила с себя меховой керкер и надела на себя все, что привезла. А чтобы совсем стать похожей на учительницу, расплела мелкие косички и накрутила волосы на бумажки, как делала Оля, чтобы получились локоны. Вот в таком преображенном виде Таюнэ второй день носилась по участку, разбрасывала подкормку и от избытка каких-то непонятных чувств распевала обо всем, что видела. Таюнэ закинула мешок в сараишко, прилепленный сбоку к избушке, взяла в сенях мыло и чайник, побежала к реке. Забравшись в лодку, долго умывалась журчливой холодной водой, тщательно намыливая лицо и руки. Потом зачерпнула в чайник воды, вернулась в избушку, подожгла сухой тальник в железной печке, вскипятила воду и напилась сладкого до липкости чаю с твердыми, как камень, медовыми пряниками. Покончив с ужином, она зажгла керосиновую лампу, поставила ее на оленью шкуру, разостланную на полу, уселась поближе к лампе и раскрыла букварь. Недели две назад учительница Оля дала ей букварь, показала буквы и прочитала слова на первых трех страничках. Теперь девушка не расставалась с букварем, выучила наизусть эти странички и по нескольку раз на день бодро повторяла написанное. По-русски она говорила плохо, поэтому все слова получались у нее твердыми, с характерным гортанным акцентом, как у всех чукчей. — Мам-ма!.. Шур-ра!.. — громко чеканила она по слогам. — Миш-ша! Школ-ла!.. Миш-ша и Маш-ша идут в школ-лу! То, что было написано дальше, чтению не поддавалось. Буквы там были так перепутаны, что Таюнэ, как ни приглядывалась, не могла найти знакомых «маму», «Мишу» и «школу». Зато дальше шли интересные картинки. Таюнэ подолгу разглядывала их. Картинки были разные: одни понятные, другие вызывали сомнение, а третьих она совсем не понимала. Вот, например, большой гриб на толстом корне. Или вот сидит медведь, отворотив в сторону морду. Тут все ясно — в тундре сколько хочешь растет грибов и сколько хочешь бродит медведей. Или вот стоит зверь с рогами, чуть-чуть похожий на оленя, но совсем не олень. С этим зверем тоже все в порядке — Таюнэ видела такого странного оленя в кино: зовут его коровой, она дает людям густую белую воду, и люди пьют ее вместо чая или речной воды. Деревья, лошади, яблоки, поезд — все это растет, живет и бегает на других землях, которые показывает в клубе киномеханик Андрюша, и все это не вызывает у Таюнэ недоверия. Но вот идет на длинных ногах и не олень, и не лошадь. На спине у него две маленькие сопки, а в яме между ними сидит человек. И Таюнэ никак не может понять, что это за зверь и почему у него яма на спине. «Порченая картинка», — решает Таюнэ. Пролистав букварь до конца, она снова открывает первые страницы и снова старательно, с придыханием, скандирует: — Мам-ма! Шур-ра! У Шур-ры мам-ма!.. Решив наконец, что пора спать, она прячет букварь под оленью шкуру, поправляет на полу свою постель из шкур. Снимает туфли, вытирает их ладошкой, ставит к стене. Снимает чулок. Но вдруг, передумав, опять натягивает чулок, идет к окну, занавешенному чернотой ночи, и внимательно разглядывает себя в темном стекле. И неожиданно начинает кружиться вокруг железной печки и громко распевать: Пусть солнце спит, и река пусть спит, А Таюнэ не хочет спать! Она будет танцевать и петь. А когда прилетит зима, Все песцы попадут в ее капканы, И все охотники скажут опять, Как сказали в прошлом году: — Ах, какая у нас Таюнэ! Она оборвала песню и насторожилась. Ей показалось, будто где-то кричит человек. Вот опять… Но теперь крик человека заглушило волчье рычание. Даже не подумав о том, откуда среди ночи близ избушки мог взяться человек, Таюнэ схватила со стены винчестер, выбежала в одних чулках на двор и что есть духу понеслась вдоль берега. Несколько раз девушка выстрелила на ходу, посылая пули не слишком высоко, но и не слишком низко над землей, зная, что, испугавшись близкого выстрела, волк бросит свою жертву. Так и случилось. Когда она добежала до места недавней схватки, волка поблизости уже не было. Таюнэ заметила лишь темный силуэт зверя, скользнувший по гребню холма. Не целясь, она дважды пальнула в него и бросилась к человеку, недвижно лежавшему в траве. Похоже, тот потерял сознание. Лицо его, руки, телогрейка были в крови, одежда изодрана, в одной руке од сжимал окровавленный нож. Месяц ярко светил, и Таюнэ хорошо видела человека. — Кто ты? Вставал! Будем ходить! Я живу мало-мало шага!.. Кто ты? — тормошила она его, вспоминая все русские слова, которые знала. Человек застонал. Разорванная, кровоточащая бровь его шевельнулась, оплывшее веко приподнялось, но тут же закрылось. Он снова застонал. — Вставал! Ходить надо! Кто ты?.. — продолжала тормошить его Таюнэ.. Поняв наконец, что человек сам не встанет, Таюнэ закинула за спину винчестер, подхватила человека под руки и волоком потащила к избушке. Уложив его кое-как на оленьи шкуры, Таюнэ припала ухом к его груди и услышала нечастые, тяжелые толчки сердца. Обрадовалась — жив! Тогда она торопливо оглядела его раны. Самая большая, была на правой ноге… Волк выдрал вместе со штаниной часть икры, из рваной раны, заливая сапог, сочилась кровь. Таюнэ схватила нож, разрезала по шву сапог и ватную штанину, обнажила рану. В аптечке на стене хранились йод и бинт, она достала их; но так как сама не верила в целебные свойства йода, поставила бутылочку на место, а рану густо смазала нерпичьим жиром, потом стала бинтовать. Покончив с этим, Таюнэ смочила водой тряпицу, осторожно обтерла лицо человека. И вдруг на мгновенье застыла, пораженная тем, что узнала его. Девушка поднялась, отошла на несколько шагов, изучая лицо человека издали. Снова склонилась над ним, удивленно разглядывая его. Да, это был один из тех пятерых геологов, которых позапрошлым летом задержали в тундре оленеводы из бригады Теютина. Они думали, что это сбежавшие из заключения бандиты, и привели их в село. Тогда Таюнэ вместе со всеми бегала в правление колхоза посмотреть, какие бывают бандиты, и, к своему великому недоумению, обнаружила, что они обыкновенные люди. Но потом в село прилетел самолет, и все вдруг узнали, что бандиты вовсе не бандиты, а геологи, которым Теютин помешал делать важную работу. Теютин так расстроился, что в ту же минуту уехал в бригаду и целый год не показывался в селе, а председатель Айван повел геологов в свой дом и крепко угощал их спиртом и свежей олениной. Потом Таюнэ снова бегала за село посмотреть, как улетают самолетом геологи. Одним из геологов был этот самый человек. Таюнэ хорошо помнила его. Он был смуглый, у него была вот эта родинка на щеке, на нем была эта же телогрейка, эти же кирзовые сапоги и серая шапка с меховым отворотом… Человек вдруг дернулся, застонал. Губы его разжались, и под верхней губой блеснул золотой зуб. Таюнэ чуть не вскрикнула от радости — у того геолога тоже был такой красивый зуб. — Ты хиолог, да? — быстро спросила Таюнэ, склонясь над человеком. — Ты теряла свой товарищ? Левое веко у человека приоткрылось, правое, вздувшееся, запекшееся синяком, запрыгало. Открытый глаз расширился, в нем дрогнул испуг, и человек хрипло выругался. Таюнэ не поняла того, что он сказал, но одно слово она хорошо расслышала. Учительница Оля, когда читала ей букварь, говорила, что таким словом тоже зовут маму. Утром, когда он еще спал, ровно и покойно дыша, Таюнэ нагрузила моржовым мясом мешок и отправилась на участок. Отойдя метров сто от береговой пади, она наткнулась, на убитого волка. Помня, что стреляла ночью почти не целясь, она удивилась, обнаружив, что у зверя раздроблен череп. И обрадовалась такой нежданной удаче — в колхозе за каждого убитого волка давали пятьсот рублей премии. В самом веселом настроении она принялась снимать с хищника шкуру. В полдень она вернулась в избушку. Человек сидел на полу, привалясь спиной к стене. Он вздрогнул, когда она вошла, резко подтянул под себя забинтованную ногу, словно хотел встать, но скривился от боли и снова выпростал ногу. — Ты кто? — хрипло спросил он. Таюнэ улыбнулась ему и старательно выговорила: — Трастуй! Я Рус-лана! Как ты живош? Ты хиолог, да? Человек, не моргая, уставился на нее. — Я Рус-лана, — повторила она, подходя к нему и садясь возле него на шкуры. — Рус-лана Таюнэ. Трастуй. — Ты что ж, нерусская? — спросил он, подозрительно разглядывая ее. — Чукчанка, что ли? — Я — охотника, пух-пух! — улыбаясь, сказала она и, выбросив вперед руку, показала, как нажимают на спусковой крючок. Человек как-то странно хмыкнул, прищурил вспухший глаз и, сверля ее другим черным глазом, растяжно спросил: — А не темнишь ты, дева Мария? Она не поняла и с прежним любопытством спросила: — Ты хиолог, да? — Ну, геолог, — сказал он, не спуская с нее настороженного взгляда. — Ты теряла свой товариш? — быстро спросила она. — Ну, терял, — подтвердил он с прежней настороженностью. И спросил: — А здесь кто с тобой живет? Она снова не поняла его и молча вопросительно смотрела на него. — Ну, ты одна в этой хибаре или еще кто есть? — переспросил он, жестикулируя. — Будка эта чья?.. Ну, твой это дом или еще кто живет? — Это живош Руслана, один Руслана! — заулыбалась она, поняв наконец его. — Это моя дома. Испушка, яранга, клатовка, сарая! — выпалила она все известные ей слова. И быстро сказала: — Руслана есть чай, мяса, рыба. Ты хотела? Он снова странно хмыкнул, как-то криво усмехнулся, сказал, характерно поведя рукой: — Ну, давай тащи, раз ты такая добрая. Она юркнула в сени, быстро внесла, разложила перед ним еду, поставила кружку крепко заваренного чая и, присев рядом, молча и затаенно наблюдала, как он жадно ест. — Ты Шур-ра? — спросила она, по-прежнему с любопытством разглядывая его. Он поперхнулся, перестал жевать и уставился на нее черным злым глазом. — Ты Миш-ша? — снова спросила она. Он передернул плечом, усмехнулся и с какой-то веселой злостью сказал: — Нет, не угадала. Я Васька. Василий Батькович. Кумекаешь? — Он ткнул себя пальцем в грудь и подмигнул ей пухлым глазом. Таюнэ вспыхнула, засияла и нараспев повторила: — Ва-си-ля… Патко-ов… Кумэкай… — Потом радостно сказала: — Ты — Ва-си-ля, я — Рус-лана, ты — Ку-мэ-кёй, я — Таюнэ. — И добавила, показывая на себя и на него: — Таюнэ Василя село видала. Василя самолет свой товариш хиолога летал. Таюнэ видала, да? — А-а… да, да, было дело, — подтвердил он, кивая. Таюнэ быстро дотронулась пальцем до его родинки на щеке, объяснила: — Таюнэ это видала, зуб такая видала, вся Василя видала! Да? — Ну и чумная! — ухмыльнулся он и снова жадно накинулся на еду. 3 Шурка Коржов гордился своей воровской профессией. Причастился он к ней с малолетства и давно забыл, как это случилось. Начав одиночкой карманником, он к двадцати семи годам имел уже солидный опыт по части воровского дела, а заодно и по части судимостей. Собой Шурка парень был видный черноглазый, черноволосый, плотно сбитый. И потому в те короткие отрезки времени, когда Шурка выскакивал из тюрьмы на волю и топтал щегольскими туфлями тротуары больших городов (он предпочитал лишь такие города), когда ехал в трамвае или поднимался на эскалаторе московского метро, на него исподтишка и откровенно заглядывались девушки, а те, что побойчее, даже пытались завязать разговор. Однако к амурным делам Шурка относился с нескрываемым пренебрежением, считал женский пол болтливым и ненадежным и держался от него подальше. К тому же на воле Шуркина голова пухла от более важных забот: возобновить старые связи, завязать новые, обмозговать очередное дельце. Всему этому Шурка отдавался всей душой и без остатка, потому что все это, вместе взятое, было его работой, мастерством, которое он ценил превыше всего. Был, правда, случай, когда Шурка решил порвать со своей опасной профессией. Случилось это в начале войны. Недели за две до тревожных июньских дней Шурка в паре с опытным взломщиком Черепахой очистил ювелирный магазин во Львове. Утро следующего дня они встречали в Ленинграде, а через неделю, заметая следы, очутились в Киеве. Шурке, к его собственному удивлению, понравился нешумный, потонувший в тополях и каштанах Киев. Город в какой-то молитвенной торжественности простирал с зеленых холмов к палящему солнцу руки тополей, лампадно поблескивал позлащенными маковками церквей, а по Крещатику вольно разгуливал влажный ветерок — с Днепра, — охлаждал жаркие тела прохожих, раскаленный камень домов и тротуаров. Шурка с Черепахой купались в Днепре, лениво похаживали по киевским улицам и осторожно прощупывали подступы к «Ювелирторгу» на Бессарабке. Война ворвалась в город неожиданно и так же неожиданно изменила его покойный, умиротворенный лик. И когда город вдруг весь затрясся от бомб, затянулся плотной шторой маскировки, оклеился бумажными крестами и захлебнулся гудками воздушных тревог, в Шуркиной душе что-то треснуло и надвое разломилось. В одну половину души скатилось и сжалось в комок все его муторное прошлое, в другой — закипало, рождаясь, будоражное предчувствие чего-то нового, и он, Шурка, уже не мог совладать с собой, чтобы не покориться его подминающей силе. Плюнув на отговоры Черепахи (тот уже взял билеты на почтовый до Москвы), Шурка подался в военкомат, предъявил свой липовый паспорт и потребовал, чтоб его взяли на фронт. В назначенный день он честно явился на сборный пункт и был приглашен к самому военкому. Но, переступив порог кабинета, Шурка понял, что все его благие порывы рухнули: рядом с военкомом восседал человек в ненавистной Шурке форме. — Так что, Коржов, будем признаваться или будем отпираться? — спросил он Шурку. Шурка понял, что отпираться бесполезно. — Ну что ж, берите, — с улыбочкой сказал он. — Время не то. В другое время вы б меня на дурачка не взяли. А так я вам все львовское золотишко в фонд обороны отдаю. Лицо человека в милицейской форме стало жестким. — Нет, Коржов, от таких, как ты, мы в священный фонд обороны подарков не берем. — Это почему же, гражданин начальник? — обиделся Шурка. — Вам бы благодарить меня. Львов сейчас где? У немцев? А золотишко у меня… — Ладно, Коржов, — строго перебил его милицейский, — Украденные у государства ценности мы изымем, а суд разберется — благодарить тебя или наказывать. Жаль, дружок твой ускользнул. Но, будь спокоен, далеко не уйдет… Шурку судили там же, в Киеве. Дело слушалось во время затяжной бомбежки. Судьи вместе с Шуркой в сопровождении милиционера с наганом дважды спускались в убежище и пережидали налет. Шурка во всем признался, а в последнем слове с чувством сказал: — Пошлите на фронт, чего мне в лагере байдыки бить? Не хуже других воевать буду. Но судьи рассудили по-своему и вместо фронта отправили Шурку на пять лет в исправительно-трудовой лагерь на Урале. Путь он туда держал в зарешеченном вагоне, прицепленном к длиннющему эшелону с эвакуировавшимся людом. Из лагеря он вышел за несколько месяцев до победы. А через полгода снова попался при попытке ограбить банк, после чего угодил в лагерь строгого режима. В 1950 году он бежал, благополучно добрался до ближнего аэродрома и, дождавшись ночи, вошел в грязный, переполненный пассажирами барак, где помещалась касса. — До Хабаровска, — небрежно сказал он, подавая в окошечко сторублевые бумажки. Кассирша, мельком взглянув на него, торопливо сказала: — Сейчас, сейчас… Кажется, есть еще одно место… Она сняла телефонную трубку и, волнуясь, стала просить у кого-то для него место. — То самое… Да, да… То самое, за которым не явился пассажир, — горячо говорила она. Лишь потом Шурка понял, что и кассиршу, и всю обслугу аэродрома предупредили о его побеге, что они его ждали и что, когда кассирша звонила и просила «то самое место», она уже заподозрила его и сообщала о нем куда следует. Шурку задержали при посадке в самолет. Но, попав в лагерь, Шурка опять стал мечтать о побеге, решив, что теперь будет умнее: не явится, как последний олух, на ближний аэродром, а доберется до какого-нибудь дальнего, да и там не вынырнет сразу на свет божий, а переждет месяц-другой, пока поутихнут страсти. Должно быть, так поступил Шуркин кореш Петька Афонин, который год назад бежал из этих мест, а потом изредка присылал Шурке письма без подписи из разных городов. Эти письма вольностранствующего вдали от колючей проволоки Петьки Афонина переворачивали Шурке душу и подстегивали к решительным действиям. В лагерях, куда Шурку частенько забрасывала судьба, он быстро занимал место в привилегированной верхушке уголовников, так называемых «воров в законе». «Вор в законе» Шурка Коржов презирал всякую физическую работу и с чистой совестью взимал налоги с «мужиков», то есть со всех тех, кто не был профессиональным вором, а отбывал наказания за растрату, спекуляцию, хищения, а то и просто за мешок картошки или копешку сена, прихваченные на колхозном поле. В лагерях сидело немало таких «мужиков» — деревенских, которых послевоенные голод и разруха принудили в чем-то самом малом посягнуть на свою же, коллективную собственность. Тяжко наказанные за это, они смиренно несли свой крест — исправно работали на строительстве дороги в сопках, безотказно подчинялись администрации и покорно платили налоги со своих малых заработков главарям воровской братии. После неудачного побега Коржова точно подменили. Он взялся за кирку и лопату и так усердствовал, что пожилой воспитатель, капитан Трофимов, душевно сказал ему: — Если, Коржов, у нас с вами и дальше так пойдет, вы не через десять, а гораздо раньше будете на свободе. По-моему, вы стали на правильную дорогу, так что не сворачивайте с нее. — Стараюсь, гражданин воспитатель, — серьезно ответил Шурка, думая про себя, какой Трофимов круглый дурак. — Я, гражданин воспитатель, в последнее время всю свою вину прочувствовал и осознал. — Правильно, — похвалил Трофимов. — Вот и давайте целиком и полностью исправляться, а я вам помогу. Капитан Трофимов, видя самоотверженное прилежание Коржова и радуясь тому, как исправляется бывший лихой вор, добился того, что Шурку перевели на строительство жилых домов в поселок, где обычно работали либо заключенные, у которых заканчивался срок наказания, либо те, чьи преступления не были слишком опасны. Эти заключенные работали без охраны и могли ходить в поселок. Шурке, который, по мнению капитана Трофимова, успешно поддавался перевоспитанию, тоже дали пропуск и определили в бригаду, строившую двухэтажный дом как раз в том месте, где начиналась гряда дремучих сопок. Пять дней Шурка усердствовал, не жалея себя, — таскал камни и цемент, песок и известь. В обеденный час он отправлялся в сопки поискать, как говорил, родничок с холодной водицей. Родничок не попадался, и Шурка исправно возвращался к концу перерыва. На самом же деле он носил в сопки и прятал меж камней кое-какой харч, прихваченный в лагере. На шестой день он исчез. Прораб из вольнонаемных, привыкший к каждодневным отлучкам своего подопечного, хватился лишь к вечеру, когда Шурка отмахал уже километров пятьдесят по безлюдной тундре. План у него был простой: выйти к Ледовитому океану, попасть в поселок, раздобыть там паспорт и под чужим именем перемахнуть на самолете через Сибирь и Урал. Все это казалось ему вполне осуществимым. Он шел по тундре в таком приподнятом настроении, словно шагал по проспекту знакомого города. В глаза струился бесконечно светлый простор, под ногами мягко и топко пружинил ягель, с пригорков кланялись высоченные, в рост человека, растопыренные цветы, а зыбкий, дымчатый горизонт звал и манил его к себе, в свою неуловимую, ускользающую даль. У Шурки гулко колотилось сердце ото всей этой широко разметнувшейся вокруг вольной, дикой природы. И ему казалось, что сам он живая частица и этой вольной природы, и этой вольной земли. Шурка не впал в уныние и после того, как кончилась вся провизия. Он подшибал камнями сусликов и журавлей, жарил их на огне. Но последние дни подобная дичь что-то не попадалась Шурке, и он утолял голод кисловатой голубикой. И все же с каждым днем идти становилось труднее: пустота в желудке оборачивалась слабостью в ногах. В последний день Шурка прошел не более тридцати километров. В сумерках он вышел к реке и, поняв, что дальше идти не может, решил переночевать в прибрежных зарослях. Звезды и луна уже зажглись, свет их мягко голубил тихую гладь реки. Шурка медленно брел по берегу, выбирая ложбинку поукромнее, и неожиданно заметил огонек, Сперва он подумал, что это ему померещилось, но, приглядевшись, он различил избушку. Ноги сами собой понесли его к избушке, чудом явившейся перед ним в ночи. Однако вскоре он остановился, а потом и вовсе присел на какой-то бугорок, не зная, радоваться ему или печалиться. Он не заметил, когда и откуда выскочил волк (может, давно выслеживал его, может, лишь теперь свернул к нему, учуяв человечий дух). Он только услышал рычанье за спиной и, мигом все поняв, подхватился на ноги. Увидев летевшее на него длинное тело зверя и два зеленоватых, как горящие изумруды, глаза, Шурка успел выбросить вперед руку, сжимавшую нож, и с силой всадил его во что-то мягкое. Потом почувствовал страшную боль в ноге, от которой зашлось сердце. Он упал, смутно сознавая, что у него не хватит сил бороться. Очнулся он от той же нестерпимой боли в ноге, потом снова забылся в беспокойном, кошмарном сне. За ним гонялись какие-то летающие люди с палками и копьями. Он удирал от них, тяжело отталкиваясь ногами от сопок и электрических проводов. Его настигла огромная овчарка и, повалив, стала раздирать зубами грудь, пока не добралась до сердца. Шурка ясно увидел свое окровавленное сердце и понял, что он мертвый. Тогда он страшно закричал, проснулся и вспомнил все, что с ним случилось. Вот каким образом Шурка Коржов попал в избушку Таюнэ, и вот почему он назвался Васькой Батьковичем. 4 Таюнэ сидела возле избушки на каменной плите, до половины вросшей в землю, листала букварь. Она проснулась рано, переделала немало всякой работы — законопатила щели в лодке, почистила и смазала мотор, починила геологу телогрейку и ватные брюки, крепко пострадавшие от волчьих зубов, сварила мясо и, управившись со всем этим, взялась за букварь. Утро уже оттуманило и, отогревшись, перелилось в сухой, белый день, а геолог всё еще спал. Таюнэ листала букварь, а сама с недоумением думала о том, как это геолог может так долго спать, когда ночь давно прошла и все живое уже пробудилось и радуется свету нового дня. Вот в трех шагах от нее важно проковылял неповоротливый евражка, присел на задние лапы, задрал свечой острую мордочку, поводил по сторонам выпуклыми бусинками глаз, нырнул в траву, и травинки сразу закачались, зашептались меж собой. Над головой у Таюнэ кружилась, трубно жужжа, семья оводов. Таюнэ взмахнула книжкой, оводы шарахнулись вверх, но тут же опять спикировали к ее лицу. Где-то в береговых зарослях зычно кричали дикие утки, хлопали крыльями по воде. И еще сотни разных звуков, едва уловимых и резких, то одиноких, то слитых в один разноголосый гул, переполняли в этот час тундру. Только в избушке, как ни прислушивалась Таюнэ, все казалось вымершим. Не будь геолога с его больной ногой, Таюнэ давно уехала бы в село. Лето кончалось, шли последние дни охоты на морского зверя. Она рассчитывала, что в эти дни выйдет со зверобоями в море, настреляет моржей и нерп, заготовит в достатке на зиму приманки песцам и корму собакам, потому что без хорошей собачьей упряжки в морозы и снежную крутоверть на участке не обойтись. Но геолог спутал ее планы. Он неделю не вставал со шкур, до того распухла у него нога. И Таюнэ терпеливо дожидалась, пока подживет у него рана, чтобы потом, помочь ему перебраться в село. Теперь ждать оставалось недолго, — вчера геолог, проскакав на одной ноге к порогу, выбрался на двор. Сообразив, что передвигаться ему таким способом трудно, Таюнэ мигом сбегала к лодке и принесла рулевое весло. Конец лопасти пришелся вровень с подмышкой геолога. Она обмотала лопасть старой лисьей шкурой — и костыль был готов. Ваське понравилась ее изобретательность, он хлопнул Таюнэ по плечу и, кивнув на весло, сказал: — А у тебя, дева Мария, шарики работают! — Ты работать надо, ты! — весело ответила она, решив, что он предлагает ей походить с этим костылем, — Ты учился шага делать! — Ну и чумная, — засмеялся он. И, постучав согнутым пальцем по ее голове, пояснил: — Я, говорю, у тебя хорошо работает, шарики в порядке. Поняла? — Понимала, понимала! — быстро закивала она. Он попробовал пройти, опираясь на весло и держа на весу больную ногу, но пошатнулся и упал бы, если бы Таюнэ не поддержала его и не помогла сесть на камень. Он скривился от боли и громко проговорил те же слова, вспоминая маму, которые Таюнэ слышала от него той ночью, когда втащила его в избушку. А вообще геолог был молчаливым и хмурым. Он редко заговаривал с Таюнэ, а если заговаривал, то спрашивал одно и то же: далеко ли от избушки до села и далеко ли от села до райцентра, куда течет эта река и может ли кто из колхоза сюда явиться? Таюнэ отвечала, трудно подбирая слова, а он слушал и глядел остановившимися глазами куда-то мимо нее, точно ее и не было. Но Таюнэ не обижалась. Она понимала — плохо человеку потерять в тундре товарищей, плохо сидеть с больной ногой в избушке и думать, как их найти… В избушке застучало весло. Таюнэ подхватилась с камня, спеша помочь геологу. Но Шурка уже вышел из дверей. В глаза ему ударило солнце. Он сощурился, протяжно зевнул, с хрустом потянулся. — Вот это покемарил! — сказал он, снова громко зевнув. И, опускаясь на просторный камень рядом с Таюнэ, спросил: — Ты что ж не разбудила меня, дева Мария? — Нельзя будила, — рассудительно ответила она. — Будешь много спать — будешь скоро свой товариш ходить. Мама свой ходить будешь. Он хмыкнул, поудобнее пристроил больную ногу, уперся спиной в стену избушки и молча уставился в небо. Таюнэ тоже молчала. Не хотела мешать ему думать. Она знала, что он думает сейчас о своем доме, о маме, о товарищах. Ни о чем подобном Шурка, конечно, не думал. По той простой причине, что ни дома, ни мамы у него не было. Что касается товарищей, то они находились в разных местах: одни — неподалеку, в лагере, откуда он бежал, другие — за десять тысяч километров, на свободе, куда стремился и он, Шурка Коржов, беглый вор-рецидивист, не отсидевший десяти положенных лет. Уже который день Шуркину голову раздирали черные мысли, а мозг напрягался в поисках выхода. И чубатая зелень тундры, и солнце в сухом небе, и горластая перекличка птиц — все это было обманчиво. Всякий новый день загорался позже и потухал раньше вчерашнего, ночи становились темнее и холоднее. С севера, куда держал он путь, стронулись плотные стай гусей, и первый иней уже прихватывал под утро землю. У Шурки леденело сердце от сознания, что последнее тепло покидает тундру, а проклятая нога держит его в этой богом ниспосланной избушке. Если бы река текла на север, Шурка считал бы, что ему привалила неслыханная удача, — завладеть лодкой с мотором было пустяком. Но воды ее неслись на восток, а там не было ни больших населенных пунктов, где можно было затеряться среди людей, ни больших аэродромов, где приземлялись бы самолеты. Ото всех этих дум Шурка злобился и сатанел. Таюнэ напрасно казалось, что он не замечает ее. Наоборот, в первые дни Шурка не спускал с нее глаз, спрашивал об одном и том же, стараясь на чем-то поймать ее. И лишь убедившись, что никакая опасность с ее стороны ему не грозит, он утратил к ней всякий интерес. Они долго и молча сидели на камне, пока Таюнэ не надоело слушать настырное кряканье уток. Она открыла букварь на той самой четвертой странице, где начинались незнакомые слова, потянула Шурку за рукав и спросила: — Ты читать это знаешь? Шурка рассеянно поглядел на букварь, взял его, покрутил в руках, потом несколько удивленно спросил: — А ты что, дева Мария, совсем неграмотная? Она не уловила смысла его фразы и, продолжая свою мысль, сказала: — Ты читать нада Таюнэ. Таюнэ слушать нада, сама читать нада. Таюнэ школа ходить плохо — работать нада. Василя понимал? — Понимаю, — хмыкнул Шурка. — Ну, давай почитаю, — согласился он и без паузы прочитал вслух две страницы. Таюнэ недовольно мотнула головой и быстро прикрыла ладошкой книгу. — Зачем скоро-скоро читал? — сердито сказала она. И, бесцеремонно взяв его за палец, ткнула им в верхнее слово, строго спросила: — Как говорить нада? — Мя-ач, — протянул Шурка. — Ма-ач, — повторила она. — Не мач, а мяч, — поправил Шурка. — Ну-ка, скажи «я-я». Мя-ач… — Мя-ач, — напрягаясь, повторила она. — Точно. — Мя-а-ач, — уже мягче произнесла она. Обернулась к нему и засмеялась, довольная своим успехом. — Постой, постой… Да у тебя глаза разные! — изумился Шурка. — Разрази меня гром, разные! Он взял ее за подбородок и приблизил к себе ее лицо, словно все еще не верил своему открытию. Таюнэ не противилась ему, она лишь перестала смеяться и глядела на Шурку, распахнув разноцветные глаза, не понимая, зачем он так делает. В одном, голубом, глазу еще прыгали веселые смешинки, в другом, карем, застыло недоумение. — Ну дела-а! — сказал Шурка, опуская руку. Вечером Таюнэ поставила на шкуры лампу, уселась рядом с Шуркой и раскрыла букварь. — Василя много читать нада, Таюнэ учить нада, — сказала она, плотнее придвигаясь к нему. Шурка ощутил прикосновение ее тела, услышал рядом ее глубокое дыхание, и какая-то жаркая волна хлестнула его по сердцу. Он покосился на нее. Она не заметила его взгляда, застыла над букварем. Шурка чуть отодвинулся от нее и с незнакомой прежде легкостью в голосе сказал: — Ладно, дева Мария, давай учиться. 5 Прошла еще неделя. Таюнэ заметно продвинулась вперед в чтении букваря, а ее запас русских слов благодаря Шурке изрядно пополнился. Нога у Шурки заживала, он довольно сносно передвигался с помощью весла-костыля. Веко у него зажило, следы волчьих когтей сошли с лица, и, хотя рана над глазом не совсем затянулась, смуглое, цыганистое Шуркино лицо обрело привлекательность. Особенно после того, как он прошелся по нему остро отточенным ножом, сняв густую щетину. Когда Шурка брился, Таюнэ стояла рядом и не дыша наблюдала за ним. Потом вдруг быстро провела ладонью по его гладкой щеке, резко взяла его за подбородок и точно так же, как делал он, притянула к себе его лицо. — Василя красивый, да? — серьезно спросила она. Шурка рывком обнял ее. Но она тут же выскользнула из его рук, метнулась к стене, схватила винчестер и вихрем вынеслась из избушки. Шурка подхватил весло и заковылял за нею, не понимая толком, что это с ней случилось. Но Таюнэ уже была далеко. Она бежала вдоль берега, углубляясь в высокую зелень тальника. Ее цветастое платье последний раз мелькнуло ярким пятном на пригорке и пропало. Шурка ждал ее весь вечер и полночи, пока его не сморил сон. Но и во сне он видел, как мелькает среди домов цветастое платье Таюнэ, как стреляет она вверх из винчестера, поднимая людей в погоню за ним… Он проснулся на рассвете, полный тревожных мыслей. Подгоняемый той же тревогой, вышел из избушки. На камне у избушки сидела Таюнэ и ощипывала огромного белого гуся. У ног ее лежало с десяток убитых гусей. — Трастуй, — мирно улыбнулась она Шурке и показала на свою добычу. — Видал, Таюнэ сколько стреляла? Огонь делать будем, варить будем. Тяжесть отвалилась от Шуркиного сердца. — Будем-то будем, — веселея, сказал он. — А ты чего вчера удрала? Меня боишься? Она спокойно повела бровями и сказала: — Таюнэ умка нет боится, волка нет боится, пурга нет боится, Василя совсем нет боится. — Помолчала, качнула головой и добавила. — Таюнэ нельзя стала жина Василя. — Что-что? — засмеялся Шурка. — Да почем ты знаешь, что я хочу жениться? Таюнэ подняла на него разноцветные раскосые глаза, строго повторила: — Нельзя стала… Ты твой товарищ скоро ходил, Таюнэ один оставался. Это плохо делать. Это пушник Шарикова делать. Шарикова самолет далеко летал, жина Вуквуна плакала много. Теперь тоже плакала много, два сына свой говорила: «Твой папа далеко самолет летал, ты один живи, школу учись, букварь учись. Твой папа плохо делал, два сына хорошо надо делать». Василя понимал? — Понимаю, понимаю. Куда ж он улетел, этот Шариков? — Таюнэ нет знает, Вуквуна нет знает, председатель Айван нет знает. Далеко летал, большой-большой город. — Хмм-м… ясно, — сказал Шурка. Потом, озорно сверкнув цыганскими глазами, спросил: — Ну а если я останусь, ты что же, станешь моей женой? — Таюнэ нет знает, — вздохнула она. Шурку забавляла серьезность и деловитость, с какой эта молоденькая девчонка вела разговор о тех сокровенных вещах, о которых обычно не заикаются девчата ее возраста то ли от врожденной девичьей скромности, то ли от, лукавства и притворства. Ему не хотелось, обрывать столь, необычный разговор. Он подсел к ней и спросил: — Значит, не согласна? Ну а почему? — Василя русский, — потупилась Таюнэ. — Василя любит свой русский девушка. Русский мало-мало живет тундра, потом летает самолет большой город. — Слушай, а почему ты себя Таюнэ зовешь? — забавляясь, допытывался Шурка, — Ты ведь Руслана. У тебя что, два имени? Его непонятливость вызвала у нее улыбку. — Таюнэ — фамилий, Руслана — так зовут, — улыбчиво объяснила она. И, вспомнив девушку в милицейской форме, сказала: — Такой сказка есть — Руслана. Два Руслана теперь, два девушка живош. — Вот так просветили тебя! Это же парня так зовут, князя, понимаешь? — смеясь, проговорил Шурка. — Зачем смеялся? — сердито дернула его за рукав Таюнэ. — Ты сказку такой знал? Милиция начальника много твой знал, начальника так говорил. — Какой милиции?! — Шурка утратил смешливость. Таюнэ проворно сунула руку в вырез платья, достала паспорт, толкнула ему в руки. — Читал, читал! — потребовала она, показывая пальцем в графу, где стояло ее имя. — Видал, Рус-ла-на? Милиция начальника паспорт Давал, говорил: «Надо Таюнэ зовут Руслана писать, Руслана сказка есть, девушка есть». Василя мало знал, начальника много знал. — А-а-а… — облегченно вздохнул Шурка, потом сказал. — Зануда твой начальник, купил он тебя… Ну, заливал, понимаешь? Тьфу, как же тебе втолковать?.. Ну, неправду сказал, дошло? — нашел наконец Шурка подходящее слово. Таюнэ насмешливо взглянула на него, молча взяла у него паспорт, спрятала на груди и недружелюбно сказала: — Ты много пустой слова говорил, мало работа делал! — Она спокойно подняла с земли гуся, положила ему на колени, приказала: — Работал, работал! — Ну и чумная! — ухмыльнулся Шурка, принимаясь ощипывать гуся. День подбирался к полудню. Но солнце плыло по небу не так, как летом, легко набирая высоту, а держалось ближе к горизонту, Лучи его, падая к земле под острым углом, слабо прогревали воздух. Оттого, наверно, все вокруг казалось нереальным: и голубоватое стекло неба, и ощетинившаяся трава, и синий блеск реки, и черные холмы далеких сопок, затянутых паутиной марева. Даже плоское, как тарелка, солнце походило на копию солнца настоящего, а высокие яркие цветы по берегу выглядели так, словно их вырезали из цветного картона и нарочно понатыкали в землю. Опираясь на весло, Шурка похаживал у избушки. Из открытого окна просачивался острый запах жареной гусятины — у печки хлопотала Таюнэ. На душе у Шурки было скверно. В голову лезли всякие путаные мысли, связанные с побегом. Он пробовал отвлечься от них, пытался представить в веселом свете свое недалекое будущее. Ну, скажем, то время, когда он доберется до Певека, а еще лучше, когда очутится в каком-нибудь приличном городке за Уральским хребтом. Но из этого ничего не получалось. Представить себя в безопасности шумного города мешала и эта избушка на курьих ножках, и весь пустынный дикий простор, который сейчас окружал его. Из-под ног выскочил евражка, метнулся в сторону. «Интересно, сколько он живет: год, два, десять?» — подумал Шурка, идя по следу зверька. И вдруг обнаружил, что не опирается больше на весло, а просто держит его в руке. «Тьфу, черт!» — чертыхнулся он и с удивлением оглядел правую ногу. Он согнул ее раз-другой в колене, потом швырнул весло к порогу избушки, а сам, осторожно ступая, пошел к берегу. Таюнэ выглянула из дверей позвать его обедать, увидела валявшееся на земле весло, увидела Шурку, стоявшего на берегу, и в разноцветных глазах ее запрыгала радость. — Василя ходил?! — вскрикнула она, бросаясь к берегу. И, подбежав к Шурке, быстро проговорила: — Твой нога хорошо, да? Таюнэ ехал утром лотка колхоз. Василя ехал лотка колхоз! Доктор нога лечил, Василя ходил свой товарищ хиолога! Василя хорошо, да?.. «Хиолога, хиолога! Заладила!» — подумал Шурка, а вслух резко сказал: — Ты что? Куда это ты поедешь? — Нада поедешь, нада! — охотно закивала она. — Айван много думал, — Таюнэ где делась? Твой товарищ думал, — Василя где делась? Нада утром поедешь! Шурка понял, что над ним нависает беда. Но он был сообразительный парень и нашел выход. — Постой, давай сядем, — сказал он, первым опускаясь на землю. — Садись, садись, я тебе сейчас объясню… Она послушно села рядом и выжидательно уставилась на него. Меж бровей ее легла морщинка от напряжения, с каким она приготовилась его слушать. Если бы в ранней юности Шурка не ударился в воровство, а пошел в артисты, из него вышел бы толк. Лицо его в эту минуту приняло такое печально-таинственное выражение, что никак нельзя было усомниться в Шуркиной искренности. И он долго, словами и жестами, растолковывал Таюнэ простую на первый взгляд истину. То, что он геолог, то, что его послали с товарищами в тундру для большой и важной работы, что товарищи специально оставили Василия здесь, у этой реки, потому что по берегам ее должно залегать золото и ему поручили найти его. Когда заживет нога, Василий возьмется за работу, найдет золото. Тогда за ним вернутся товарищи и они вместе с Таюнэ поедут в село. Тогда можно все рассказать и Айвану, и учительнице Оле, и всем, кому она захочет. А пока нельзя. Пока ни один человек не должен знать, что в песках этой реки есть золото. Таюнэ не все поняла в его рассказе, но главную мысль ухватила. — Таюнэ знает Василя, другой человек нельзя знает, да? — спросила она. — Василя большой работа делать нада? — Точно, — обрадовался Шурка ее понятливости. — Когда хорошо ходил нога, да? — уточнила она. — Точно. У тебя светлая башка, Таюнэ! — Тогда Василя ехал Таюнэ село, да? — допытывалась она. И со свойственным ей простодушием спросила. — Таюнэ будет жина Василя? — Факт, — усмехнулся Шурка. — Пришвартуемся в селе, заживем на славу. Таюнэ рывком взяла его руку, поднесла к своей щеке, быстро потерлась о нее щекой, носом, губами. Потом подхватилась, понеслась к избушке и, размахивая руками, радостно прокричала: — Таюнэ жина Василя!.. Таюнэ жина Василя!.. Ночью Таюнэ крепко спала на волчьей шкуре за печкой, там, где спала все ночи после того, как в избушке появился Шурка. А Шурка не спал. — разболелась натруженная за день нога. Видно, рано он попробовал ходить без костыля. Начавшая было заживать рана снова закровоточила. Нога тягуче ныла, в ране дергало и крутило, точно кто-то ковырял в ней шилом. Шурка ворочался и, чтобы, отвлечься от боли, думал о Таюнэ. «Жена!.. — фыркал он про себя. — Что они, все чукчанки такие придурковатые? Главное, в два счета купилась!.. Заливал я ей классически, это факт: «Разрешите представиться: гражданин Коржов, геолог с секретным заданием!» Заснул он где-то под утро, а проснулся, когда в запотевшее окошко заглядывало высокое солнце. Таюнэ в избушке не было. Но, видно, она только что вышла — в печке горел огонь, а в кастрюльке, сдвинутой на самый край, что-то тихо булькало. Однако в избушке произошла какая-то перемена. Шурка сразу заметил это и тут же увидел, что со стены исчез большой яркий плакат с бодрым призывом: «Охотник, дай стране больше мягкого золота!» Плакат этот почему-то был разостлан на столе. Шурка проскакал на одной ноге к столу (нога болела пуще прежнего) и замер, пораженный. На обратной, чистой стороне плаката углем были намалеваны река, лодка, женщина на корме, избушка и мужчина, сидящий на камне. Внизу прыгающими буквами было написано: «Таюнэ ехал скора. Василя штала Таюнэ. Таситаня». Забыв о боли в ноге, Шурка кинулся на двор. Лодочного мотора, который обычно лежал в сарае, на месте не было. Исчезли и весла. Подгоняемый предчувствием беды, Шурка торопливо заковылял к берегу. На сером песке у воды остались лишь вмятина от носа лодки да чуть приметные отпечатки торбасов. «Амба!» — подумал Шурка, оглядывая пустынную реку, и зло сплюнул в воду. Потом с каким-то тупым отчаянием сказал себе: «Черт с ним, пускай берут. С такой ногой далеко не смоешься…» Он достал из кармана щепоть сыпучей смеси из сухой травы, чая и махорочной трухи (он изобрел эту смесь, когда нечего стало курить), свернул цигарку и, морщась, затянулся этим постреливающим искрами куревом. 6 В селе Таюнэ управилась за день. Первым делом она пришла в медпункт и сказала фельдшерице Анне Петровне: — Таюнэ нада много хороший порошка, когда волк кусает, когда песец кусает. Пожилая фельдшерица обрадовалась приходу Таюнэ. Она бессменно заведовала местной медициной со времени организации колхоза, много сил отдала профилактической работе, растолковывала людям, для которых еще недавно первым лекарем был шаман, как предупреждать разные болезни, и оттого, что не все слушались ее и не всегда понимали, она была тронута тем, что Таюнэ по доброй воле обратилась к ней. Роясь в шкафу, где хранились медикаменты, Анна Петровна охотно рассказывала: — Укусы песцов или лисиц надо сразу обработать йодом или зеленкой, но йодом лучше. Ты молодец, что пришла, другие не верят. А вот если волк укусит, надо сразу ехать в медпункт. Волки и собаки разносят бешенство гораздо чаще, тут без уколов не обойтись. Но, по правде говоря, сколько здесь живу, не помню, чтоб волк кого покусал. — Я знаю — кусал, — возразила Таюнэ. И спросила: — Как лечить скоро, когда кусал? — Может, конечно, и кусал, не спорю, — согласилась фельдшерица. — А лечить как всякую рану. Хорошо стрептоцидом присыпать, быстро затягивает. Я тебе и стрептоциду дам, белого и красного. — Много давай, — попросила Таюнэ. — Дам, дам, не жалко, — мягко ответила Анна Петровна, высыпая из стеклянных баночек таблетки стрептоцида. Потом Таюнэ отправилась в магазин. В магазин ей пришлось ходить трижды, так как ни за раз, ни за два она не могла унести всего, что купила. Продавщица Катерина Петровна тоже была пожилая, тоже русская и тоже знала Таюнэ с детства, как и фельдшерица Анна Петровна. Обе женщины были родными сестрами и жили в селе без малого десять лет. Пока Таюнэ нагружала свой мешок чаем, сахаром, галетами и прочей снедью, Катерина Петровна отпускала ей продукты и щелкала на счетах. Но когда Таюнэ попросила дать ей «много, много папироса», Катерина Петровна страдальчески сморщилась. — Да ты что, неужто курить стала? — спросила она и решительно добавила: — Не дам! Таюнэ мгновенно сообразила, чем грозит ей гнев Катерины Петровны, прибегла к хитрости. — Я курила нет! — замотала она головой. — Охотника курила, охотника говорила: «Таюнэ, бери магасина много-много папироса. Охотника курить нада!» Ты понимала? — А, тогда другое дело, — успокоилась Катерина Петровна. Но тут же снова подозрительно спросила — Кому ж ты из охотников берешь? — Там охотника, морж стрелял, — Таюнэ махнула рукой на дверь. — Я завтра море ходила буду, охотника видала буду, папироса давала буду. Такое объяснение вполне удовлетворило Катерину Петровну, и в мешок Таюнэ полетели пачки папирос и махорки. Потом Таюнэ перешла к прилавку с промтоварами. Но размеры телогрейки и валенок, которые она потребовала, снова вызвали недоумение Катерины Петровны. Она, как и ее сестра, только по своей линии, вела разъяснительную работу среди женщин чукчанок и следила за тем, чтобы они со вкусом, а не как попало, одевались. — Зачем тебе такая телогрейка! Ты же в ней утонешь, — сказала Катерина Петровна. — Тебе от силы сорок восьмой размер надо. — Такая нада, — ответила Таюнэ и для убедительности надела телогрейку прямо на свою меховую кухлянку. — Да кто ж так носит? Ее под кухлянку надо надевать. Так некрасиво, — уговаривала Катерина Петровна. — Красиво, — не согласилась Таюнэ. И объяснила: — Так много тепло будет. Видя упрямство Таюнэ, Катерина Петровна сердито махнула рукой и отпустила все, что та просила. Тем более что в магазин набилось порядком покупателей и заниматься одной Таюнэ ей было некогда. Под вечер, неся к заливу, где стояла лодка, капканы в мешке, Таюнэ повстречалась с председателем Айваном. Он сидел на крыльце своего дома, выстругивал ножом полоз к нартам. У ног его дремала породистая сытая лайка, Вокруг дома наперегонки носились дети Айвана — девочка лет шести и мальчик чуть постарше. — Етти, — поздоровалась Таюнэ, проходя мимо дома Айвана. — А, Таюнэ! А ну подожди, — сказал он ей тоже по-чукотски и, отложив в сторону полоз, направился к ней. Айван был мужчина лет тридцати, широколицый, широкоскулый, немного коротконогий, немного длиннорукий, немного медлительный. Он и сейчас подходил к ней не спеша, застегивая пуговицы распахнутой меховой куртки, на которой алел орден Трудового Красного Знамени. Орден Айван получил в прошлом году и носил его всегда на верхней одежде, перевинчивая в зависимости от времени года то на куртку, то на телогрейку, то на зимнюю кухлянку. — Ты когда вернулась, что я не знал? — спросил он. — Сегодня вернулась, — ответила Таюнэ, перекладывая тяжелый мешок с левого на правое плечо. — Я в правление зашла, тебя не было, а я утром опять на участок еду. — Зачем опять на участок? — удивился Айван. — Тын а моржа хотела сходить. На банке Ветров зверобоев мало, а морж хорошо идет. Тебе туда ехать надо. — Нельзя, — ответила Таюнэ и снова перекинула мешок на другое плечо. — Зима идет, мне избушку чинить надо, крыша плохо держит. Уголь возить надо, капканы готовить. Может, ты за меня сделаешь? — Гм-м… — сказал Айван и, взявшись рукой за подбородок, задумался. Дети его, мальчик и девочка, были здесь же. Прилипли к ногам отца, молча слушали разговор взрослых. — Ладно, — наконец решил Айван. — Оставайся на участке. В этом году план на пушнину большой, хорошо бы много песцов взять. Гаюнэ улыбнулась. И вдруг, постучав себя согнутым пальцем по голове, сказала по-русски: — Айван хорошо шарики голова работает! Айван башка светлый. Из сеней выглянула старуха Гиуне, мать Айвана, позвала его. Дети мигом отлипли от отца и быстро побежали к ней. — Тасвитаня, Таюнэ ходила лотка, — сказала она снова по-русски, кивнув Айвану, — Ты ходи… твоя бога душа мама, — мирно посоветовала она, старательно выговаривая те самые слова, которые говорил геолог. От этих слов Айван дернулся, а брови его подскочили вверх. — Ты где такие слова слышала? — строго спросил он ее по-чукотски… — Один человек русский говорил, — улыбаясь, сообщила Таюнэ. — Хороший человек, умный… — Дурак он! — сердито ответил Айван и приказал — Чтоб больше этого не говорила! За такие слова губы тебе бить надо. Но Таюнэ не поверила ему. Продолжая хитровато улыбаться, она сказала: — Ты, Айван, сам мало слов русских знаешь. Ты в школу ходи, букварь учи, тогда все узнаешь. Она поправила мешок на плечах и легко зашагала к берегу, оставив Айвана в полной растерянности. Поздно вечером Таюнэ постучала в школьное окно, одиноко светившее в черноту улицы. Учительница Оля, увидев Таюнэ, обрадовалась, потащила ее в свою тесную комнатушку, поправила сморщенное на кровати одеяло, убрала с него книжки и газеты и, так как единственная табуретка была завалена тетрадками, усадила Таюнэ на кровать. — Таюнэ говорить хочет, — сказала Таюнэ и не в первый раз с интересом оглядела стены комнатушки, густо оклеенные яркими вырезками из «Огонька» и разными картинками. — Ну, говори, говори, пожалуйста, — нежно ответила Оля, забираясь с ногами на ту же кровать. Оля была молоденькая девушка, с большими серыми и добрыми глазами и тихим, душевным голосом, тем голосом, который сразу располагает к откровению. — Таюнэ вопроса нада делать, — отчего-то вздохнув, сказала Таюнэ. — Ты сказка «Руслана» знала? — Ну конечно, — ответила Оля. И не торопясь стала объяснять: — Только она не «Руслана» называется, а «Руслан и Людмила». Был такой храбрый князь Руслан, он любил красивую девушку Людмилу, а злой колдун Черномор похитил Людмилу и унес в свой замок. Потом Руслан победил в бою Черномора и освободил Людмилу. Таюнэ слушала и темнела лицом. — Зачем тогда Таюнэ — Руслана? — обиженно спросила она. — Зачем Руслана паспорт писать? Руслана — мушчин, Таюнэ — нет. Зачем так начальника милиция делать? — Ах, вот в чем дело, — поняла Оля. — Но у нас в институте тоже была девушка Руслана. Это имя может быть и мужским, и женским. Ты не переживай, очень красивое имя. Таюнэ потупилась. Потом, вздохнув, сказала: — Пускай будет. — И вдруг резко повернулась к Оле, быстро спросила: — Так хорошо один русский человека слова говорил: — «Ты ходи… твоя бога душа мама»? С Олей произошло примерно то же, что и с председателем Айваном. Она испуганно схватилась рукой за щеку, залилась краской. — Так нельзя говорить! Стыдно. Это грязные слова! — Оля ни разу не слышала в этом глухом селе ругательств и никак не могла понять, откуда они могли прилипнуть к Таюнэ. Таюнэ молчала, растерянно глядя на Олю. — Просто безобразие, — возмутилась Оля и, вспомнив, что единственный русский мужчина в селе — киномеханик Андрей, продолжала: — Это, конечно, киномеханик! Я вот с ним поговорю! Но ты никогда не повторяй таких слов. Забудь их и… Не дослушав ее, Таюнэ вскочила и выбежала из комнаты. — Подожди, так же нельзя!.. — поспешила за ней Оля. Когда она выбежала на крыльцо, Таюнэ уже была далеко от школы. На рассвете в домик Таюнэ постучался Айван. Таюнэ уже не спала — собиралась в дорогу. — Забыл предупредить тебя, — по-чукотски сказал Айван, заходя на кухню. — Вчера со мной один человек из райцентра по рации говорил, сказал: из лагеря большой бандит удрал. Может, он в нашу тундру пошел, может, не в нашу, но смотреть надо. Я сегодня людей по всем бригадам пошлю, чтоб предупредили. Таюнэ насмешливо хмыкнула и сказала: — Помнишь, тогда тоже один человек по рации говорил, что бандиты удрали. Тоже все искали бандитов, а поймали геологов. Кого в село привели, кому руки чаутом вязали? Геологам. Помнишь, как ты прощения просил? — Да, тогда некрасиво получилось, — согласился Айван. — Тогда Теютин виноват был, он их поймал и панику поднял. Но ты смотри все-таки. И фамилию запомни — Коржов, зовут Александр. Можно еще Шурой звать. Не забудешь? Таюнэ так и подмывало рассказать Айвану про геолога, которого задержал когда-то в тундре Теютин. Вот бы он обрадовался, узнав, что геолог живет сейчас в избушке! Вот бы удивился, что он будет ее мужем! А еще больше, наверно, обрадовался, если бы она сказала ему, что в их реке можно ловить золото. Только нельзя, никак нельзя сейчас говорить об этом Айвану. Потом она ему, конечно, скажет, а сейчас нельзя… Таюнэ даже вздохнула, сожалея о том, что должна держать при себе такие интересные новости. — Так не забудешь? — снова спросил ее Айван. — Не забуду, — нехотя ответила она по-чукотски, потом по-русски старательно повторила: — Коршов!.. Алисан!.. Шур-ра!.. Коршов!.. К заливу они пошли вместе. Айван нес за спиной мешок с углем, Таюнэ — мешок с продуктами и разными покупками. Село еще спало, утопая в густом тумане. Чем ближе они подходили к берегу, тем плотнее и тяжелее становилась стена тумана. Рассвет припаздывал, у него не хватало сил пробить липкое, туманное месиво, объявшее залив и землю. Лодка, загруженная еще с вечера углем, была еле приметна у берега. Казалось, она висела в тумане и под ней не было воды. Айван вытряхнул в нее уголь из мешка, другой мешок Таюнэ пристроила на корме, и лодка осела еще ниже. Айван с трудом столкнул ее, и она, жестко проскрежетав по мокрой гальке, ушла в туман, глухо постукивая мотором. 7 За три дня одинокого житья в Шуркиной голове перебродило немало разных задумок и дерзких планов. И только больная нога укорачивала его мечты. Постепенно Коржов смирился с мыслью, что побег не удался и на сей раз, что за ним вот-вот явятся (был уверен, что придурковатая девчонка известила о нем) и снова водворят в лагерь. Дальнейшее рисовалось живо и убедительно: лазарет, опять суд за побег, опять новый срок, опять работа под конвоем и, как финал, — опять побег. Но когда со стороны реки долетело постукивание мотора, Шурка не стал смирно дожидаться, когда за ним придут, а кинулся в береговые заросли и укрылся среди кустов уже осыпавшегося тальника. Лодка приближалась медленно, держась берега, и единственным человеком в ней была Таюнэ. Шурка издали узнал ее и, узнав, перестал смотреть на реку, а повалился на спину и закрыл в сладком изнеможении глаза. Его распирала радость от сознания, что все опасности, к которым он себя приговорил и к которым готовился, вдруг бесследно отлетели от него. Он слышал, как звала его Таюнэ: — Василя!.. Василя!.. Ходила дома, Василя!.. Он слышал и не отзывался — так хорошо ему было лежать на прохладной земле, глядеть на низкие облака и думать о том, что чудаковатая девчонка вернулась и что ее тревожит его отсутствие. Он вошёл в избушку и удивился тому, как была одета и причесана Таюнэ. Вместо цветастого платья и телогрейки на ней был пыжиковый кернер, расшитый бисером, С цветными кисточками у пояса и на коленях, а волосы были заплетены в тонкие косички и уложены на голове, как плетево лозы. Увидев его, Таюнэ перестала выкладывать на стол покупки и рванулась к нему. — Трастуй! Где ты ходила? Я тебя не видала! — выдохнула она, сияя раскосыми глазами. И, схватив его за руку, бесцеремонно потянула к столу, показала на ворох свертков: — Видала, сколько Таюнэ возила?! Она стала проворно брать со стола покупки и толкать их в руки Шурке, ликующе приговаривая: — Папироса тебе курила!.. Валенка тебе ходила!.. Порошка тебе нога лечила!.. Шапка тебе голова!.. Это тебе!.. Это тебе! Шурка не был заражен чувствительностью, но в эту минуту в глазах у него защипало. Он стряхнул с рук на стол все, чем она его оделила, и, отводя в сторону взгляд, сказал с напускным, спокойствием: — Ну, молодец, дева Мария… Спасибо. — Зачем говорил Мария? — весело запротестовала она. — Надо говорил Руслана. Такой имя красиво! Надо говорил: Руслана молодеца! — Ладно, буду тебя Русланой звать, — согласился Шурка. Внезапно, сам не сознавая, отчего так случилось, Шурка обхватил руками ее голову, уткнулся лицом в мягкую лозу ее косичек и застыл, ощутив дурманящий запах речной воды и осенних трав, исходивший от ее волос. И Таюнэ не отшатнулась от него, не выскочила из избушки, как в прошлый раз, а тихо прильнула к нему, и только глаза ее беспокойно заметались в распахнутых ресницах. Глаза Таюнэ не успокоились и тогда, когда он, так же неожиданно, как обнял, оттолкнул ее от себя и, взяв папиросу, закурил, жадно заглатывая дым, стараясь этими затяжками приглушить в себе ту нежность, которая вдруг пробудилась в нем и которой он сам испугался. «Ну, ну, раскис, как баба!» — мысленно прикрикнул он на себя, гася одну папиросу и беря другую. А Таюнэ, не понимая, почему он больно толкнул ее, сердито глядела на него исподлобья и, — казалось, ждала, когда он все объяснит ей. Выкурив подряд две «беломорины», Шурка уселся на оленьи шкуры и, наигранно зевнув, сказал: — Ты чего притихла? Давай лучше ногу мою посмотрим. Тащи сюда свою медицину в порошках. — Он стал разматывать на ноге бинт. Таюнэ послушно взяла со стола сверток с медикаментами, подсела к Шурке. И сразу забыла о своей обиде, увидев его гноящуюся рану. — Много плохой нога, да? — жалостливо спросила она, заглядывая ему в глаза, — Василя болит, да?.. — Ничего, до свадьбы заживет, — буркнул Шурка, — Мы ее, стерву, теперь скоро подлечим. Ну-ка, давай стрептоцид. Не тот, вон тот пакет давай… Он бинтовал густо засыпанную стрептоцидом рану, приговаривал, покрякивая: — Так… Порядочек… Так… — Так… Порадашка… — серьезно повторяла за ним Таюнэ, убирая лекарство в коробку. — Порошка скоро лечил стерва нога. Шурка засмеялся этим ее словам и тону, каким она их произносила. — Василя мало-мало болит? — обрадовалась она, поняв его смех по-своему. — Эх ты, разноокая! — весело проговорил Шурка. — Считай, у меня теперь две ноги полноценные. Вечером Таюнэ внесла в избушку две пушистые медвежьи шкуры, разостлала их в углу, где спал Шурка. — Таюнэ жина Василя, да? Василя так спать нада, Таюнэ так, — показала она на место у стены и с краю. Потом шутливо спросила — Василя плакал, нет? — Не буду плакать, мне одинаково — у стенки или с краю, — ответил он, несколько обескураженный ее откровенностью. Потом пошел к порогу, буркнул: — Ты ложись, я воздуха похлебаю. Жарко… Когда он вернулся, Таюнэ спала на самом краешке медвежьей постели, свернувшись калачиком. Шурка задул лампу и лег рядом с нею. И сразу уловил знакомый, дурманящий запах речной воды и осенних трав. Он зарылся лицом в ее густые расплетенные волосы, потом припал к ее губам. Таюнэ вскрикнула, вырвалась из его рук и бросилась к окну: — Зачем так делал? — зло крикнула она. — Зачем кусал Таюнэ? Ты волк, да, если зубы кусал?.. — Ты что, кто тебя кусал? — изумился Шурка, подходя к ней. — Ты кусал! — с той же неприязнью сказала она, ощупывая рукой свои губы. — Ты плохой мужа, ты кусал своя жина! — Тьфу, дурная, я поцеловал тебя, — усмехнулся Шурка. И взял ее за руку: — Ну, иди ложись, я тебя не трону. Но она вырвала руку и с явной угрозой сказала: — Будет Василя так делать — ружье стрелять буду! — Ну, история с географией! — засмеялся Шурка. И мирно сказал: — Ладно, будешь стрелять, только иди спать, пол холодный. Шурка снова взял ее за руку. Теперь она послушно пошла за ним, прикрывая другой рукой губы. Они лежали поодаль друг от друга, и оба не спали. — Ты чего не спишь? — наконец спросил Шурка. — Сам спишь, Таюнэ потом будет, — ответила она. — Ты что ж, как охранник, караулить меня будешь? — пошутил он. — Таюнэ нет охранника, Таюнэ жина, — серьезно объяснила она. — Какая ты жена! — буркнул Шурка и отвернулся к стене. Проснулся он от какого-то щекотливого прикосновения — словно кто-то легонько водил по лицу пальцами. Он открыл глаза, увидел склоненное над собой лицо Таюнэ и ее лучистые, устремленные на него глаза. — Таюнэ просыпала Василя, да? — смешливым шепотом спросила она. И тут же, легонько втягивая в себя воздух, стала быстро-быстро дотрагиваться кончиком носа до его щек, подбородка, губ, — Так Василя целовала нада… Так нада… — чуть слышно приговаривала она. И снова на Шурку хлынул запах реки и осени. Он осторожно обнял Таюнэ, осторожно положил себе на грудь ее голову, стал хмельными руками ворошить, перебирать ее волосы. Таюнэ с тихой покорностью подчинилась его ласке… Днем, собираясь на участок, Таюнэ закинула на плечо винчестер, а другое ружье — двустволку — поставила у порога. — Василя нада хорошо смотрел, когда бандит ходил, — сказала она Шурке, показав на ружье. — Василя забирал бандит, Таюнэ ждал. — Какой такой бандит? — засмеялся Шурка, решив, что она шутит. — Большой бандит лагерь бегал, злой, — ответила она. — Айван говорил, хорошо смотреть нада. Бандит зовут Коршов. Алесан, Шур-ра зовут. Ты это помнил! Шурка похолодел. — Не нада боялся, — заулыбалась она, увидев, как побелело его лицо и дрогнули брови, — Бандит сам боялся испушка ходил. Айван тоже так думал. — Постой… да какой бандит? Что-то я не пойму… — Шурка силился унять внутреннюю дрожь. — Откуда твой Айван знает? — Айван нет знает! — весело замотала она головой. — Человека один района живош, эта человека приказа говорил: ловить бандит нада! — И она засмеялась, озорно сверкнув глазами: — Человека района сам бандит боялся! Она выбежала из избушки, оставив Шурку в тягостном смятении. Однако, вернувшись с участка, Таюнэ больше не заводила разговора о сбежавшем бандите и лишь через несколько дней сказала Шурке: — Дурака человека района! Зачем бандит нашу тундру ходил нада? Умка видал, волк видал, да? Дурака большая человека района! — Факт! — бодро подтвердил Шурка. — Если он сбежал, то на кой ему хрен сюда забиваться? Он на юг пойдет, там аэродромы что надо. Нырнул в самолет — и привет с кисточкой! А в вашей тундре точно — в зубы волку попадешь. — Таюнэ колхоз ехал, сам Айвану говорила будет бандит самолета ходил, самолета ловить нада! — сказала она, соглашаясь с Шуркой. Больше они не вспоминали о беглеце, и Шуркина тревога постепенно улеглась. Совсем он успокоился после того, как Таюнэ уверила его, что ни Айван, никто другой в избушку не приедут, а если и явятся сюда, то не раньше чем зимой, когда в капканы пойдут песцы и надо будет побыстрей отправлять на склад шкурки. Но если и случится такое, то все равно ни пушник, ни приемщик, ни председатель Айван, приехав к ней за мехом, долго здесь не задержатся. Но тогда она, Таюнэ, так спрячет своего мужа, что никто не найдет его и не узнает о той важной работе, для которой его, геолога, сюда прислали. Шурка хотя и видел, что Таюнэ бездумно верит всякому его слову, но все же посчитал нужным закрепить эту веру наглядными действиями. Теперь по утрам он взваливал на плечо лом и лопату, брал в руки топор, отправлялся на берег речки, к тому самому котловану, где когда-то напал на него волк, и приступал к «геологическому поиску», а вернее сказать — рыл от котлована к воде траншею. Траншея получалась неровная, неглубокая и какая-то слишком неказистая. Сперва Шурка сам посмеивался и над этой траншеей, и над своим пустым занятием. Но потом ему пришло на ум, что подобная работа на воздухе полезна ему, поскольку укрепляет и закаляет тело. «Ничего, ничего, — рассуждал он, долбя ломом веками спрессованную землю, — Это почище любой физкультуры. Такие мышцы нагоню перед дорогой…» Рассудив таким образом, он стал работать так остервенело, как не работал отродясь. Он довел траншею до полутораметровой глубины, готов был дальше копать вглубь, но наткнулся на вечную мерзлоту. Земля была так сцементирована морозами, что, сколько Шурка ни бился, ничего не вышло, только лом погнулся. Шурка плюнул, решив, что достаточно и такой глубины. Через неделю он подвел траншею к реке. Вода хлынула, затопила траншею и дно котлована. Шурке понравилось его сооружение. Он горделиво похаживал вдоль траншеи, кое-где подкапывал лопатой, кое-где снимал с бруствера землю. Таюнэ неотступно следовала за ним, и лицо ее было переполнено восторгом от того, что она видит. — Ну как, нравится тебе эта петрушка? — спросил ее Шурка, оглядывая дело рук своих. — Много нравился! — ответила Таюнэ и спросила: — Василя теперь солата находил будет? — Подожди, не такое это легкое дело — золото найти, — серьезно ответил Шурка, — Не сразу Москва строилась. — Василя новый яма делать нада? — догадалась она. — Точно, — подтвердил Шурка. — Прокопаем еще пару отводов, потом посмотрим. Но больше никаких отводов рыть он не стал, а нашел себе новое занятие — стал вырубать береговой тальник. По его мнению, работа с топором тоже неплохо нагоняла мускулы. За несколько дней он выкорчевал столько кустов, что Таюнэ едва успевала очищать от листьев ветки и сносить их в сараишко. — Много дрова будет, много печка теплый будет! — улыбаясь, говорила она. — Василя много дрова делала! — То-то же, — отвечал Шурка, довольный ее похвалой. И сам хвалился: — С такой силой, как сейчас у меня, сопку можно с места сдвинуть. Однажды, возвращаясь в избушку, Шурка заметил странный цветок, росший на голом песке у воды. Он выдернул его с корешком. На венчике густыми рядками сидели мелкие разноцветные лепестки — красный, черный, желтый; опять — красный, черный, желтый… В тундре росло множество диковинных цветов, но такого он никогда не видел. Шурка машинально понюхал его и снова удивился. Северные цветы не пахнут, а от этого исходил сочный аромат, напоминающий запах цветущей липы. «Вот тебе и не пахнут!» — подумал Шурка. Он пошел по берегу, решив нарвать таких цветов и показать Таюнэ. Но их больше не попадалось. Шурка вернулся назад и, пройдя то место, где нашел цветок, снова увидел на песке разноцветный венчик на коротком толстом стебельке. Побродив около часа, он набрал небольшой букетик. Всю дорогу до избушки разглядывал странные цветы и нюхал их. Таюнэ он нашел за сараишком. Устроившись на куче хвороста, она смазывала нерпичьим жиром капканы, готовила их к зимней охоте. — Смотри, что я тебе принес. На, держи, — сказал Шурка, торжественно вручая ей букетик. Таюнэ недоуменно поглядела на цветы, на Шурку, не зная, зачем ей нужно брать их. Шурке же показалось, что она смутилась, тронутая его вниманием. Ему и самому стало как-то неловка. — Бери, бери, — сказал он, подавая ей цветы. — Ну что, красивые? — Нет красиво, — сказала Таюнэ, положив букетик на хворост. — Большая цветок красиво, такая нет. — Да ты понюхай, они же пахнут, — возразил Шурка и поднес букетик к лицу Таюнэ. — Чувствуешь, как липой пахнет? Таюнэ поморщилась, брезгливо отвела от себя Шуркину руку. — Нет красиво, — повторила она. — Большая цветок красиво. — Ни черта ты не чувствуешь! — с досадой сказал Шурка и, зашвырнув букетик за сараишко, пошел к реке умываться. Таюнэ увидела, что он рассердился, и, догнав его, спросила: — Василя сердита, да? Зачем Василя сердита Таюнэ? — Отстань, — грубовато сказал Шурка. — Иди смазывай жиром свои капканы. Утром Таюнэ разбудила его веселым криком: — Вставала, вставала, Василя! Зима ходила! Снег много-много. Скоро-скоро вставала! Она растормошила его, потянула за руку к распахнутой двери. Чистый ослепительный свет ударил Шурке в глаза. Вчерашней тундры как не бывало: ни земли, ни кустов, ни травы, ни черных сопок — все выбелил снег. Он шел всю ночь и толстым слоем выстелился от горизонта до горизонта, — от него сладковато пахло не сухой и морозной, а весенней, талой свежестью. — Кра-си-во, да? — выдохнула Таюнэ, поводя вокруг шальными, захмелевшими глазами. Но Шурка не оценил красоты изменившегося пейзажа. — Черт-те что — зима в октябре! — сердито сказал он, сплюнув на чистый снег. И подумал, что теперь ему не вырваться из этой избушки, пока не ляжет настоящая зима; — Кра-си-во!.. — пьяно повторила Таюнэ и шагнула с порога в глубокий, по колено, снег. — Постой, где лопата? Сейчас раскидаю, — недовольно остановил ее Шурка и, сунув ноги в стоявшие возле дверей валенки, побрел в сараишко за лопатой. Покончив с работой, Шурке отнес лопату на место, разделся до пояса и, пофыркивая и покрякивая от удовольствия, стал растирать снегом лицо, шею, грудь. Снег податливо таял в тепле рук, водой растекался по телу. Таюнэ с немым восторгом наблюдала за ним. Никогда до этого она не видела, чтобы чукотские или эскимосские парни умывались так, как умывался Шурка. Когда Шурка ушел в избушку одеваться, она забежала за сараишко, стряхнула с плеч керкер и умылась, растерлась до пояса первым снегом, так же пофыркивая и покрякивая, как это делал ее муж. 8 Бывает в жизни человека такой перелом, когда все прошлое непомерно отдаляется, когда кажется, что все, что было, было не с ним, а с кем-то другим. Так случилось и с Шуркой. Он все реже вспоминал лагерь, разгуливавших на свободе друзей-приятелей, шумные города и свою воровскую жизнь. А если и всплывали в его памяти лица прокурора и следователей, картины суда, допроса, обыска, топот погони по ночной мостовой и выстрелы в воздух, то тот Шурка Коржов, участник всех этих событий, представлялся нынешнему Шурке Коржову, человеком каким-то нереальным, о чьих похождениях нынешнему Шурке кто-то давно и, похоже, шутя рассказывал.. Память все чаще стала уводить его в мир забытого детства. Странный был тот мир. По утрам его будили солнечные зайчики, а у кровати нетерпеливо била копытами рыжая лошадь, готовая в любую минуту понести его в бой на буржуев. По дороге в бой он отсекал острым мечом головы Змею Горынычу, побеждал где-то в облаках Синюю Бороду и бродил по немыслимым замкам с лампой Аладдина. Еще в том мире, среди чародеев, Коньков-Горбунков и Деда Мороза, жили молоденькая девушка — мама Зоя и высокий парень — папа Костя. И все прекрасные царевны, о которых рассказывала мама Зоя, были похожи на нее, а все храбрые богатыри были похожи на папу Костю, хотя прекрасная царевна — мама Зоя — вместо того чтобы весь день петь и играть на арфе, убегала с утра в школу учить детей, а храбрый богатырь — папа Костя — вместо меча или секиры носил в руках большой портфель и трубки ватмана под мышкой. Как ни напрягал Шурка свою память, в ней сплошь зияли провалы. Он не мог установить, когда раскололся мир солнечных зайчиков. Может, тогда, когда настоящие лошади, запряженные в катафалк, повезли по улицам маму Зою, а он (нет, не он, а какой-то другой, смутно припоминаемый мальчишка!) раздирал в улыбке рот, радуясь тому, что катит на настоящих лошадях и что рядом играет настоящий оркестр? А может, когда в дом пришла другая мама — мама Вера и кровать мальчишки перекочевала от окна, где плясали солнечные зайчики, за темный шкаф? Или когда папа Костя привязал к чемодану длинные трубки чертежей и уехал куда-то строить какую-то фабрику? А возможно, это случилось в тот момент, когда Мама Вера, плача, сказала соседкам, что ее Костю унесла малярия, а потом, надев на мальчишку новенький матросский костюм, отвела его в детдом, а сама ушла навсегда? Или когда его жестоко избили старшие детдомовцы и он убежал, а потом шатался голодный по городу, пока не набрел на толпу людей возле кинотеатра и не вытащил, деревенея от страха, из чьего-то кармана скомканную рублевку?.. Впрочем, Шурка и не пытался установить, в какой именно день и час уплыл от него мир солнечных зайчиков. И вот теперь в Шуркиной душе неожиданно ожил этот волшебный мир. В него вошла мать, принесла с собой свои сказки и какой-то голубой свет, который когда-то переполнял его детство… А в тундре тяжелым медведем ворочалась зима, то разъярялась, то укрощалась опять. Солнце пропало, ночь прогнала с земли день, и лишь в полуденные часы скупо пробивалось жалкое подобие рассвета. Неделями трубили пурги. В снежной замети сливались небо и земля. Ветры яростно накидывались со всех сторон на избушку, норовя разнести ее в щепки и расшвырять их по заснеженной равнине. В дни, когда из избушки нельзя было высунуть носа, Шурка часами просиживал на шкурах, обучая Таюнэ грамоте, или рассказывал ей сказки, внезапно ожившие в его памяти. Таюнэ оказалась смышленой ученицей. Она быстро запоминала слова, легко схватывала произношение, только никак не могла пока совладать с падежами и местоимениями. Приезжая в село, она демонстрировала свои знания где придется: громко перечитывала в магазине этикетки с названием товаров, афиши на бревенчатой стене клуба, надписи на спичках, пачках галет и печенья, заголовки в подшивке «Правды», лежавшей на виду в правлении колхоза. И тем самым вызывала одобрительные возгласы и продавщицы Катерины Петровны, и председателя Айвана, и учительницы Оли. Но больше всего Таюнэ любила сказки. Она впитывала их в себя с чисто детской наивностью и, слушая, то пугливо охала, то заливалась смехом, то каменела от страха, то улыбалась счастливому концу. — Еще говори, — просила она Шурку, когда сказка кончалась. — Новую говори. — Да я новых не знаю, — отвечал он. — Тогда опять про белый лебедь говори, — не успокаивалась она. — Ладно, — соглашался Шурка. И в сотый раз начинал: Три девицы под окном Пряли поздно вечерком. «Кабы я была царица, — Говорит одна девица, — То на весь крещеный мир Приготовила бы пир»… Шурка помнил начало некоторых сказок Пушкина, дальше он пересказывал прозой, а в других сказках многое добавлял и от себя. — Зачем сына в бочку садили? Зачем в море пускали? — шепотом спрашивала Таюнэ. — Гады они были, ткачихи-поварихи, заразы подходящие, — объяснял Шурка. В одной сказке (Шурка придумал ее сам) храбрый богатырь попадал в такой высокий город, что звезды там лежали на крышах домов, а башня, где засело вражье войско, насквозь пронзала шпилем солнце. И деревья там были такие, что их макушки, как метлы, подметали небо, разгоняя тучи и облака. — Ты тоже такой город живош? — спросила Таюнэ. — Нет, тот поменьше, — ответил Шурка, представив себе почему-то в эту минуту Киев. — Но дома там будь здоров попадаются! Этажей на семь-восемь. — Большие, как сопка? — Разные. Которые больше, которые меньше, — сказал Шурка и, увидев, что Таюнэ закрыла глаза, спросил: — Спать хочешь? — Нет, я так хорошо много-много твои дома вижу, — тихонько ответила она, не открывая глаз. — Подожди, вот двинем туда с тобой, приколемся в каком-нибудь пункте, к морю поближе, — сказал Шурка. И, размечтавшись, продолжал: — Пойдешь ты у меня учиться, доктором или еще кем станешь. И заживем, не пропадем. Я тоже шестерней при тебе мотаться не буду. Пойду, скажем, в боцманы. Милое дело — палуба ходуном ходит. Таюнэ распахнула ресницы и, диковато кося глазами, слушала Шурку. Но вдруг губы ее дрогнули. — Зачем далеко поехать нада? — спросила она. — Зачем ты хиолога работа бросать? Ты меня бросать думал, да? — Ну вот… Я тебе о чем толкую? Вдвоем поедем, — ответил Шурка. И поскольку он всегда помнил, что для Таюнэ он — геолог, оставленный для важной и секретной работы, продолжал: — Конечно, у геолога работенка что надо, но часто и тоска забирает. Сама подумай, сколько я здесь зря сижу? Понимаешь? — Я понимала, — грустно сказала она. — Только уехать не нада, оставаться нада. Тебе Таюнэ плохой жина? — Чудачка! Думаешь, я уеду, а тебя брошу? Я тебя ни за что не брошу, — ответил он и в эту минуту сам верил в то, что не оставит, не забудет, не покинет ее. — Веришь? — спросил он. — Веру, — повеселела Таюнэ. И, положив ему на колени голову, сказала: — Ты сказку свой дальше говори. Я и ты большой город приехал. Много дом большой, как сопка, росла… — Надо говорить: выше, чем сопка, — поправил ее Шурка. — Много дом, чем как сопка выше, — охотно повторила она и, лукаво прищурив карий, огнистый глаз, продолжала; — Много-много дом большой, люди много идут… Говори дальше. Как ты Таюнэ нашел, когда люди много идут? — Да уж найду как-нибудь, факт! — засмеялся Шурка. А в следующую минуту он уже сам подтрунивал над тем, что говорил, зная, что никуда с нею не поедет и что, если бы не эти распроклятые пурги да не эта лютая зима, его давно бы здесь не было. Но пурги дули не всегда, и ветры не всегда разбойно колотили в стены избушки, выдувая из нее тепло. Когда они замирали, в тундре наступала могильная тишина. Синими окаменелыми волнами лежали снега. Синие сопки вздымали свои вершины в синее, без искринки, небо. А под небом, над снегами медленно текли такие же дни, невидимо переходя в синие ночи. И казалось, что эта глубоко утопшая в снегах земля никогда не видела живого света и не знала высшей услады, данной ей природой, — рожать травы, деревца, цветы и радоваться им. Но случалось, что мертвые снега оживали в сполохах северного сияния. Небо заливалось цветастым, пестрым огнем. Он перекидывался вниз, обжигал простор. Красные, зеленые, оранжевые ленты огня переливались и приплясывали, а вместе с ними переливались и приплясывали ослепленные красками снега. Иногда буйное веселье огня не угасало часами, и тундра светилась цветными факелами, пока какая-то необъяснимая сила не гасила этот необъяснимый огонь. В дни затишья у Таюнэ было невпроворот работы. В феврале в капканы валом пошли песцы, и если бы не Шурка, ей одной бы не управиться. Шурка научился снимать с тушек пушистые шубки, орудовать скребком и лихо управлять собачьей упряжкой (с первыми заморозками Таюнэ угнала лодку в село и вернулась на нартах, запряженных дюжиной крепких лаек). Он освободил Таюнэ от объездов участка, сам проверял капканы, сам насаживал на них приманку и снова ставил. Так что большую часть времени Таюнэ проводила в избушке за выделкой, просушкой шкурок и прочими домашними заботами. За работой она часто пела. Сперва, когда песни были чукотские, Шурка удивлялся, отчего они такие бесконечно долгие. Потом Таюнэ стала петь по-русски, и он понял, что она сама сочиняет их и что вообще это не песни, а обыкновенные фразы, уложенные в определенный размер, и что ни одну из этих песен она не запоминает и не повторяет. Однажды Шурка возился у стола с поломанным капканом. На чердаке, который соединялся с низкой комнаткой квадратным проемом, ходила Таюнэ, снимала с жердей просохшие шкурки. Шурка слышал и ее легкие шаги, и песню, которую она вдруг запела: Скоро лето будет прогонять мороз, Будет опять белый день. Прилетят белые птицы И будут гнёзда на речке делать. А потом придет ветер, Олень будет бежать сопки, Будут плакать умка и волк, И Таюнэ будет крепко пугаться, Потому что черное солнце Будет пугать все люди и звери… Шурку разобрал смех, и он крикнул в проем над головой: — Ну а почему солнце черное? Где ты видала черное солнце? — Здесь видала, — ответила Таюнэ, выглядывая из проема, — в нашей тундре видала. Тогда давно было, Таюнэ такая-такая была, — она показала, какая она тогда была маленькая. — Таюнэ маленькая, а солнце черное? — посмеивался Шурка. Теперь Таюнэ умела улавливать почти все оттенки русской речи и, уловив Шуркино насмешливое неверие, сказала: — Почему ты смеялся? — И вдруг, страшно округлив глаза, заговорила: — Тогда ночь скоро-скоро стала, баклан плакал, люди в яранга бежали. Тогда крепко пугалась Таюнэ. Потом солнце назад красное делалось. Я хорошо видала. — А-а, солнечное затмение! — догадался Шурка. — Луна закрыла солнце, вот тебе и ночь среди дня. При полном затмении в телескоп можно протуберанцы и солнечную корону увидеть. А бывает еще кольцеобразное затмение, — объяснил Шурка, тряхнув своими знаниями в разрезе популярной брошюры, которую случайно прочел в лагере. — Я пацаном тоже наблюдал, мы стекла специально коптили. Не пойму, чего вы боялись? — Ты школа ходил, много знал, — задумчиво сказала Таюнэ. — Как чукча много знал, когда у нас школа не было? — Тоже верно, — согласился Шурка и с силой всадил наконец пружинку капкана в паз. Но руку отнять не успел, и она попала в железные тиски. Шурка крякнул и, разжимая другой рукой капкан, ругался со злостью. Услышав от него те же слова, которые привели когда-то в смятение Айвана и Олю, Таюнэ кошкой соскользнула вниз и, подбежав к Шурке, сердито вскрикнула: — Зачем грязные слова говорил? Айван сказал: «Губы бить надо, если так говорил!» Оля-учительница сказала: «Плохо, Таюнэ, так говорила! Где так слышала?» Ее гнев подействовал на Шурку сильнее, чем боль в руке. — Да он-то при чем, твой Айван? — изумился он. — Таюнэ Айвану такой слова говорила, — сердито отвечала она. — Я твой слова слушала, Айвану говорила, Оля говорила! Я тогда глупый была. Представив на секунду, как это могло быть, Шурка расхохотался: — Вот это номер!.. Таюнэ не приняла его смеха. Она воинственно сложила на груди руки и, щурясь, насмешливо спросила: — Может, все хиолога так ругаться нада? Может, все люди так говорить нада? — Ладно, не буду, — миролюбиво сказал Шурка. И потрепал ее по плечу: — Эх ты, воспитательница!.. Но она не успокоилась, а строго сказала: — Ты будет еще так говорил — буду твой языка резать. Чик-чик — нет языка, — она показала, как отрежет ему язык. Ранним слепым утром она уезжала в село сдавать пушнину. Шурка запряг лаек, надежно привязал к нартам мешок с пушниной и, придерживая собак, нетерпеливо рвущих нарты, сказал ей: — Не сиди там долго, ладно? — Нет, я быстро-быстро назад ехала, — ответила Таюнэ. Потом уткнулась лицом ему в грудь, постояла так мгновение, затем вспрыгнула коленками на нарты и прикрикнула на собак. Шурка долго топтался на морозе, глядел вслед растворявшейся среди синих снегов упряжке. Его снова охватила тоска, как случалось всякий раз, когда уезжала Таюнэ. В такие дни у него мутнело на душе и все валилось из рук. «Да что я, в самом деле, влюбился, что ли? — зло спросил себя Шурка. — Может, привычка?» И, решив, что это привычка, успокоил себя: «Ну нет, меня на такой крючок не подцепишь! Как привык, так и отвыкну». 9 К концу февраля пурги и ветры улеглись. Но морозы завернули так круто, что казалось, выморозили из воздуха весь кислород, поэтому и дышать нечем стало. Мороз висел недвижным белым паром, набивался в нос, в легкие, и при первом — же небольшом вдохе горло перехватывало, как от удушья. Шурка, выходя из избушки, сразу же захлебывался сухими ледяными парами, заходился кашлем и спешил назад. — Сколько, по-твоему, сегодня градусов? — спрашивал он Таюнэ. — Может, пятидесят, может, шестидесят, — улыбалась она. И говорила, сияя глазами: — Хорошая мороз, много крепкая! — Уж куда крепче, — хмыкал Шурка. Он дивился легкости, с какой Таюнэ переносила этот лютый холод. Теперь уже не он, а она объезжала на нартах участок, проверяя капканы, не он, а она запрягала и распрягала собак, рубила топором снег возле избушки, чтобы натопить питьевой воды. Словом, в эти холода она взвалила на себя ту работу, которую недавно делал Шурка. Мужское Шуркино самолюбие бунтовало, он злился на себя, но ничего не мог поделать, — едва выходил за порог, как мороз гнал его к теплу печки. — Ты потом привыкаешь, — утешала его Таюнэ, понимая Шуркино настроение, — Второй зима будет, опять будет — ты хорошо привыкаешь!. С участка она возвращалась с ног, до головы обросшая белым инеем. Сбросив меховые рукавицы, протягивала Шурке руки: — Трогай, трогай, какой рука теплый!.. Трогай, какой щека! И руки у нее в самом деле были горячие, и глаза жарко блестели в снежных стрелах ресниц, и щеки горели. И выходило, что шестидесятиградусный мороз ей друг и брат. Но последние дни Таюнэ перестала радоваться жестокому морозу. Он загнал глубоко в норы песцов, и только самые отчаянные из них подходили к капканам. — Мало песец идет, совсем мало, — печалилась Таюнэ. — Айван сердитый будет. — Да плюнь на Айвана, — советовал Шурка. — Сама говоришь — больше всех меха сдала. Куда ему такая прорва? — Ему зачем? Ему не нада. План делать нада. Возьмем много пушнина — клуб новый строить будем, школа новый, — охотно объясняла она. — Эх, глупая ты деваха! — говорил ей Шурка. — Забили тебе голову всякой чушью-хреновиной. На кой тебе клуб и школа, когда ты у черта на куличках сидишь, песцов своему Айвану ловишь, ишачишь на них? Тебе вот от них ничего не надо, а им от тебя надо. Скорей бы весна — махнем с тобой подальше отсюда. Или передумала, не поедешь? — Я поедешь, — теперь уже без всяких сомнений отвечала она. — Я и ты далеко поедешь… Продержавшись еще недели две, морозы наконец смягчились. Ледяной туман растворился, и в полярной ночи стал прорезаться день. К полдню темнота редела, небо блекло, и проступал чахлый, грязноватый свет. Он держался час, от силы полтора, но все-таки это был уже свет, который разламывал ночь и наступал на нее, тяжело отвоевывая минуту за минутой. Как-то во время такого короткого просвета в ночи Шурка пилил ножовкой снег, близ избушки. Пила ходила трудно, кирпичи получались неровные, кособокие. Разогревшись до пота, Шурка расстегнул телогрейку, сбросил рукавицы и шапку. Напилив еще с десяток кирпичей и уложив их на нарты, он почувствовал приятную усталость и, присев, передохнуть, достал папиросу. Однако прикурить не успел — со стороны реки, скрытой от него снежными завалами, донесся лай собак. И тотчас же отозвались собаки, запертые в сарае. Сомнений не было — кто-то ехал по реке к избушке. Шурка подхватился и побежал в сторону сопок. Но вдруг, передумав, повернул обратно, столкнулся на пороге с Таюнэ. — Собаки бегут, гости едут!.. — сияя, сообщила она. — Может, охотники, может, Айван!… — Ты что, забыла?! Нельзя, чтоб меня видели!.. — наливаясь злостью, крикнул он и, оттолкнув ее, исчез за дверью. Неожиданно к Шурке пришло спокойствие, то самое спокойствие, которым он когда-то обладал в минуты опасности. Он цепким оком оглядел избушку, хладнокровно и быстро стал собирать свои вещи. В чердачный проем полетели сапоги, старые ватные брюки, папиросы, лагерная выцветшая рубашка… Таюнэ суетилась рядом, помогая ему. Потом он ступил валенком на раскаленную железную печку, ухватился за края проема, влез на чердак, лег на ворох мягких шкурок и затаился. На дворе лаяли собаки, слышались мужские голоса. Так продолжалось с полчаса. Наконец собаки угомонились. Двери избушки захлопали, голоса стали разборчивее. Шурка определил, что приехали двое. Один разговаривал бодрым баском по-русски, другой — гортанно по-чукотски. Оба они втаскивали со двора какие-то вещи, поминутно выходя и возвращаясь. — Ленты в угол ставь! — бодро распоряжался русский. — Там еще коробка на нартах, неси сюда. Ну, жарища в доме — вроде из проруби в парилку!.. Сниму кухлянку. Вошла Таюнэ, сказала: — Собаки крепко голодный, много ели. Потом еще кормить надо. А твоя нарта полоз ломался. Как назад ехать будешь? — Да уж как-нибудь починим! — ответил русский и, помедлив, спросил: — А ты вроде и не рада нам? — Я много рада, — сказала Таюнэ. — Только я мало ждала вас, потому пугалась немношко. — Правильно, — ответил русский. — Нас никто не ждет, и все удивляются. А все потому, что сельсовет решение принял: обслуживать охотников на месте, без отрыва, так сказать, от работы. Позже, когда приехавшие сели закусывать с дороги, Шурка окончательно понял, кто они и зачем пожаловали. Русский был киномеханик, другой — приемщик пушнины. Приемщик в основном молчал и, похоже, был в летах. Русский представлялся Шурке молодым. Он-то и разговаривал все время за столом. Несколько раз в кружки, булькая, лилась жидкость, после чего киномеханик бодро говорил: — Ну, да здравствует кино! — Или: — За тех, кто в пути! — Или: — Дадим стране больше мягкого золота!.. Но, видно, порции спиртного были небольшими, так как голос киномеханика почти не менялся. Чувствовалось только, что сам он был доволен и своим приездом сюда, и той почетной миссией, которую выполнял. — Ну, скажи, Таюнэ, верно решил сельсовет, чтоб каждому охотнику картину на месте крутить? — спрашивал он, — И чтоб пушнину на месте принимать? — Я думать нада, — отвечала Таюнэ. — А что думать? Если гора не идет к Магомету, Магомет обязан идти к горе, — продолжал он. — Иначе мы не толкнем культуру в массы. А кино самое массовое искусство, об этом Ленин говорил. Верно, Калянто? Приемщик что-то хрипловато сказал по-чукотски. — Во, слышишь? Калянто всегда меня поддержит, — констатировал киномеханик. «Психи малахольные! — подумал Шурка. — Тоже мне массовость — для одной Таюнэ картину крутить!..» Таюнэ все время молчала. Это стало беспокоить Шурку. «Сидит, точно аршин проглотила, — недовольно думал он. — Так в два счета заподозрят». И как раз в эту минуту он услышал внизу голос киномеханика: — Вот это да! Это как сюда махорка попала? Ты что, махорочку покуриваешь? — Где видишь? — быстро спросила Таюнэ. — Да вот, на подоконнике. «Как же я не заметил?» — похолодел Шурка, уловив в голосе киномеханика явную подозрительность. — Я сама не куру. Я в магасин купила другим давать, когда приехали. Ты приехал — тебе давать надо. Бери, пашалыста! Видал, пачка целый, сухой? Хороший дым будет. Киномеханик засмеялся: — Да нет, спасибо. У меня папиросы. — Бери, бери, — настаивала Таюнэ. — Я зачем купила? Ты, Калянто, тоже бери! Антруша курил, Калянто курил хороший дым много будет! — Ну, давай, — согласился киномеханик. — Раз ты такая гостеприимная, обижать нельзя. — Ты кончал, Антруша, обедал, курил скоро, потом кино крутил! — весело сказала ему Таюнэ, — Я кино скучала! — Вот это разговор! — обрадовался киномеханик. Вскоре лампа в избушке погасла, и застрекотал кинодвижок. Шурка забыл, когда последний раз был в кино. Он бесшумно подполз к проему, глянул вниз. От дверей, где стоял движок, бил в стену яркий голубой столб света. Возле движка на табуретке сидел щуплый паренек с голубым лицом — киномеханик Андрей. Приемщик полулежал у печки. У порога, сжавшись в комочек, сидела Таюнэ, она не отрывала глаз от стены. Кромка проема мешала Шурке видеть верх стены, от этого люди на экране были без лиц, как бы отрезанными по грудь. В таком виде они сидели, танцевали, объяснялись в любви. Шурка обогнул проем, прилег с другой стороны. Теперь ему стала видна вся стена. На ней появился шумный город. Толпы людей на тротуарах. На перекрестке жонглировал жезлом милиционер… Мальчишки уплетали мороженое… У киоска росла очередь за мимозами… Город сменился лесом. Какая-то компания расстилала на траве скатерть. Балагуристый парень пел под гитару частушки… В конце каждой части Таюнэ зажигала лампу, киномеханик менял бобину, опять включал аппарат — фильм продолжался. Когда на стене появилась крупная надпись: «Конец», Таюнэ потребовала: — Теперь другой раз покажи! — Понравилось? — гордо спросил киномеханик. — Я тебе лучше другую покажу, «Тарзан» называется, новая картина, не наша. Потом «Веселых ребят». Не волнуйся, я пять фильмов привез, до утра хватит. — Эту покажи, — настаивала Таюнэ. — Там девушка красивый. — Самая красивая девушка — Руслана Таюнэ. Думаешь, вру? Я бы из тебя первую в мире кинозвезду сделал! «Ты легче, легче!» — мысленно сказал киномеханику Шурка и насторожился, ожидая, что последует дальше. Но дальше ничего не последовало. Киномеханик заложил в движок кассету, и на стену снова плеснул голубой пучок света. Картина захватила Таюнэ. Она то смеялась, то пугливо вскрикивала, то замирала. Но когда вдруг шипящий огонь охватил джунгли и стали рушиться деревья, она вскочила и страшно закричала: — Не надо так! Таюнэ боялась!.. Не надо так!.. — Ты что? — взял ее за руку киномеханик. — Это все нарочно, сейчас кончится. Садись… Когда же фильм закончился, Таюнэ потребовала показывать сначала. И опять киномеханик убеждал ее: — Второй раз смотреть — не тот эффект. У нас еще «Пржевальский» на очереди и «Веселые ребята». Копия, правда, староватая, но сойдет… Он крутил и «Пржевальского», и «Веселых ребят», и «Подвиг разведчика», крутил без передышки, один фильм за другим. Пушник уснул где-то на середине «Веселых ребят» и больше не просыпался. — Все, баста. Репертуар исчерпан, зажигай лампу, — устало сказал киномеханик, выключив в последний раз движок. — Часиков десять отдохнули культурно — пора спать. — Завтра другой раз покажешь? — спросила Таюнэ. — Завтра нет. Завтра мы пораньше отчалим. Мне еще десять избушек охватить надо. Я к тебе знаешь когда приеду? — Он задумался. — Словом, приеду, не горюй. Когда внизу зажгли лампу, Шурка отпрянул от проема и весь превратился в слух. Ему казалось, что киномеханик начнет приставать к Таюнэ. Он слышал, как парень пристраивал возле печки свои торбаса, потом прошлепал к Шуркиной постели. Краем глаза Шурка наблюдал за Таюнэ. Она раздевалась, не потушив лампы. Сняла меховую безрукавку, торбаса, меховые брюки. Тонкая и высокая, она стояла у стола в том же цветастом, колоколом, платье, в котором он увидел ее в первый раз. Напилась воды. Задула лампу. Стало темно. По шагам Шурка определил, что Таюнэ идет к постели. — Иди, иди, я вижу… — сонно сказал ей киномеханик. Шурку бросило в жар. — Спи, Таюнэ, спокойной ночи, — снова сонно сказал киномеханик, — Встанешь раньше, буди нас. — Спокойный ноча, — ответила она. — Я буду рано будила тебя. И больше ни слова. Все стихло. Немного переждав! Шурка выглянул в проем. В окно глядела, полная луна, заливала мягким светом избушку. У стены, прикрытая кухлянкой, спала Таюнэ. На почтительном расстоянии от нее спал киномеханик, укрывшись с головой пыжиковым одеялом. Возле печки громко храпел приемщик. «А ничего пацан, — вдруг подумал Шурка о киномеханике. И даже пожалел его: — Мотается в такие морозы по тундре, а в какой-нибудь Казани-Рязани мать слезы льет. И на какой хрен ему Север!» Остаток ночи Шурка не сомкнул глаз. Он уже опять ничего не опасался — растревожили фильмы. Все, чем он сейчас жил и что его окружало, показалось ему бредом — полярная ночь, избушка, Таюнэ, песцы, капканы, безлюдье… Настоящее было то, о чем рассказал голубой пучок света из кинодвижка. Настоящее — это город, фонари, цветы в киосках. Даже милиционер на перекрестке. Даже свидания с прокурором… «Надо смываться!.. — неожиданно подумал он. — Чего я жду?» Мысли лихорадочно заработали. Есть упряжка. Собаки крепкие. Дня за четыре можно добраться до поселка. На аэродром вкатить прямо на нартах. Тут никаких подозрений… Стоп!.. Шурка снова выглянул в проем. Так и есть — приемщик накрыт кухлянкой. Значит, та, что висит на гвозде возле печки, — киномеханика… А он русский… Вдруг повезет?.. Шурка зашарил рукой у трубы — вчера где-до здесь он видел длинную толстоватую палку. Ага, вот она!.. Он высунулся по пояс из проема, подцепил палкой кухлянку, подтянул к себе. От радости у него перехватило дыхание: во внутреннем кармане лежала пачка документов. Шурка на ощупь определил паспорт, комсомольский билет. Удостоверение в скользящих корочках и стопку бумаг положил назад в карман, повесил кухлянку на место. Он долго лежал, уставившись в темноту. Внутри все ликовало. Вот когда ему привалила удача! Теперь медлить нельзя. Только бы убрались поскорей киномеханик с приемщиком… Где-то глубоко в подсознании шевельнулась мысль о Таюнэ. Но он тут же приглушил ее, сказав себе: «А чего особенного? Было — и сплыло… Узнай она, кто я, — первой побежит к своему Айвану. Знаем мы эти штучки!» Приняв твердое решение, Шурка почувствовал удивительную легкость на сердце, точно с него свалился тяжкий груз. Он закрыл глаза и продолжал обдумывать свой план. Ему казалось, что он не спал ни минуты, потому что его мысли продолжали работать и во сне. Проснулся же он от громкого голоса Таюнэ: — Нельзя! Ты как умка! Печку, будешь портил! Кто строить будет? Я сама ходить чирдака буду! — волнуясь, говорила она. — Не надо, Калянто, пусть Таюнэ лезет, — сказал киномеханик. — Ты вправду, как медведь, тяжелый. Рухнет печка. — Лучше лови скоро, когда бросать буду! — быстро проговорила Таюнэ, взбираясь на чердак. Шурка догадался, что, пока он дремал, киномеханик и приемщик поднялись и стали собираться в дорогу. Приемщик хотел помочь Таюнэ снять с чердака пушнину, должно быть, он уже взбирался на печку, когда Таюнэ остановила его. Таюнэ легко залезла на чердак и, сгребая в охапку шкурки, стала бросать их вниз. Она чиркала ногами, кашляла, нарочно, как понимал Шурка, громко переговаривалась по-чукотски с Калянто, который внизу складывал эти шкурки в мешки. Сборы тянулись долго. Лишь часа через три киномеханик и приемщик наконец уехали. Таюнэ вернулась в избушку, весело крикнула: — Прыгай скоро! Они далеко ехала!.. Шурка спустился вниз, щурясь от света лампы. Расправил сомлевшие плечи и руки. Таюнэ подбежала к нему, прижалась и, счастливо смеясь, сказала: — Я так крепко пугался! Трогай мое сердце, как я пугался!.. — она взяла его руку, положила себе на сердце. Шурка ощутил тугие, частые толчки, но остался равнодушен и к ее словам, и к стуку ее сердца. Мысленно он уже оторвал от себя Таюнэ, и ее близость больше его не волновала. — Ну, ладно, ладно, — сказал он, зевая. — Спать охота. Посплю, потом по участку проеду. Ты покорми собак получше. 10 Неказистые с виду лайки, обросшие инеем, бежали, вывалив языки, тяжело хватали ледяной воздух и выдыхали его белым паром. Они порядком притомились и шли уже не так резво, как вначале, трудно брали подъем, и не очень шибко неслись со спусков, так что нарты, быстро скользя вниз, догоняли заднюю пару и били передком по лапам. Собаки взвизгивали, кидались в сторону, нарушая стройный ряд упряжки. Шурка не подгонял собак. Только когда они чересчур забирали вбок, он отдавал им одни и те же незамысловатые команды: «Поть, поть!» — влево и «Кы-гы, кы-гы!» — вправо. Тогда бурая крепкая лайка, шедшая впереди, послушно сворачивала, увлекая за собой остальных. Сперва, когда дорога горбилась снежными завалами и проваливалась ямами, Шурка часто спрыгивал с нарт и, держась за них, помогал собакам переваливать через заледенелые бугры. Но потом потянулась гладкая равнина. Он уселся спиной к собакам, вытянул ноги во всю длину узких нарт и какое-то время сидел неподвижно, не заботясь, куда несут его лайки. Вверху над ним подрагивали зеленые звезды, сбоку, совсем низко, надутым красным шаром висела луна, точно недоброе око следило за ним. Была минута, когда Шурке казалось, что все, что он видит — звезды, луна, голубая равнина, — все это заледенелый, неживой мир, в который он невесть как попал. Но никакого страха перед этим миром он не испытывал, а, наоборот, думал, что еще день-другой, и он навсегда вырвется отсюда. Мороз не тревожил его. Он чувствовал его лишь щеками и носом, так как меховая одежда не пропускала холод. Единственное неудобство доставляли узкие и низкие нарты. На них нельзя было усидеть долго в одном положении: то затекала рука, то млела спина. Хуже всего было ногам. Как он ни ловчился, ноги оказывались лишними, их некуда было приткнуть и приходилось держать на весу. Теперь же он наконец удобно пристроил их, и ему было лень повернуться и поглядеть, верным ли курсом — на Полярную звезду — бегут собаки. Он прикинул, как далеко успел отмахать от избушки. Выходило, километров тридцать, не меньше. Он остался доволен и рассудил, что если сейчас сделать короткий привал, покормить собак и дать им чуток передохнуть, то к утру они пробегут еще километров сорок, и, таким образом, расстояние до поселка сократится на треть. Вдруг собаки хором залаяли и так развернули нарты, что Шурка едва не вывалился из них. Он успел ухватиться за передок; соскочил на снег и, оттягивая нарты на себя, кое-как угомонил собак. Потом понял причину их внезапной ярости: в стороне виднелись отпечатки медвежьих лап. Медведь прошел недавно, и собаки, учуяв запах зверя, рванулись за ним. Шурка не испытывал никакого страха. Во-первых, от Таюнэ он знал, что белый медведь если и забредет случайно с океана, то, робеет встречаться с человеком и норовит обойти его стороной; во-вторых, он прихватил с собой винчестер Таюнэ и чувствовал себя в полной безопасности… Вскоре его начал пробирать мороз. Почувствовав озноб в плечах, Шурка поднял собак. Минут двадцать он бежал, держась за нарты, пока не согрелся. Вскочив на нарты, он прикрикнул на собак. За время пути Шурка ни разу не вспомнил о Таюнэ. Она словно вывалилась из памяти и не тревожила его мысли. Его не заботило, что она подумает и что станет делать, когда он не вернется ни к полудню, ни к вечеру: то ли побежит искать его по участку, то ли будет терпеливо ждать, когда он явится, то ли, узнав, что он исчез навсегда, зальется слезами? Ничего подобного не приходило Шурке в голову. Его занимали другие мысли: о дороге, о самолете, куда он войдет как вольный гражданин, имея при себе паспорт на имя Андрея Ивановича Глушкова, служащего, уроженца города Вятки, а ныне жителя села Медвежий Коготь… Звезды разгорались ярче. Луна бледнела. В снегах сгущалась синька — дело шло к ночи. Шурка не заметил, как вздремнул. И когда вздремнул, снега перестали быть для него снегами, а превратились в море, нарты стали лодкой, а хриплое дыхание собак — шумом прибоя. Лодка мягко покачивалась на синей воде; тихо поскрипывали весла. И Шурка плыл, плыл куда-то по этому морю, пока какая-то шальная волна не ударила в днище, опрокидывая лодку… Он вскочил на ноги. Собаки легко вносили опрокинутые нарты на кособокий сугроб. — Стой, стой! — закричал Шурка, пускаясь догонять упряжку. — Эй, куда?! Эй!.. Ау!.. Стой!.. Шурка бежал за упряжкой, грозясь и уговаривая собак Остановиться. Но те, почуяв внезапную свободу, как шальные, метались из стороны в сторону. Потом они пропали в темноте, и Шурка понял, что гнаться за ними нет смысла. «Ах вы, гады! Ну, гадюки! — бормотал он сквозь зубы. И, не совсем еще ясно сознавая свое положение, твердил про себя: — Ну, нет, черта с два, я и так дойду!.. И как я проморгал?! Заснул, что ли?..» Он машинально и с каким-то остервенением продолжал идти вперед, злобно поглядывая на свой ориентир — Полярную звезду, и не переставал честить на все лады собак и самого себя за то, что дал такого маху… Постепенно пыл его охладел, он попытался реально оценить свое положение. Но внимание его вдруг отвлек какой-то шорох сзади. Шурка остановился, постоял и, поправив винчестер на спине, пошел дальше. «Хорошо, что ружье держал при себе, — облегченно подумал он. Потом — со злобой: — А жратва уплыла…» Пройдя несколько шагов, он снова услышал шорох — словно кто-то крался сзади. Но как только он остановился, шорох пропал. Пошел — опять шорох. «Тьфу, зараза!» — сплюнул он, поняв наконец, что это ремень винчестера трется на спине о задубелую кухлянку. Но едва он перестал обращать на это внимание, как ему послышался лай собак. Лай доносился слева, Шурка заспешил туда, сторожко вглядываясь в лунный горизонт. В душе его проклюнулась надежда. — Го-го-го!.. Эй!.. Стой!.. — заорал он, чувствуя, как морозный воздух обжигает глотку. Прислушался. Собаки действительно лаяли, но далеко, и не слева, как показалось, а справа или, скорее, где-то впереди. Шурка побежал вперед, потом метнулся вправо, повернув назад, и очутился на том самом месте, где первый раз услышал лай. Рядом что-то треснуло, издав тонкий, жалобный звук. Шурка насторожился. Звук не повторился. Пройдя с полкилометра, Шурка вдруг шарахнулся в сторону, сорвал со спины винчестер. В неглубокой выемке под снежным заметом лежал медведь, уткнувшись мордой в широкие лапы. Шурка осторожно обошел замет, не спуская со зверя глаз и держа наготове винчестер. Неожиданно медведь дернулся, сжался, прилип к замету и пропал. «Ух-х, черт!.. Это ж тень!»— озлился Шурка. Он пошел дальше. И все звуки ночи, все тени двинулись за ним. Они то догоняли его, то забегали сбоку, то подстерегали впереди. Глухое медвежье ворчанье сменялось волчьим завыванием. Где-то жалобно скулила лисица, точно ее прихватило капканом. Где-то вверху крякали, хлопали крыльями утки. «Дерр-гач, дер-гач!» — на одной ноте хрипел в стороне коростель. Шурке стало не по себе. Часто заколотилось сердце. «Да ничего нету!.. Какой тут дергач? — уговаривал он себя. — Одно наваждение…» Мороз тоже не отступал от него. Как только он останавливался, горячая, липкая спина его начинала холодеть, тепло покидало подошвы ног, озноб передергивал плечи. Надо было снова идти, чтоб не замерзнуть окончательно. Прошел час… Или два… Или три. Шурка совсем выбился из сил. Равнина, по которой он брел, не имела конца. Снег отчего-то стал скользким и зеленым, как бутылочное стекло. Ноги разъезжались. Он часто падал. Но голова у Шурки оставалась ясной, мысли работали с утроенной частотой. Сперва они бодро доказывали, что потеря собак — не такая уж беда, чтоб отчаиваться. Потом их несколько смутили голоса и звуки, ожившие в ночи. Но мысли спокойно разобрались с этим и убедили Шурку, что все это просто шутки мороза. Хуже стало, когда начали слабеть ноги. Рассудок требовал, чтоб Шурка не останавливался, а ноги отказывались нести тело. «Давай, давай!.. — подхлестывал он сам себя. — Вон она, Полярная звезда!.. Давай!.. Давай!.. Нечего распускать слюни!..» Потом что-то случилось и с рассудком. Он утратил живость и быстроту, словно враз обленился. «Куда ты идешь? — уже насмешливо спрашивал рассудок. — Это же ледяная пустыня!.. Ты и пустыня — больше никого… Куда ты идешь?!» Шурке стало все безразлично, нестерпимо захотелось спать. И рассудок тут же поддержал его. «Поспи, поспи! — сказал он. — Тебе надо выспаться… Полярная звезда никуда не денется… Черт с ней, с Полярной звездой… ложись!..» Шурка подчинился ему, прилег под снежным застругом. «Так… Молодец… — одобрил рассудок. — Спи… Или нет, стой! Вон твоя Полярная, видишь?» Он открыл глаза. Звезды плясали и кувыркались. Млечный Путь размахивал белым хвостом, звезды с визгом шарахались от него. Полярная звезда хохотала басом и так тряслась, что от нее откалывались зеленые лучи и стрелами сыпались вниз. «Василя… Василя!..» — кричала ему Полярная звезда голосом Таюнэ. «Шурка, Шурка!.. — орал ему в ухо чей-то сиплый бас. — Привет, гражданин начальничек!.. Наше вам с кисточкой!..» Шурке было тепло. Звездная пляска веселила его. «Видал, что вытворяют, стервы? — спросил его рассудок. — У-у-у, ведьмы!.. Может, прикрикнуть?..» «Не тронь… Пускай пируют, — разрешил Шурка. — Там Таюнэ». «Где, где?!» — закричал рассудок. Шурка шикнул на него, тот притих, отвязался, от него. Но одна прыткая мыслишка опять прискакала. Шурка хорошо видел ее: она была похожа на головастика с красным туловищем и черным хвостом. Она вертелась у него перед глазами, дышала жарким красным ртом и злорадно шипела ему в лицо: «А-а, замерзаешь!.. А Таюнэ в избушке… Там печка, там тепло!.. Скоро ты станешь мерзлой колодой!.. А-а, замерзаешь!..» Шурке хотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, но ему лень было шевельнуться. Он только страшно заскрипел зубами, и мысль-головастик испугалась. Противно пискнув, она исчезла. Стало тихо — ни звука. Все пропало — ночь, звезды, снега, мороз. Засыпая, Шурка испытывал высшее блаженство тишины и покоя. Уже в полудреме он вяло подумал о том, что собаки всегда возвращаются к дому хозяина… Собаки действительно вернулись к Таюнэ. Наутро она нашла полуживого Шурку у снежной заструги. Взвалила на нарты, привезла в избушку. Растирая нерпичьим жиром его — обмороженные руки, ноги, лицо, Таюнэ плакала и тихо говорила: — Зачем ты терялся, зачем далеко ехал?.. Таюнэ тебя много искать ходила… Это собаки плохо делал: тебя в тундре бросал, сами в избушку назад бежал… Таюнэ собаки прогонять будет, другой упряжка брать будет… Ты не будешь теперь один гулять далеко ехал, да?.. Шурка слышал ее слова, но ему казалось, что это снова Полярная звезда нашептывает ему голосом Таюнэ. Когда же он пришел в себя и увидел рядом Таюнэ, ее влажные раскосые глаза, когда услышал те же слова ее, ругавшие плохих собак и просившие его никуда больше не ездить, Шурка ясно понял, что в жизни все-таки есть счастье, и для него это счастье — Таюнэ. — Не буду ездить, — сказал он ей размякшим голосом. — Дурак я отпетый. Тогда она склонилась к нему и тихо, сказала; — Скоро у Таюнэ еще один Василя будет… Маленький рибонок будет… — Она взяла его руку, прижала к своему животу, объяснила: — Здесь живош… — Ребенок?! — удивился Шурка. Потом, подумав, смиренно сказал: — Ну что ж, пускай будет… Это хорошо. 11 Май заколобродил пургами. День широко раздвинул свои границы, и резвые, напористые пурги бесились теперь на виду у солнца, швырялись в него снежной пылищей. А в дни затишья солнце, воздух и снег так слепили глаза, что невозможно было поддеть. И только по этому нестерпимо резкому свету, да по яркой голубизне неба, да по первой пролетевшей стайке куропаток можно было предположить, что идет весна. В остальном же все было как зимой — пурги, морозы, снега… Один раз майская пурга завернула так круто, что за ночь по самую трубу занесла снегом избушку. Шурка с трудом выбрался через чердак и весь день махал лопатой, пробивая тоннель к двери. Охота на песцов кончилась. Таюнэ отвезла на склад оставшуюся партию пушнины. Потом еще несколько раз ездила в село, отвозя охотничье снаряжение, в основном капканы, которых насчитывалось сотни две, так что за раз их нельзя было увезти. Возвращалась она с кучей всяких новостей и, едва переступив порог, принималась выкладывать их Шурке. — Антруша видала, привет тебе говорил, — начинала она, хитровато щуря глаза. — Еще говорил: «Скоро опять кино привозить буду, муж твой пускай смотрит. Зачем он на чердака сидеть, зачем прятался? Василя умный, хиолога большой. Ты так ему говори!» — Молодец киномеханик, правильно решил, — в тон ей отвечал Шур, ка. И небрежно спрашивал: — Когда же он приедет? — Скоро нет, — уже серьезно говорила она. — Антруша район ехать надо, начальника милиции ходить, паспорта новый просить. — А зачем ему новый? — словно между прочим интересовался Шурка. — Потому плохо прятал паспорта свой, — по-прежнему серьезно отвечала она. — Меня встречал, говорил: «Таюнэ, плохой мой дела — кино тундра крутил, паспорта терял. Может, ты видала?» Я смеялась, говорила: «Умка твой паспорта брал, умка знает!» Я так говорила? — Точно. Раз не знает, где посеял, значит, медведь съел, — подтверждал Шурка. — Ну а еще кого видала? Айвана своего видала? — Видала, видала, — кивала она. — Немношко сора был, немношко шутка делал. — А ссорились чего? — спрашивал Шурка. Таюнэ оживленно рассказывала: — Я колхоз хожу — Айван два щека дует, говорит: «Зачем испушка сидишь? Охота давно конец. Зачем свой дом не едешь, клуб не ходишь? Хочешь как волк быть, да?» — Таюнэ смешно надувала щеки, оттопыривала губы, копируя Айвана, потом продолжала: — Тогда я быстро вспоминала, говорила: «Почему ты щека дул, может, ты сердита, да? Может, ты бандит не умел нашел, да? Ты выговор большой получал, да?» Василя помнил: я говорила, когда бандит бегал? — спрашивала она Шурку. — А-а, тот самый… Ну-ну, а что Айван? — Айван много смеялся. Потом рукой махал: «Ладна, Таюнэ, сиди свой испушка, твой дом зимой холод держит — кто топил печка? А бандит зачем в наша тундра ходил? Бандит другая тундра ловили». — Молодцы, что поймали, — отвечал Шурка. После таких разговоров на душе у Шурки скребли кошки. Он понимал, что приближается развязка. Так или иначе, а через месяц-другой, как только стают снега, Таюнэ надо перебираться в село. Так или иначе, а ее беременность вот-вот заметят, и это вызовет подозрение. К тому же в любой день в избушку снова может кто-нибудь нагрянуть, и неизвестно, чем это на сей раз обернется. Но теперь Шурка отчего-то не мог с прежней легкостью бросить Таюнэ. «Ух, дьявол! — ругал он себя. — Совсем раскис, тряпкой стал! Сантиментики всякие в голову лезут!» Он ругал себя, но ничего не мог с собой поделать. Были минуты, когда он хотел открыть Таюнэ все карты и уговорить ее вместе с ним бежать в поселок. Были минуты, когда он хотел вместе с нею податься в село, а там будь что будет. Были минуты отчаяния, когда ему казалось, что выхода нет вообще. Но все это проходило, и в глубине сознания у него снова зрело решение бежать одному. Документы киномеханика были надежно припрятаны в сарае. В упряжке ходили другие собаки, крепче и выносливее прежних. И, главное, в тундре кончилась кромешная ночь с ее звуками, тенями и страхами. Каждый день Шурка решал, что вечером, когда в небе появится Полярная звезда, он покинет избушку. Но приходил вечер, Таюнэ зажигала лампу, доставала из портфеля книжку (теперь она всегда привозила из села новые книжки), брала его за руку, тянула от стола на шкуры. — Зачем много курил, зачем много думал? Лучше читай Таюнэ книжка, чтоб Таюнэ умный стала. Так… садилася, — усаживала она его на мягкие шкуры. — Так нога своя ложила… Теперь я голова своя, — она клала ему на колени голову. — Теперь глаза закрыла, слушала буду. Шурка подчинялся, читал ей книжки, гладил ее округлившиеся плечи, целовал глаза, опять читал и… откладывал свой отъезд до завтрашнего вечера. Сидя с ней за книжками, он, как и раньше, удивлялся той ребячьей доверчивости, с какой она принимала каждое печатное слово и все слова, которые он сам ей говорил. Если прежде он посмеивался над этим, то теперь ему отчего-то было неловко обижать ее своей ложью. И чем настойчивее он убеждал себя, что надо бежать, тем труднее ему было это сделать. Он больше не спрашивал себя, что это с ним и почему так происходит. Когда Таюнэ засыпала, положив ему на плечо голову и обхватив гибкой рукой его шею, в Шуркиной душе разливалось такое блаженство, такая умиротворенность охватывала его, что он забывал, кто он и каким ветром сюда занесен. В эти минуты ему казалось, что он и родился, и вырос, и жил в этой тундре, в этой избушке, и что давным-давно знает Таюнэ, и что никуда не уйдет от нее, а навечно останется с нею. Его чувства, спрятанные прежде под замок от женских чар и обольщений, вдруг прорвались наружу и заслонили перед ним все, что лежало за границей этих чувств. Однако если все это испытывал и переживал Шурка, то в чувствах Таюнэ к нему улавливалась какая-то смиренная отреченность. Она молча принимала его ласки, иногда хмурилась, иногда убегала от него, иногда сама подходила к нему, осторожно дотрагивалась кончиками пальцев до его губ, щек, бровей, затаенно спрашивала: — Таюнэ хороший жина Василя? Но она любила его. Любила так, как любят женщины ее народа, женщины снегов — скуповато и ровно. Для нее он был ни с кем не сравнимый. Он был русский, он был геолог, он был красивее и умнее всех чукотских и эскимосских парней, которых она знала. Но главное, он был ее мужем. И это обстоятельство было решающим в ее любви к нему. Серьезно поверив в то, что она его жена, она гордилась этим и была безмерно счастлива. И все же настал день, когда Шурка решил, что тянуть дальше нельзя. С утра он впрягся в работу. Прибивал железо, сорванное ветром с крыши сарая (заодно достал из тайничка документы киномеханика, спрятал их в валенок), кормил до отвала собак в сарае (заодно отмахнул топором от оленьей туши лопатку, обернул брезентом, прикрыл сухим хворостом), подстрелил из винчестера трех куропаток, а винчестер, как бы невзначай, поставил в сарае. После обеда принялся пилить снег. Таскал на нартах снежные кирпичи, складывал возле избушки. Таюнэ прибирала на чердаке и, как всегда, громко распевала. Вынеся на улицу мусор, она увидела Шуркину работу и удивилась: — Зачем много пилил? — Ничего, — ответил Шурка. — Чем каждый день пилой ширкать, сразу на месячишко заготовлю. — Смотри, солнце скоро сам твоя снег вода делал! — засмеялась она, показав на солнце в молочном небе. Потом кивнула в сторону замерзшей реки: — Скоро вода плавать будет, Василя солата найти будет, домой в село ехать. Да? — Да, скоро и золото найдем, и в село поедем, — как-то кисло ответил он. Таюнэ убежала. Вскоре Шурка снова услышал ее веселый голос под крышей избушки. «Вот поет и не догадывается ни о чем, — невесело подумал он. — Хреновая житуха!..» Ему захотелось побыть с нею эти последние часы, как-то намекнуть ей, чтобы она не сейчас — потом поняла, что он будет помнить и ее, и эту избушку на краю света, и зиму, которую он провел вместе с ней. О своем будущем ребенке он не думал, не думал и о том, что Таюнэ скоро станет матерью, потому что не мог представить ни ее в роли матери, ни тем более — несуществующего пока ребенка. Шурка выдернул из снега ножовку, пошел в избушку. Услышав стук двери, Таюнэ перестала петь. — Хватит тебе прибираться, спускайся сюда! — крикнул он ей в чердачный проем. — Я совсем все делала! — ответила она, подходя к проему, и, перегнувшись, протянула ему зажженную лампу. — Тихо-тихо держи, чтоб падала не надо! — Держу, отпускай руку. Он взял у Таюнэ лампу, пошел повесить ее на гвоздь в стене. И не увидел, как у Таюнэ подвернулась и соскользнула с печки нога. Он только услышал, как она вскрикнула и упала. — Как же ты, а?.. — кинулся к ней Шурка. — Болит?.. — Совсем мало болит… — ответила она, виновато улыбаясь и показывая пальцами, как колет в ноге. — Сомлела, — догадался Шурка. — Давай разотру. Он крепко, с силой растирал ладонями ее ногу, все время повторяя: — Прошло?.. А теперь? — Теперь нет, — наконец сказала Таюнэ. Потом засмеялась, спросила: — Ты немношко боялся, когда я падала? — И вдруг тихонько вскрикнула, взялась рукой за поясницу. — Опять сомлела? — Нет, здесь кололо, — показала она на правый бок. — Ты ложись, — посоветовал Шурка. — Малость полежишь — пройдет. Но боль в боку не стихала. Таюнэ лежала бледная. Он подсел к ней. — Ну, покажи, где болит? — Здесь, — она снова показала на правый бок. — Вот что, надо порошков попить, — решил Шурка. Он вытряхнул из коробки на стол все порошки, которыми когда-то снабдила Таюнэ фельдшерица Анна Петровна, и, смешав несколько разных порошков, дал Таюнэ. — Проходит? — спросил Шурка, немного подождав. — Теперь мало больно, — негромко сказала она. — Поняла, что значит медицина? — обрадовался Шурка и подумал, что, если через час Таюнэ встанет как ни в чем не бывало, он не будет здесь задерживаться. Однако спустя час Таюнэ горела в жару. Шурка совсем растерялся, не зная, как и чем ей помочь. Он то накладывал ей на лоб мокрый платок, то вытирал ее потное лицо, то толкал ей в рот кружку с холодной водой. — Ты на меня смотри. Слышишь? Нельзя спать. Слышишь?.. — тормошил он ее. И поминутно спрашивал: — Не проходит?.. Проходит?.. Сперва она отвечала ему и смотрела на него жаркими, округлившимися глазами. Потом слова у нее стали путаться, глаза притухли, сузились, взгляд их скользил мимо Шурки, метался по сторонам. Она тяжело и часто дышала открытым ртом. — Нельзя спать, слышишь?.. — настойчиво уговаривал он ее. — Ты на меня смотри… Хочешь, я тебе расскажу что-нибудь? Какую-нибудь историю… Но Таюнэ не смотрела на него и не отвечала. «Умрет!.. — вдруг подумал Шурка — Умрет вот так, и все!..» Страх перед тем, что она действительно сейчас умрет, заставил Шурку выбежать из избушки. Какими-то деревянными руками запряг в нарты собак. Потом вбежал а избушку, схватил кукуль, положил в него Таюнэ, Надев кухлянку и малахай, вынес Таюнэ из избушки, уложил на нарты и погнал собак… 12 Поздно ночью собаки с лаем внесли нарты в село. Из дворов на все лады отозвались собачьи глотки. Отбиваясь остолом от наседавших со всех сторон чужих собак, Шурка стал колотить в чье-то темное, затянутое легким морозом окно. — Где тут у вас доктор? — крикнул он полуголому мужчине в валенках, который появился на крыльце. — Ходи тот дом через дорога, — показал мужчина на противоположный дом. Шурка побежал через дорогу, не обращая внимания на грызню разъярившихся собак, которые вдруг, забыв о приезжем, затеяли драку меж собой. Мужчина схватил в сенях весло и как был, в брюках и без рубашки, так и побежал за Шуркой, разгоняя по пути веслом собак. В окне медпункта засветилось. Вышла пожилая женщина и таким гоном, будто она не спала, а дожидалась Шуркиного прихода, мягко сказала: — Вы напрасно стучите, здесь открыто. Что случилось? Шурка не успел ответить — женщина уже увидела нарты и, все поняв, засуетилась: — Сейчас, сейчас… Вносите… Я помогу. — Я сам, — сказал Шурка, поднимая с нарт Таюнэ. Не слушая его, женщина и мужчина, разгонявший собак, помогли ему внести Таюнэ в дом. — Сюда, сюда, — показала женщина на одну из дверей. — Что с ней? Когда заболела? — Сегодня… Она умирает, — сказал Шурка, опуская Таюнэ на койку. — Сейчас, сейчас… — снова засуетилась женщина. И вдруг стала приказывать: — Аренто, бегите к Катерине Петровне, скажите, надо немедленно помочь. Пусть разбудит Лену Ротваль и Ваквуну. И наденьте мою телогрейку, висит в коридоре. А вы, голубчик, — в сарай, — повернулась она к Шурке. — Растапливайте плиту. Дальше Шурка автоматически выполнял все, что требовала фельдшерица: носил дрова, разжигал плиту, бегал в соседний дом будить какого-то Чарэ, чтоб тот дал в медпункт электрический свет, который обычно отключали на ночь, бегал «через два дома» звать какую-то Зиночку. Когда все срочно созванные женщины сбежались в больницу, они сразу оттеснили Шурку от плиты, заходили, зашептались, не обращая на него внимания. Трое мужчин, появившихся в комнате, где горела плита и кипятились инструменты, тоже остались равнодушны к Шуркиному присутствию. Впрочем, все они не интересовали Шурку. Он сидел на табурете у окна и ждал, когда из комнаты, где осталась Таюнэ, выйдет пожилая фельдшерица. И что она должна сообщить ему что-то важное. Дверь из сеней открылась. Вошел низкорослый мужчина в кухлянке, с орденом на груди, и по-чукотски заговорил с другими мужчинами. Как только в дверях показалась фельдшерица, он спросил ее: — Может, в район сообщить надо, пусть доктора на самолете везут? Как думаешь, Анна Петровна? — Да, да, — закивала женщина. — Опасный случай. — Сейчас радиста подниму, — сказал низкорослый и направился к выходу. Трое мужчин вышли за ним. — Ее можно спасти? — трудно спросил Шурка у фельдшерицы, поднимаясь с табуретки. — Надо, надо, голубчик. Пока она без сознания. Наверно, подняла что-то тяжелое. — Она упала, — сказал Шурка. — Упала? Вот видите, — с упреком взглянула на него фельдшерица. — Вот видите… — повторила она и ушла. «Не спасут, — подумал Шурка. — Если б сразу…» Он снова сел на табуретку и тупо уставился на аптечку, висевшую на стене. Вскоре фельдшерица снова появилась у плиты. — Что ж вы здесь сидите? — спросила она Шурку. — Небось устали? Идите отдыхайте. — Ладно, — сказал Шурка и не двинулся с места. Он не знал, сколько прошло времени. В голове разлилась какая-то тяжелая пустота, и в этой пустоте все время билась одна и та же мысль: «Умрет… Умрет… Если бы раньше повез…» Шурка не заметил, когда в комнате снова появились мужчины: и тот, что с орденом, и тот, что разгонял веслом собак, и еще какие-то. И не заметил, когда из белой двери вышла пожилая фельдшерица. Он, как сквозь сон, услышал ее усталый голос: — Не надо доктора, Айван. Таюнэ родила девочку. — Какой девочка?! — встревожился мужчина. — Ох, Айван, Айван, — устало сказала фельдшерица. — Разве ты не знаешь, что на свете бывают девочки и мальчики? А девочка ладненькая, хоть и семимесячная. Ты вот лучше товарища благодари, что вовремя Таюнэ привез, — показала фельдшерица на онемевшего Шурку. Лишь теперь до Шурки дошел смысл сказанного фельдшерицей. Глаза его ожили, затвердевшее лицо обмякло, верхняя губа запрыгала, словно он хотел что-то сказать. Айван изумленно поглядел на Шурку, на фельдшерицу, снова на Шурку и, похоже, так ничего толком и не поняв, торопливо подошел к Шурке, протянул ему руку: — Спасибо, товарищ… Я — Айван, председатель колхоза… А ты в какой тундре был, куда ехал, когда нашу Таюнэ так хорошо спасал? Мы тебя всем колхозом благодарить будем. Шурка как-то странно мотнул головой и, не подавая Айвану руки, хрипловато, с вызовом сказал: — Никуда я не ехал. Я муж ее. И ребенок это мой. А зовут меня Шурка Коржов. Айван оторопело уставился на Шурку. Но вдруг, точно вспомнив что-то, расплылся в улыбке: — Слышал, слышал, — сказал он Шурке и, хитровато глянув на фельдшерицу, добавил: — Интересный сегодня ночь в нашем колхозе «Вперед». Все русские люди хотят немношко острый шутка Айвану делать! Из белой двери вышла женщина, лицом похожая на фельдшерицу, отыскала глазами Шурку, сказала ему: — Это вы геолог Василий? Таюнэ звала вас, но сейчас она спит. Очень она хотела вас повидать. Айван хлопнул Шурку по плечу, весело сказал: — Айван сразу догадался, когда ты шутка делал. Айван тоже хитрый, шутка быстро понимает. Я тебя теперь узнавал. Зуб твой узнавал. Значит, ты опять в нашей тундре алмаз искал? — Ничего я не искал, — уже хмуро сказал Шурка, — Путаешь ты меня с кем-то. И она спутала. Для нее я геолог и Василий, а для вас Шурка Коржов. Ясно? Для вас я… Эх-ма!.. — выдохнул вдруг он. И поднялся, отвернулся к окну. Плечи его задергались. В комнате стало тихо. Все растерянно глядели друг на друга. Айван нерешительно переступал с ноги на ногу, шевелил губами. Казалось, он что-то мучительно соображает. Потом он подошел к Шурке, тронул его за рукав и сказал: — Слушай, товарищ, пойдем в мой дом. Утро еще скоро не ходит… Спирт немношка пить будем, чай пить будем… За твоя жена, за твоя большой горе думать будем. Сохатый Таежная легенда 1 Пара запряженных в нарты оленей во весь дух неслась по вечерней улице поселка, высоко запрокинув головы с тяжелыми ветвистыми рогами. Нарты, не сильно нагруженные уложенной в мешки поклажей, раскатывались поперек дороги, шарахаясь из стороны в сторону, ударялись задком о левую сугробистую обочину, отскакивали к правой, чтобы снова удариться и снова отскочить. Туча снежной пыли вздымалась над улицей, заволакивая дорогу и избы позади. Морды, бока, рога и мохнатые ноги оленей покрывал густой иней, свисавший вниз длинными лохмами. И тот же иней размалевал просторную кухлянку, высокий малахай и бороду ездока, делая и его похожим на скачущего оленя. Человек во весь рост стоял на прыгающих нартах, отпустив ременную вожжу, чтобы не сдерживать бег оленей, В руке он держал таяк[1 - Таяк — палка, которой погоняют оленей.] и, размахивая им, нетрезво и зычно кричал: — Дорогу, дорогу Сохатому!.. Посторонись, мужики!.. Э-эх-ка, прочь с дороги — зашибу!.. Олени неслись по улице, освещенной синей, рано выкатившейся луной и светом, падавшим из окон бревенчатых изб, по совершенно безлюдной в этот час улице, стылую тишину которой внезапно встревожил и продолжал оглушать настырно-залихватский голос, И если бы в ту минуту кто-нибудь в самом деле оказался на пустой улице, удивился бы он чрезмерно, ибо никто и никогда в поселке не видывал охотника Леона таким вот бесшабашно-разудалым. Спустя минуту олени выкатили нарты на окраину поселка, где начиналась тайга и где примостился, оторвавшись от улицы, собранный из щитов балок[2 - Балком на Севере называют сборный домик, в котором живут поисковики во время изыскательных работ.] геологоразведки. Балок ярко светился окнами, на расчищенной от снега площадке стоял вертолет, но людей не было видно. — Эй, Голышев, выходи прощаться!.. Прощаться со мной выходи!.. — вскричал охотник, проносясь мимо высокого крыльца с перилами. И продолжал выкрикивать, описывая на нартах дугу вокруг балка: — Прощай, Голышев, не поминай лихом!.. Эй, Голышев, слышишь? Натрепало тебе дурачье, а ты и уши развесил!.. И стал Леон гонять по кругу упряжку, вобрав в свой круг и балок, и вертолет. Олени то пропадали за балком, то снова стремительно пролетали мимо крыльца, тяжело выдыхая из ноздрей густой белый пар. Нарты заносило под колеса вертолета, отбрасывало далеко от крыльца, швыряло на стволы заснеженных лиственниц, вразброс рассыпанных позади балка, с лиственниц срывались и падали на спины осеней и на охотника пласты снега и сухие ветки. Леон видел, как вспыхнула над крыльцом лампочка и осветила выбежавших из балка людей: троих незнакомых мужиков в унтах и летных куртках, самого начальника партии Голышева, в наброшенном полушубке и в шапке-ушанке, и техника-геолога Веру, тоже в полушубке, а за ними — длинного, на голову выше всех, геолога-взрывника Федора Воробьева, выскочившего в одном свитере. Все они, оттого что не предполагали за Леоном такого ухарства, в недоумении и полном молчании стояли на площадке крыльца, а охотник, проносясь мимо них и уносясь от них, продолжал выкрикивать, балансируя на нартах и размахивая таяком: — Прощай, Голышев, скатертью дорожка!.. Думал, Сохатый напиться не может?.. Ха-ха — Сохатый!.. — дико хохотал он. — Думал, проведешь Сохатого?.. Ха-ха, черта с два!.. Это я тебе говорю — Сохатый!.. Не будет того, чего ты хочешь! Нет того, чего ты хочешь!.. Прощай, Голышев, позабудь дорогу сюда!.. Прощай, Голышев!.. Пьяный проспится — дурак никогда! — кричал Леон, заходя на пятый круг. — Прощай, Голышев! Не слушай Мишку Архангела!.. Мишку Архангела — ха-ха-ха!.. — хохотал он, заходя на следующий круг. — Прощай, Голышев!.. Ну что, нашел золотую жилку?! — орал он, снова выворачивая нарты к крыльцу. — Нет ее, жилки, Голышев! Понял?.. Его остановил тот же Мишка, которого он поминал своим недобрым хохотом, — здоровенный мужик, комплекцией и ростом не уступавший Леону. Дом Архангелова, давно прозванного просто Архангелом, ближе прочих ломов подступал к тайге, и не иначе как поэтому хозяин, привлеченный криком охотника, и появился на площадке возле вертолета. Подходил он медленно, грузный и тяжеловесный, — в растоптанных валенках, без шапки, в распахнутой телогрейке. Остановился и ждал, когда из-за вертолета покажутся олени. И как только показались, кинулся наперехват, распоров мощной глоткой воздух; — Кончай, Сохатый!.. Мишка повис на оленях, они проволокли его метров десять по снегу и мертво встали, а Леон слетел с нарт. — Концы!.. — выдавил Мишка, когда оба они поднялись на ноги. И трудно спросил, пытаясь унять расходившееся дыхание: — С чего это ты так набрался? Ты мне криком своим всю обедню споганил! И Леон ответил, тоже тяжело дыша: — К чистому поганое не пристанет. А ты не велик сверчок, чтоб тебе споганить горшок. — Ладно, прищеми язык, — сказал Мишка. — Я поминки сегодня справляю и тебя, Сохатый, зову! Не заботясь, согласен Леон или нет, Мишка молча повел оленей к своему дому — единственному во всем поселке, опоясанному, в отличие от других неогороженных домов, высоченным забором с двумя рядами колючей проволоки поверху. И Леон тоже молча побрел за ним, ни разу больше не оглянувшись на геологов, продолжавших стоять на крыльце в свете озарявшей их лампочки. Мишка отворил ворота, той же высоты, что и забор, тоже увенчанные колючей проволокой и тоже сбитые, как и забор, из туго пригнанных друг к дружке, стоймя поставленных стволов лиственниц, и ввел во двор упряжку. А за упряжкой и Леон впервые за все годы, что знал Мишку, вступил на территорию его крепости, куда никому из посторонних не дозволялось входить ни при какой погоде. Оставив оленей нераспряженными, они поплелись к стоявшему посреди двора дому, неказистому и приземистому, с малыми оконцами и низкой входной дверью, словом, не шедшему ни в какое сравнение с добротным забором и воротами. Все окна светились, и на них четко вырисовывались черные прутья решеток, а двери были обиты железом, отчего строение это весьма походило на тюрьму-каталажку. Из холодных сеней они сразу попали в кухню, где топилась плита, и у плиты, растянувшись на крашеном полу, грелись две крупные, явно не чистых кровей собаки. В общем-то и не понять было, какую смешанно-перемешанную породу они собой являли: один пес был буро-рыжего окраса, другой — тоже пятнистый, белый в темных подпалинах. Стол у зарешеченного окошка был застелен белой скатертью, отороченной шелковой кремовой бахромой, на столе стояли тонкие полустаканчики с золотистыми ободками, наполовину отпитая бутылка водки, вспоротая банка свиной тушенки, помещенная на плетенной из лозы подставке, мелкие тарелки, — все так чисто и опрятно кругом выглядело. — Вот, Пальму поминаю, — сказал Мишка, мотнув головой на стол, и жалобно скривился всем своим широким лицом в коричневых конопатинах. — Схоронил сегодня. В гробу схоронил, по-человечьи… Где теперь такую гончую взять? С этими, что ль, на охоту пойдешь? Это ж не собаки — шавки кухонные!.. — пнул он валенком пятнистого пса. И вдруг плюхнулся на табуретку и завыл, длинно и по-бабьи вытягивая «у-у-у». Собаки подняли морды и уставились преданными глазами на хозяина. Неслышно отворилась дверь, и на пороге комнаты встала Мишкина жена Иза — белолицая, коротенького росточка татарочка в малиновом атласном халате, с черной косой на пышной груди. — Миша, зачем ты опят плакаш? — спросила она мягким голосом, обратив к нему черные матовые глаза, которые даже мельком не коснулись Леона, точно того и не было на кухне. — Пальму жалко, — всхлипнул Мишка, перестав завывать. И сказал ей: — Уйди, Иза, мужики тут… — А ты не будиш ищо плакат? — спросила она, не отрывая от него мягких черных глаз. — Не буду, — ответил Мишка, размазывая пятерней слезы по широкому конопатому лицу. Лицо у него было гладкое и не требовало бритвы, так как природа отчего-то не наделила его мужской растительностью. Иза улыбнулась ему, обнаружив своей улыбкой две скрытые ямочки на пухленьких щеках. — Садись, Сохатый, — сказал Мишка, хотя тот уже сидел на другой табуретке у стола. — Помяни и ты мою Пальму. И только после этих слов Мишка сбросил с себя телогрейку, но не повесил ее, а подстелил под себя на табуретку. Тогда и Леон стянул с головы малахай, обнажив скудлатившуюся гриву пепельных, слегка тронутых сединой волос, сразу же начавших распрямляться и наползать ему на выпуклый лоб. Мишка плеснул в полустаканы водки и выпил первым, не чокаясь с Леоном. Гость тоже выпил, взял кусок хлеба, посыпал солью и стал жевать, выказав тем самым пренебрежение к тушенке и вяленой рыбе, имевшимся на столе. — Обидно мне, ух, обидно! Своими руками — такую собаку уложить!.. — Мишка опять плаксиво скривился, собрав в гармошку кожу вокруг губастого рта, точно снова собирался завыть в голос. Но не завыл, напротив — зло шарахнул кулаком по столу, потом схватился рукой за рыжие патлы и, сильно подергав себя за голову, сказал: — Гад я, чистый гад! Не прощу себе! Но и они гады, Сохатый! Дай только поймать — убью-у-у!.. — И снова грохнул кулаком по столу. Леон угрюмо молчал, продолжая жевать хлеб, сдобренный солью. Но тут опять неслышно отворилась дверь, и на пороге снова встала в своем малиновом халате Иза. Но теперь Мишка сразу увидел ее и, не дожидаясь, пока она что-то скажет, сказал сам. — Ну, чего тебе тут, чего? Чего опять пришла? — спросил он ее каким-то слезливо-заискивающим голосом. — На него посмотреть, на Сохатого? Он что, понравился тебе, а? — Я толко на теба смотру. Но зачем ты сильно кулак бёш? — мягко ответила она. — Ну, не буду, не буду… Уйди, — просительно сказал ей Мишка. И опять она согласно кивнула, улыбнулась Мишке, показав две свои ямочки на румяных щеках, и пропала за дверью. Леон знал, что случилось прошлой ночью в Мишкиной крепости, какую поднял Мишка ружейную пальбу из сеней и как уложил ненароком одним из выстрелов свою любимицу Пальму, выскочившую из дому в то время, когда Мишка стрельбой отпугивал от ворот невидимых двуногих противников. Пальма смешалась с кучей Мишкиных дворняг, стороживших снаружи его дом и затеявших вдруг, среди ночи беготню и лай во дворе, и была жестоко наказана за это шальной пулей. Все это Леон узнал еще, днем в поселковом магазине, еще до того, как заехал по поручению старого эвена Матвея Касымова в его пустовавшую избу захватить для старика табачку, запасы которого хранились на печи. Там, в нетопленной избе Матвея, и напился Леон в одиночку, а после уж взыгравший хмель погнал его на оленях к балку Голышева, чтобы заказать всей братии Голышева дорогу в здешнюю тайгу. Леон никак не мог предположить, что повстречается в поселке с Мишкой, а тем более не мог представить, что будет самим Мишкой введен в его крепость, чтоб помянуть застреленную Пальму. Застреленную из-за, этой самой Изы, из-за жены своей, татарочки, из-за ревности своей неслыханной. Сегодня выпало Леону впервые видеть Мишкину жену, и был он все же не настолько пьян, чтобы не разглядеть ее как следует и не подумать про себя, что ни белое лицо ее с ямочками на круглых щеках, ни черная коса на пышной груди, ни глаза бархатные — не стоит все это высоченного забора с колючкой, решеток на окнах, сторожевых собак и стрельбы по ночам. Давным-давно привез Архангел с материка в поселок Изу и с тех пор держал ее за колючей проволокой, никому не показывая: то ли боялся, что сама сбежит, то ли что украдут ее. Но больше мерещилось ему, что все мужики за нею охотятся. Потому-то — чуть шум какой за забором, или голоса громкие, или собаки нежданно взлают — Мишка тотчас за ружье хватался. Жил он охотой. Но, отправляясь на зимний промысел в тайгу, уводил с собой и жену и, по слухам, держал ее где-то там в потайной избушке. В тайгу он уходил тайком, чтоб никто не знал, не видел, когда ушел, и так же возвращался, а по грибы и ягоды в летнюю пору выбирался с Изой только по ночам — благо ночи здесь белые, гриб и ягоду хорошо видать. Местные эвены говорили, что у Мишки Архангела не хватает в голове, но Леон так не считал. Они с Архангелом давно понимали друг друга, и давно меж ними проскочила черная кошка. Еще со дней экспедиции Зуева, когда была им с Мишкой не сотня лет на двоих, как теперь, а всего по двадцать каждому. И когда Мишка, уехав как-то летом на материк, куда-то в Поволжье или Заволжье, вернулся назад с татарочкой и приковался к ней намертво якорной цепью, тогда-то и вздохнул Леон спокойно: наконец-то Мишка перестал рыскать по тайге в надежде обнаружить жилу с золотыми самородками. Ну, а не будь татарочки и ревности его великой, мог бы и найти. И схватиться бы тогда им не на жизнь, а на смерть… Лихая езда на упряжке и виражи, какие он закладывал вокруг балка геологов, выгнали из охотника хмель, и стакан спирта, который он шарахнул в пустой избе Матвея, совсем перестал действовать, несмотря на то что к спирту прибавился полустаканчик Мишкиной водки. Гостю было жарко в меховой кухлянке, надетой на ватник, и все же он не снимал ее, не собираясь долго засиживаться у Мишки. Иней уже растаял в его густых бровях и в густой, с проседью бороде, коротко подстриженной «лопатой», и крупное коричневое лицо Леона с горбатым носом, изуродованным в одной из давних детдомовских драк, с круто выгнутым лбом и утонувшими в бороде губами было влажно, а бороду и брови серебрили мелкие капли воды. Леон дожевал твердую корку и, сбросив с лица прежнюю угрюмость, с какой вошел в этот дом, сказал Мишке, специально придавая голосу оттенок зависти: — Да-а, Архангел!.. Слышал о твоей жене, но думал — сказки плетут. А увидел — быль настоящая. Да-а… — повторил он, прищелкнув языком. Прищурил синеватые глаза, твердо глядевшие на Мишку из глубины резко очерченных глазниц, и прибавил: — Теперь я тебя понимаю: тут карауль да карауль. Слушай, а может, это геологи к тебе вчерашней ночью подбирались? Они братва ушлая, — предположил он. — Узнать бы кто!.. — скрежетнул зубами Мишка. — Собаки часа два раздирались. Во, гады люди! — Слушай, а как же ты с Голышевым весной в тайгу пойдешь? Неужели рискнешь ее тут оставить? — простодушно спросил Леон, умерив голос, и повел глазами на закрытую в комнату дверь, — Ведь ты обещал Голышеву найти тайник Одноглазого? Обещал ведь? — А ты почем знаешь? — Теперь уже и Мишка прищурился и вцепился в гостя молочными глазами в красных прожилках. — Сорока на хвосте принесла, — усмехнулся в бороду Леон. — Не мог тебе Голышев такой муры сказать! — отрубил Мишка. — А вдруг сказал? — Леон брал Мишку на бога, и тот поддавался. — Врешь, не мог! Не встречались вы сегодня. — Как так — не встречались? — подначивал Леон, — Откуда же я к тебе пришел? — Это другое. А так не встречались. — Ты что ж, выходит, следил за мной? — Точно, — подтвердил Мишка. — В три часа ты в поселок въехал. Под магазином упряжка стояла — ты провизию на нарты таскал. Дальше — к Матвею Касымову двинул, трезвый еще был. Опять олени возле избы лежали. Все верно? — Скажи, молодец! — одобрительно кхекнул Леон. — С чердака наблюдал, что ли? — С чердака, — подтвердил Мишка, — У меня обзор как на вышке: все тридцать изб видать и что в избе делается. — Ну, чекист! — снова кхекнул гость. И вдруг насупил брови и возвысил голос: — Но запомни, Архангел: нет тайника Одноглазого, сто раз говорил тебе. Зря Голышеву мозги морочишь. — Врешь, есть тайник! — Мишка тоже возвысил голос и тоже насупился. — Нет тайника! — налился гневом Леон. — Я вывел Голышева на золото, и хватит с них. Теперь пусть катятся. — Вывел, да не на то! — побагровел Мишка. — Ты на песок их вывел, а там — самородки. На кой хрен им твой песок? Они и связываться не будут. А где самородки? — Я са-мо-родков не знаю, — с растяжкой проговорил Леон, и голос его уже таил в себе угрозу. — Врешь, зна-аешь, — отвечал Мишка, медленно поднимаясь с табуретки. — А кому Одноглазый перед смертью тайну выдал? — А ты слышал? — Леон тоже стал медленно подниматься. — Слышал! — Раз слышал, так и веди Голышева на самородки. Сколько тебе за находку отвалят? — Все мои будут! Они впились друг в друга ненавидящим взглядом, готовые к жестокой схватке. В какую-то секунду Мишка метнул глазами на стену возле дверей, где висело ружье, а Леон, заметив это, выразительно глянул на рукоятку охотничьего ножа, торчавшего из голенища его мехового сапога, и тут же отступил к своей табуретке, сел на нее, усмехнулся и, резко сбавив тон, сказал: — А к чему тебе деньги, Архангел? Жена у тебя красивая, детей нет, пушнины за сезон на прожитье наберешь — живи и наслаждайся. Чего тебя к самородкам тянет? Вот уйдешь с Голышевым в тайгу, а тут, глядь, жену уведут. Будут тебе самородки. — Надо будет, с собой возьму, — хмуро ответил Мишка, тоже усаживаясь на прежнее место. — По тайге ходить умеет, за это не волнуйся. — А с собой возьмешь, там Голышев уведет, — усмехнулся Леон. — Он малый неженатый и на смазливых заглядывается. Ходил ведь с ним, знаю. Как положит глаз — ни одна не устоит. — Ладно, кончай провокацию, — махнул рукой Мишка. — Тебя государство просит, а ты уперся. Ну и черт с тобой, держи свою тайну. — Государство!.. — добродушно передразнил его Леон. — Когда это ты таким защитничком государства стал? Помнится, кто-то из нас двоих предлагал другому документик раздобыть на старательский промысел, щипать понемногу жилку Одноглазого и делить пополам добычу. Вроде ты предлагал? — Кончай, Сохатый, — легонько пристукнул по столу ладонью Мишка. И, раздвинув в улыбке широкий рот с прокуренными желтыми зубами, сказал: — Нечего нам с тобой делить. Вот разольем остачу — и катись, — потянулся он к бутылке. — Сам я по гостям не мотаюсь и своих гостей долго не держу. А ты, как понимаю, в поселке не заночуешь? — Все верно говоришь. — Леон взял свой наполненный полустаканчик. — Ну, еще по разу опрокинем за Пальму-мученицу, — вяло сказал Мишка. И, выпив, добавил: — А загашник Одноглазого они сами найдут. Это тебе тоже знать надо. Так что соображай. Если сообразишь чего толкового, дай знать. Тебе другого Мишку Архангела в компаньоны не найти. Гость не успел ответить: у него заложило уши от гула взревевшего на улице вертолета. Дом пошатнулся, наполнился страшенным гудом, и все в нем закачалось и задрожало: стены, окна, решетки, занавески, стол, посуда и даже половицы. Собаки беспокойно подхватились, заметались по кухне, поджимая хвосты, стали подвывать. На груди у охотника, под кухлянкой, зашевелился тихо-мирно спавший до этого щенок, пискнул раз-другой и заскреб лапами, желая выбраться на волю. Леон сунул руку за пазуху и вытащил щенка — черного, лохматого, лопоухого и совсем еще слепого. — Тихо вы, черти! Пошли в сени!.. Видал, нервы тут показывают!.. — вытуривал в это время Мишка из кухни собак. И, захлопнув за ними дверь, кивнул в сторону затихавшего гула. — Улетел твой Голышев. — Ни пуха, ни пера, — равнодушно ответил Леон, поднимаясь. И, поглаживая щенка, сказал Мишке: — Позови жену, пусть молока ему даст. У меня на нартах порошок есть, да мерзлый. Зачем тебе жена? Она спит давно, — ответил Мишка. Он сам развел водой молочный порошок, зачерпнув его ложкой из жестяной банки. Леон опустил на пол щенка, и тот, слепо потыкавшись носом о края миски, добрался-таки до молока и начал с причмоком ухлебывать его. Мишка, присев на корточки, наблюдал за щенком. — Похоже, ищейная псинка, — сказал он. И вскинул на Леона глаза: — У кого раздобыл? — Свой, Найда моя привела. А в кормилке пусто, старая больно. За порошком с ним и приехал. — Подарил бы, а? — Не-е. Жен и хороших собак даже первому другу не дарят. Разве что сменяемся? — хохотнул Леон, кивнув на закрытую дверь в комнату. — Кончай гигикать, — выпрямился в ногах Мишка. — Забирай щеня, чтобы не обдристал тебя дорогой. Вон-на, миску молока упер! — Мишка накинул на себя телогрейку, готовясь к выходу. Леон поднял щенка, сунул за пазуху, насадил на голову малахай и, прежде чем выйти в сени, громко, так, чтобы слышно было в комнате, сказал: — Ну, бывайте здоровы, спасибо за хлеб-соль! Теперь оленей со двора выводил гость. За нартами шагал, как караульный. Мишка. Уже с улицы Леон снова увидел сквозь распахнутые ворота Мишкину тюрьму-каталажку, а в освещенном окне — силуэт вышедшей на кухню Изы, которая перемещалась на фоне черной решетки. Мишка гаркнул на собак, и ни одна из своры разномастных дворняг не посмела выбежать со двора. А сам он вышел за ворота, держа в руках связку ключей и два увесистых замка — для калитки и ворот. — Так запомнил слова мои насчет тайничка Одноглазого? — Мишка, подошел к Леону, побрякивая ключами. — Запомнил, — ответил тот. — А ты мои запомнил? — Запомнил, — сказал Мишка, сильнее звякнув ключами. И прибавил, как бы с угрозой: — Тогда смотри! — И ты смотри! — в тон ему ответил Леон. — Ну, бывай, — вроде бы уже по-дружески кивнул Мишка. — Бывай, — подыгрывая, ответил Охотник. Леон взмахнул таяком, стегнул концом ременной вожжи оленей. Олени рванули вперед нарты и понесли охотника в тайгу, оставляя позади и Мишкину крепость с татарочкой Изой, и блеснувший под луной темными окнами балок геологоразведки, покинутый партией Голышева. 2 Черт возьми, до чего же разгулялась луна в эту ночь! Таращилась с высоты огромным выпученным глазом и лила, лила синее серебро на тайгу и на снега, ее укрывшие. И крупные звезды опустились так низко, что прямо хоть руками хватай и в мешок складывай. Они подрагивали, шевелились, стреляли сверху ослепительно зелеными стрелами, — ну и звезды, ну и луна! Леший бы взял такую красотищу, чтоб не мутила она Леону разум и не будила в его обугленной душе того невозвратимого прошлого, когда была у него Алена — хрупкая девчонка, жена его, его любимая подруга, за которую он отдал бы не только золотой тайник Одноглазого, но всю тайгу и небо вместе с полыхавшей блажной луной. Укутанные снегом лиственницы стояли редко, отскочив одна от другой где на пять, а где и на все десять метров, и это редколесье позволяло оленям беспрепятственно бежать по твердому снегу, сровнявшему все ямы и кочки и расстелившемуся гладко и ровно по всей тайге, тогда как в летнюю пору не то что проехать по ней немыслимо, но и пехом трудно пробираться по топкому, мшистому кочкарнику. Олени бежали неспешно, ритмично и мерно стуча копытами. Стук отлетал к деревьям, ударялся о мерзлые стволы и дробился на множество тонких звуков, похожих на звон расколовшегося стекла. Стекольный звон растекался по сторонам и дрожал в воздухе, а на спинах оленей и на гордо вскинутых рогах приплясывали лунные блики, и лунный свет попеременно вспыхивал и гас в больших и темных, всегда печально-влажных глазах животных. Справа по снегу, не отставая, бежала длинная голубая тень, четко вырисовывая силуэты оленей, нарты и мешковатую фигуру Леона. Тайга оборвалась у голого берега упрятанной подо льдом реки Везучей, устланной поверх льда жестким снежным одеялом. Нарты соскользнули к реке и пошли по самой середине ее. Помчались, минуя заструги и коварные, подточенные водой наледи. Здесь, на реке, стекольный звон стал глуше, словно притушенный мягкой темной материей. Наледи желтели полированной поверхностью, и, взлетев на их закраину, нарты резко тормозили, будто споткнувшись. Вдруг прямо перед собой Леон увидел сказочную картину. От неожиданности он придержал нарты, и олени, слегка разъехавшись ногами, с недоумением оглянулись на хозяина: дескать, чего это он надумал, с чего прервал их быстрый бег? А Леон смотрел на невиданный, фантастический танец. Посеребренные луной, в снегу купались ловкие, изящные животные. «Выдры!» — сразу же узнал Леон водяных красавиц, выбравшихся из полыньи погулять на воздухе. Выдры ныряли в снег, и на поверхности его были видны лишь их змееподобные спины, стремительно прокладывающие извилистые следы. Эти следы пересекались, перекрещивались, смыкались. Выдры переворачивались на спину, бороздили поверхность реки, исчезали в зияющей синевато-темной полынье, снова появлялись и вновь исполняли свой-загадочный, необъяснимый танец. «Как танцуют!» — мысленно восхитился Леон, не в силах оторваться от фантастического зрелища. А выдры, не обращая внимания на человека, на оленей, продолжали резвиться, поднимая снежную пыль. Но вот одна из них неожиданно присела вздыбившимся бугорком и принялась темными, влажными глазами осматривать реку. Потом грациозно разогнулась и скрылась в полынье, а за ней исчезли будто приводившиеся в странном сне ее партнеры по танцу. «Закончен балет», — вздохнул охотник и прикрикнул на застоявшихся оленей. Те сдвинулись с места, прошли несколько шагов по насту и принялись наращивать свой бег. Теперь Леону предстояло километров десять чистой дороги по реке, которая вскоре уже оказалась стиснутой с боков высокими скалами, такими гладкими, точно их обтесали исполинской теслою, убрав все выступы и зазорины, отчего на скалах никогда не удерживался снег, и они даже зимой протягивались по обе стороны реки удручающе черным коридором, невидимой длины и высоты. По этому мрачному коридору, заслонившему луну и оставившему вверху лишь узкую звездную полоску, и бежать теперь упряжке почти до самой избушки Леона. Ездок не торопил, не понукал оленей. Они без малого сутки, со вчерашней пастьбы, не брали в рот ягеля, так пусть и не надрываются. Ему некуда спешить в ночи, не в пример тому, как было утром. Утром он гнал их что есть мочи в поселок, боясь, что щенок вот-вот отдаст концы. Леон собрался было ехать на своей собачьей упряжке, уже и лаек в нарты запряг, да, на счастье, старый Матвей Касымов подогнал к его избушке кочевавшее в тайге оленье стадо. Леон взял у Матвея двух крепких чалымов[3 - Чалым — ездовой олень.], способных бежать куда быстрее лаек, через два часа уже был в поселке и прямо в магазине, велев завмагу Кокулеву принести теплой воды и дать молочного порошка, накормил щенка. Щенок исскулился за ночь, Найда тоже подняла средь ночи скулеж, исходя жалостью к голодному сыну. Прыгала, дуреха, на хозяина, лизала руки и пласталась к его ногам, прося, чтоб помог. А чем он мог помочь, если в доме не было ни горсти сухого молока? Найда скулила, в глазах ее дрожали слезы, а охотник сердито выговаривал ей: «Сама виновата! Кто в твои годы щенится? Привести привела, а в сосках пусто? Теперь скавучишь, чертовка старая!..» Найда была лягавая, из породы сеттеров. Когда-то завмаг Кокулев привез из Курска, куда ездил в отпуск, двух породистых щенков, дал одного Леону. Из щенка выросла умная, красивая собака, с лохматой красной шерстью. С ней он десять лет охотился в тайге, и не только на птицу ходила Найда. Она могла почуять за двадцать метров и беличье дупло, и лежку зайца и бесшумно выводила на них хозяина. И теперь, когда она стала слаба на ноги и потеряла острый нюх, он не мог допустить, чтоб погиб от голода ее отпрыск. Это был первый детеныш Найды, поскольку раньше она не подпускала к себе собак другой, не ее породы, а на старости лет все же согрешила. Другой раз он накормил щенка уже в нетопленной избе Матвея, перед тем как самому приложиться к спирту. Ну а после и еще раз — у Архангела. Теперь вот спит, несмышленыш, не шелохнется под кухлянкой, вроде и нет его. Ночная дорога располагала Леона к разным мыслям, и они менялись у него по мере того, как менялась вокруг него природа и местность, по которой он ехал. Когда не стало тайги, стеклянного звона, шалой луны и Пропала вся причудливая игра света, снега, деревьев, теней и звуков, пропал тогда и образ Алены, всплывший в какую-то минуту перед ним столь ясно, что он едва не остановил упряжку и не кинулся к дереву, под которым она стояла и манила его к себе взмахом руки, а потом вдруг пропала, и на том месте, где только что была Алена, осталась лишь молоденькая лиственница, так причудливо усыпанная снегом, что издали напоминала девичью фигуру со вскинутой рукой. Такое случалось нередко, подобные видения нет-нет да и подстерегали его то в тайге, то в сопках, загроможденных каменными глыбами, то у какого-либо безымянного ручья с подбегавшими к нему, точно на водопой, подлетками-березками. И бывало, что не только в сумеречном свете, когда властвует игра воображения, но и в свете солнечном, дневном, вдруг заметит Леон издали склоненную над ручьем Алену, ее легкую изогнутую фигуру и свешенные к воде длинные золотистые волосы, или увидит вдруг ее сидящей у подножия скалы, в своей любимой позе — подтянув к груди колени и прижавшись подбородком к скрещенным на коленях рукам, — и замрет Леон, оцепенеет, не сдвинется с места, и всего его окатит таким жаром, что кровь застучит в висках. А потом придет в себя, опомнится, подойдет поближе — и что же? А ничего — один мираж, одно наваждение: просто тронутая осенней желтизной березка свесила к ручью позлащенную закатом девичью косу, и невидимый ветерок расчесывает ее, колышет над водой; просто мертвый камень, подернутый мхом, принял очертания сидящей Алены. Как жестоко обманчивы такие призраки!.. На реке, среди угрюмой сумрачности скал, Алена покинула его воображение, и охотник снова вернулся мыслями к Архангелу и Голышеву. И тот, и другой хотели одного — открыть тайник Одноглазого. Не мог завмаг Кокулев соврать ему сегодня — зачем Кокулеву трепать пустое? Да и сказал-то он не с тем, чтоб предостеречь от чего-то там Леона, а просто так, между прочим, обронил тройку фраз, когда набрасывал ему совком в мешок сухое молоко: «Что с Архангелом случилось, не знаешь? Никогда с геологами не водился, а тут, гляди-ка ты, к Голышеву в балок забегал, чаек с ним попивает. Скоро одну трубку на двоих курить будут». Сперва другое удивило: не то, что Мишка в балок повадился, а то, что геологи до сей поры сидят в поселке. С вёсны и до первых заморозков Леон водил по тайге партию Голышева, числясь в ней проводником. Месяц назад он распрощался с ними, забрал со двора охотника Ильи Никитова своих собак, за которыми Илья приглядывал, пока охотник бродяжничал с партией, и подался к скале Зуева, в свою избушку, где ждало его невпроворот работы. Осень уже держалась на волоске, готовились к отлету последние птицы, раздевались в тайге деревья, зима, как здесь бывает, могла ворваться с лёта и сразу задымить пургой и затрещать морозами, выжигая белым холодом все живое, и Леону надо было успеть набрать «мордами»[4 - «Морда» — сбитые треугольником палки, на которые натянута сеть.]в реке Везучей пару-тройку центнеров рыбы на корм собакам, нужно было навалить на дрова сухостоя, печь подправить, сажу потрусить, сменить полозья на нартах, и еще хватало всяких дел. Не случись беды со щенком, он до весны не появился бы в поселке, пребывая в спокойной уверенности, что Голышев с его братией давно убрались восвояси, поняв, что никакого такого особого золота в здешних местах нет. Но, узнав в магазине от Кокулева, что геологи все еще здесь, охотник забеспокоился. Значит, не поверил Голышев его словам, что не было у Одноглазого никакой тайны, значит, вынюхивает он что-то и с Архангелом паруется? Вот тогда и хватил Леон в одиночку спирту в пустой избе Матвея, а после спьяну погнал к балку упряжку. В первые же минуты, как покинул Архангела и въехал в тайгу, охотник подумал, что все у него по-дурному получилось: зря напился, у балка куражился, зря к Мишке пошел. Растравил он только этим и Голышева, и Мишку. И себя к тому же выдал: раз нечего ему скрывать, то чего выдрючиваться? Выходит, задело его что-то, запаниковал он? Но теперь, уже на полпути к дому, Леон стал рассуждать иначе. Да ему ли труса праздновать? Все равно никому не видать золотых тайников Одноглазого. Не затем он нашел их, чтоб Архангел самородки таскал, и не затем, чтобы отдать геологам. «Эх, Голышев, не знаешь ты Сохатого! — с тоской думал Леон, покачиваясь на нартах. — Взрывчаткой шарахну — и ищи под завалом золото! И ты ищи, святой Архангел!.. Ах вы, черти лысые, смешно подумать — Сохатый паникует!..» Прозвище Сохатый прилипло к нему с тех пор, как поселился он в таежной глухомани, вдали от людей и их суетного мира, и так он свыкся с этим прозвищем, что собственная фамилия — Игнатов — казалась ему теперь чужой, не ему принадлежащей. Возможно, потому еще отстранилась от него и даже позабылась своя фамилия, что давным-давно не приходилось ему слышать ее из чьих-то уст. Зверье и птицы, среди которых он жил, не могли окликнуть его человечьим голосом и напомнить, что он Игнатов. Ну, а когда падала ему дорога в поселок, там для всех он был Сохатый — дикий человек, выходит, сродни дикому оленю или лосю, что отшельничают в тайге, не прибившись ни к какому стаду. «Трастуй, Сохатый! Э-э, кохда-кохда уже витал тибя!..» — скажет ему при встрече старый Матвей Касымов. «Ну, Соха-атый, хор-роши твои шку-урки!..» — протянет русский мужик Кокулев, ощупывая глазами и руками связки беличьих шкурок, привезенных Леоном, и в квитанции на оплату размашисто черкнет фамилию получателя — Сохатый. «Сохатый, проводник геологоразведпартии», — значилось в платежной ведомости, по которой Игнатов получал от Голышева полный расчет. И Леонтий твердой рукой расписался в той ведомости — Сохатой, узаконив тем самым в сотый раз свое прозвище как фамилию. Да и сам он, если случалось мысленно обращаться к самому себе, называл себя Сохатым… Постепенно скалистый коридор стал понижаться, расширяя границы звездного неба, а потом и вовсе отпустил на волю реку, позволив подступить к ней таежным лиственницам. Снежная лента реки раздалась в стороны и запетляла, огибая невысокие сопки, тоже убранные зимними деревьями. С полчаса ехал еще Леон по реке, затем круто свернул в тайгу, миновал узкую долину, расчленившую изножья двух сопок, невысоких и круглых, как булки, и минут через десять снова въезжал в тайгу. И тогда послышался нарастающий лай собак, несшихся от избушки встречать хозяина. Дюжина ездовых лаек и свора крепких, резвых щенков окружили упряжку, продолжая на все лады надрывать глотки, радуясь приезду хозяина. Собаки кидались под ноги бегущим оленям, наскакивали на Леона и друг на друга, и было бы пустым занятием пытаться остановить или хотя бы умерить их бурное ликование. Так, в сопровождении бегущих и лающих собак, Леон и подъехал к своей бревенчатой избушке, окруженной плотным кольцом старых лиственниц. За темными окнами мигнул, погас и снова заметался слабый огонек — кто-то зажигал в избушке лампу. 3 Леон сошел с нарт и, хромая на обе сомлевшие ноги, пошел к оленям, чтобы сразу распрячь их. Собаки мало-помалу стихли, но в сарай не ушли — бегали возле упряжки, высоко позадирав хвосты. Из избушки вышел Матвей Касымов, натягивая на ходу телогрейку, и стал молча помогать охотнику. Появился и старший сын Матвея, Кирила, одетый потеплее отца — в кухлянку с капюшоном, накинутым на малахай, с ружьем за спиной. Кирила сказал Леону, что стадо уже откочевало подальше от избушки, ему как раз идти на дежурство и он отгонит чалымов в стадо. Спустя минут пять Кирила увел оленей, а хозяин с Матвеем стали перетаскивать в избушку поклажу с нарт. В передней комнате, обшитой горбылем, жена Кирилы, Ольга, уже успела поджечь дрова в железной печке, и на печке заурчал чайник. Из другой комнатенки вышла заспанная Маша, жена младшего сына Матвея — Николая, который стерег сейчас стадо и сменить которого ушел Кирила. Все мужчины поселка занимались охотой и рыбной ловлей, и только три семьи, в их числе и Касымовы, пастушили в тайге и слыли издавна оленеводами. Зимой и летом водили они по ягельникам оленье стадо в три тысячи голов, жили в брезентовых палатках с печками-«буржуйками» и лишь дважды в году подкочевывали со стадом к поселку, когда наступало время забоя оленей. Сегодня они ночевали в теплой избушке, напарившись перед сном в его баньке, а завтра им снова предстояло уйти в кочевье. Матвею Касымову было под шестьдесят, но тяжелая пастушья жизнь рано иссекла его темное лицо глубокими морщинами, сморщила шею, лишила зубов и иссушила тело, превратив Матвея не по годам в глубокого старика. Но сменить эту жизнь и осесть в поселке, где у него была своя изба, Матвей не желал, как не желали сидеть в поселке, вдали от мужей, и его невестки. Дети Кирилы и Ольги, трое сыновей, учились в школе-интернате, за сто километров от их поселка, а двое малышей Николая и Маши были при родителях. Невестки Матвея, смуглые скуластые эвенки, молча и несуетливо собирали на стол — ночь ли, день ли, а человек с дороги первым делом должен поесть. Запахло жареной олениной и рыбой, брошенной в замороженном виде в кипяток. Леон вспорол ножом две банки сгущенного молока, заледенелого в дороге, поставил на край печки. Щенка он, сразу как вошел, пустил к Найде, и умная Найда, смирившаяся, должно быть, с мыслью, что хозяин утром забрал у нее детеныша навсегда, растерялась, увидев его. Сперва она отскочила от щенка и замерла, не спуская с него глаз. Потом взвизгнула и подошла к нему. Снова отскочила, обошла вокруг него и наконец, взяв его осторожно пастью за кудлатый загривок, унесла под лавку, принялась жадно облизывать. За все время, пока не сели к столу, никто не обронил ни слова, хотя все были связаны общей заботой о предстоящем позднем ужине. И даже когда все было готово, женщины и старик с Леоном опять-таки молча сели на широкие лавки у стола, покрытого клеенкой. Хозяин взял со стола флягу, упрятанную в меховой чехол, стал наливать в граненые стопки спирт, привезенный из поселка. — Нет, я не буду, у меня рыбенок, — первой нарушила молчание младшая невестка Матвея, Маша, когда Леон пододвинул ей налитую стопку, — Маша еще кормила грудью шестимесячную дочь. — Пей немношка, немношка можна, — сказал ей Матвей, разбавляя водой свой спирт. — Пей, пей, не бойса! — поддержала его старшая невестка, Ольга, и тоже добавила в свою стопку воды из кружки. Тогда и Маша подлила себе в стопку воды и выпила, как все, до дна. Леон навалился на еду — проголодался за день, а остальные ели вяло. Матвей пошел к печке, поднял с полу ситцевую наволочку с табаком, что привез ему хозяин (полнаволочки табака было), набил трубку, выхватил пальцами из печки жаркий уголек, положил его в трубку на табак, вернулся к столу, раскуривая трубку. — А што хороший магазин есть? — спросила Леона Ольга. — Платок красивый, пушистый есть? — Да все есть, — неопределенно шевельнул плечами Леон. — Наверно, и платки есть. — Поеду скоро поселок, платок красивый куплю, — задумчиво сказала Ольга. Поставила на стол локоть и смуглой шершавой ладонью мечтательно подперла пунцовую щеку. — Поеть, поеть! Купи, купи! — покивал ей Матвей. И снова побрел к печке за угольком, поскольку сырой табак не раскуривался. За перегородкой заплакал ребенок. Маша громко вздохнула, потом зевнула, не спеша поднялась и пошла к нему. Встала и Ольга и ушла за Машей. Матвей вернулся к столу, раскурил трубку и сел на лавку, покинутую невестками. До этого он спал на ней, на что указывали расстеленный матрас, смятая подушка и сдвинутый к стене кукуль[5 - Кукуль — спальный меховой мешок.]. — Какой новость поселка? Мой испа живой стоит, мыша не скушал? — спросил Леона Матвей и негромко засмеялся своей шутке, отчего на лице его пришли в движение все морщины, а глаза упрятались в узкие щелки. — Жива изба, жива, Матвей, — ответил хозяин. — А еще какой, интересный новость? — любопытствовал Матвей, давно не бывавший в Поселке. — Не знаю, Матвей. Я, считай, ни с кем разговоров не вел. Леон налил себе и старику в кружки кипятку из чайника. Отнес на печку чайник, принес банку растаявшей сгущенки. — Вот разве что геологи только вчера улетели. Вертолет за ними прилетал. А чего сидели до зимы — не пойму. — Это он меня тайха искал, потому сидел. Голишав меня искал. Неделя назад эта дела бил. — Во-он что!.. — охотник бросил прихлебывать чан. И удивился: — Как же он мог твое стадо найти? — Сам не мог, Архангела мог. Архангела сказал: два неделя тайха бродил, искал меня. — Значит, они вдвоем с Архангелом были? — нахмурился хозяин. — Три человека бил, не два — три. — Матвей показал Леону три скрюченных коричневых пальца и запыхал трубкой. — Третий высокий? — спросил Леон, имея в виду долговязого геолога Федора Воробьева из партии Голышева. — Високай, високай, — закивал Матвей. — А фамиль не знаю. — О чем же они спрашивали? Поди, старая песня? — Старый, старый песня! — махнул рукой Матвей. И зачастил словами, явно копируя присущую Голышеву быстроту речи — «Где твой брат Павел самарёток брал, где солятой жилка? Вспоминай, вспоминай, ми бляготарить хорошо будим». — Что ж ты мне утром этого не сказал? Когда я в поселок ехал? — с досадой спросил Леон. — Ты не спросил, я не сказал. Я давно сабил эта дела, — ответил Матвей, все еще посмеиваясь оттого, что так славно сумел скопировать речь Голышева. — Ясно, Матвей, все ясно: я не спросил, ты не сказал, — хмуро проговорил хозяин. И после того как помолчал и отхлебнул из кружки, спросил: — Ну а если бы ты знал, где брал золото твой брат Павел, показал бы геологам место? — Как не показал? Канешна! — живо отозвался Матвей. — Мне солята не нада, — тьфу этат камень! Павел солята любил, потому погиб. Жадный бил, секрет делал. Никому не сказал секрет: жина своя, дочка своя не сказал. Тьфу этат солята! — А тайги тебе не жалко, Матвей? — снова, помолчав, спросил Леон. — Ты бы одно место показал, а я другое, пришли бы добытчики, вырубили тайгу, котлованов нарыли, наставили бы свои промприборы, рыбу в реках извели. Мало они дырок в тайге оставляют? А пожары какие от их электролиний, от замыканий? Это в нашей тайге тихо, а в других местах все лето тайга горит, звери гибнут, олени, ягель выгорает. А какое-же оленю житье без ягеля? — Э-э, тайха большо-ой!.. Многа-многа тайха, многа ягель. Все огонь кушать не можит!.. — Старик даже глаза прикрыл, представив себе, сколь необъятна тайга. — Всему конец может быть: и тайге, и ягелю, — вздохнул хозяин. И прибавил: — Глупый ты, Матвей, это уж точно, что глупый. — Глюпий, глюпий Матвей, — нараспев подтвердил тот, сидя по-прежнему с закрытыми глазами. — Нельзя тайха горел, нельзя ягель горел. — Вот и поговори с тобой! То можно, то нельзя… Когда-то давным-давно, после гибели Павла Касымова, прозванного в партии Зуева Одноглазым, охотник и сам думал, что Матвей знает тайну старшего брата. Но потом убедился в обратном. Не таков был Одноглазый, чтоб поделить даже с братом богатую золотом жилу, на которую набрел Одноглазый в глубокой впадине среди сопок, где протекал никому и доселе, кроме Леона, не известный ручей. И потому, когда узнавал, что прилетавшие время от времени в поселок геологи разыскивают Матвея Касымова и ведут с ним одни и те же разговоры о его покойном брате Павле, он, Леон, оставался спокойным: ничего не скажет им Матвей, кроме лишь того, что ничего не знает. И не прилетали еще геологи, которые не побывали бы и у Леона с теми же вопросами и не получили бы такой же ответ: ничего он не знает. И если ему предлагали стать у них проводником, он не отказывался. Водил их по тайге, чтоб доказать наглядно, что золота в ней нет. А в сопки они и сами не желали углубляться. Партию Голышева Леон специально вывел в Гремучий распадок, где несколько лет назад, охотясь по весне, набрел на небольшую россыпь. Золото там было пустячное, негодное для промышленной разработки. Он это знал, поэтому и подкинул им эту россыпь. Пусть тешатся хотя бы тем, что не зря убили в тайге четыре месяца. Хозяин окончательно успокоился, рассудив наконец-то, что никто ему ни с какой стороны не грозит — ни Голышев, ни Архангел. Он постелил себе на другой лавке у стола, подождал, пока умостится на своей лавке Матвей, задул лампу и заснул с бестревожным сердцем. 4 На следующий день, где-то к полудню, когда процедился короткий дневной свет, поборов ненадолго ночь и притушив вверху звезды, охотник запряг в нарты своих ездовых лаек, повез старого Матвея в бригаду. Невестки его еще в утренней темноте покинули избушку — младший сын Матвея, Николай, сменившись с дежурства, увез их на оленях, забрав из избушки все их спальные манатки. Ехали, кружа по тайге, объезжая места, по которым прошло трехтысячное оленье стадо, оставив за собой на большой площади изрытый копытами снег и зеленоватые плеши с обглоданным ягелем, помеченные алыми пятнами кровивших копыт, сбитых оленями в нелегкой работе — добыче из-под снега пищи. Примерно через полчаса они подъехали к палаткам оленеводов и были встречены свирепым лаем набежавших от палаток собак, готовых, казалось, разорвать на куски собак Леона: то ли потому, что не желали видеть на своей территории чужаков, то ли просто измаялись без дела и теперь обрадовались возможности проявить свою сторожевую прыть. Собаки Леона зло огрызались, ничуть не дрогнув перед натиском незнакомцев, и только упряжь мешала им кинуться в настоящую драку. Впрочем; стоило нартам остановиться у первой палатки, как и миновала вся собачья вражда. Новенькие тихо-мирно улеглись на снег, а четвероногие хозяева завиляли хвостами и столь же тихо-мирно разбрелись к «своим» палаткам, утверждая тем самым, что знакомство состоялось и неприязни конец. Во всех четырех палатках из железных труб, торчавших над заиндевелыми брезентовыми крышами, тянулись дымки. Кирила и Николай занимали отдельные палатки, в двух других помещались семьи еще двух пастухов, а старый Матвей жил «при сыновьях». Еще до приезда Леона пастухи забили для него трех оленей, невестки Матвея разделали туши, и они, успевшие уже окоченеть на морозе, лежали на снегу у палатки Кирилы. Кирила с Леоном уложили туши на нарты, увязали веревкой. В палатку Леон заходить не стал, от чая и еды отказался — они со старым Матвеем плотно зарядились перед дорогой. Пока возились с мясом, из палатки выбралась Маша, а из соседней Ольга. Обе они были в телогрейках и ватных брюках, Маша держала на руках закутанную в одеяло девочку. Подошли еще две женщины и трое малых ребятишек, которым не подошло еще время переселиться от родителей в далекую школу-интернат. Все молча стояли и смотрели, как Леон с Кирилой увязывают туши. Словом, налицо было все население палаточной бригады, если не считать Николая и еще двух пастухов, которые стерегли где-то неподалеку стадо — чтоб не разбрелось по тайге и чтоб волки не напали. Волки — это еще полбеды, их ружьем отпугнуть можно, хуже, если отколется от вожаков табун голов в двести-триста — ищи-свищи его тогда в тайге. — Ну, поехал я… — сказал Леон сразу всем — и женщинам, и малышне, и Кириле с Матвеем. — Кахда-кахда теперь уви-и-итимса!.. — вздохнул Матвей. — Будем живы, свидимся, Матвей. За мясо спасибо. Прощайте, — кивнул Леон. И с тем уехал. Он был уже в километре к дому, как с ним стряслась беда, При спуске с некрутого холма, где громоздились поваленные старостью деревья, вмерзшие в снег стволами и ветками, нарты занесло, бросило на сплетение стволов, и они застряли в этом лабиринте. Собаки, почуяв неладное, заметались, нарушая привычный ряд и запутываясь постромками за ветки. Уже стемнело, и в темноте не так-то просто было Леону вырвать их из этого плена. Все же он освободил собак, и оставалось только вытолкнуть застрявшие меж двух стволов нарты. Леон завалил нарты набок, стал подтягивать их задранным вверх полозом к стволу, чтобы перевалить через него. Но тут он повернулся как-то так неловко, что правая нога его скользнула в сторону и надломилась в щиколотке, ударившись о какую-то корягу. Что-то хрустнуло в ноге, острая боль прошила тело, его окатило горячим потом, и он осел на снег, не успев ничего сообразить и осмыслить. Все он понял, когда, добравшись домой, разулся и осмотрел ногу. Пальцы и вся ступня до голени раздулись, кожа туго натянулась, и казалось, вот-вот лопнет. И Леон понял — перелом кости. А тогда, час назад, посидев минуту на снегу и не дождавшись, когда уймется боль, он привстал на колени и, сцепив зубы, начал перетягивать нарты через обледенелый ствол. Но так ему было несподручно, и он поднялся на обе ноги. И заставил ушибленную ногу стоять прочно, не гнуться, не подламываться и взять на себя, наравне с левой ногой, тяжесть его тела и тяжесть нарт, ибо иначе ему не попасть было домой. Но домой он добрался. И сперва освободил от упряжи собак, затащил в сени оленьи туши, безжалостно, даже с ненавистью ступая на правую ногу, отволок в сарай нарты и бросил собакам мерзлой рыбы, потом вошел в избушку, зажег лампу, набил дровами железную печку. Снова вышел за дверь, набрал кирпичей снега, напиленных раньше и сложенных штабелем в холодных сенях. Один кирпич он порубил большим ножом, набросал в чайник твердого снега и поставил чайник на печку — надо было развести порошок и накормить щенка. Найда почувствовала, что с ним неладно, что он не такой, как всегда. Она забеспокоилась, заходила вокруг него, заглядывая ему в глаза, точно хотела спросить, что же случилось. Взяла в зубы стоявший у порога веник, принесла. — Не нужен веник, Найда. Лучину, лучину давай, — сказал он. — Будем печь разжигать. Найда отнесла на место веник, поспешила к сложенным за печкой лучинам, принесла сразу две. — Еще лучину, Найда, еще неси. Он разговаривал с нею как с человеком, не повышая голоса и не приказывая, а прося. Найда понимала его и, как могла, помогала. Когда в печке разгорелось, он наконец стянул с себя кухлянку и оглядел ногу. Определив, что это перелом, он обвязал ступню крест-накрест веревкой, другой конец ее закрепил за треногу стола, прочно прибитого гвоздями к полу, лег на лавку и начал «править кость», изо всей силы натягивая больной ногой веревку. В глазах у него потемнело от боли, но он упрямо мучил ногу, пока хватило мочи терпеть. Когда же терпению настал конец, он прекратил эту пытку и какое-то время недвижно лежал, приходя в себя. Тогда он подумал, что, видно, в эту зиму не придется ему охотиться и по весне не с чем будет ехать в поселок к Кокулеву. И вообще, дрянь дело получилось. Одному в тайге с такой ногой — какое житье? И впервые за многие годы вся его жизнь представилась ему пустой и никчемной. Все зряшно было в ней: самородки Одноглазого, его отшельничество, вражда с Архангелом… Закрыть глаза — и чтоб все разом кончилось, разом и одним махом. И ни одна душа не пожалела бы о его кончине — некому жалеть. Однако закрыть глаза и лежать на лавке он не мог — боль от этого не проходила, напротив, усиливалась: выкручивало всю ногу, стреляло в колене и в паху. И щенок стал поскуливать, и Найда присела у дверей и, не смея подать голоса, виновато оглядывалась на него — просилась по нужде. И надо было располосовать простыню, перевязать туго-натуго ступню… «Эх, жизнь моя паскудная!..» — поморщился Леон, не столько от этой тоскливой мысли, сколько от пронзительной рези в голове, когда он пошевелил ногой, пытаясь опустить ее с лавки на пол. 5 Прошедшее, давнее и близкое, возвращает и приближает к человеку его собственная память. Воспоминания оживляют и прокручивают картины былого, потом картины уходят, и былое остается былым, а настоящее настоящим. У Леона было по-другому. Он не вспоминал свое прошлое, навсегда остался в нем, а все, что было позже и что происходило сейчас, точно и не касалось его жизни, принадлежало другому человеку. Он и теперь, спустя тридцать лет после случившегося, продолжал жить в том мире, где была Алена, были Зуев, друзья по техникуму близнецы Олег и Степа Егоровы, голубоглазые крепыши, похожие на былинных богатырей, и был курчавый Яшка Тумаков, шпаривший наизусть всего Лермонтова. Всех их Леон похоронил в один день и в один час; они давно лежали под лиственницами на берегу ручья Сероглазки (это Зуев назвал так ручей в честь Алены), обнесенные высокой оградой из глыбастых валунов, и Леон редко ходил к той ограде, хотя от избушки до нее было всего каких-то триста метров. Они остались для него живыми, Леон продолжал жить среди них, а вид угрюмой ограды, которую он сам же возвел, и вид могил, которые он что ни год поправлял и подлаживал, уберегая от повреждения ненастными погодами, — этот вид разрушал на время иллюзию их живой причастности к нему и его неразлучности с ними, и тогда Леону становилось невмоготу. Он не знал, куда себя деть, и приходили мысли наложить на себя руки или разрыть могилу Алены и лечь рядом с нею, чтобы больше никогда не подняться. Он по-звериному выл по ночам, пугал Найду и подхватывался в липком поту, когда Найда тоже принималась тревожно завывать у него над ухом и тыкаться в него мордой, чтоб он проснулся и избавился от кошмарного сна. И несчетное число раз, когда являлся к нему по ночам Зуев, или средь бела дня переступал порог избушки, или поджидал в тайге за каким-нибудь корявым деревом, за развалистым кустом можжевельника, чтобы обговорить тот их давний маршрут, Леон твердил ему одно и то же: нельзя доверять Одноглазому, Одноглазый подведет. И Зуев согласно кивал, доставал из ватника старый фронтовой кисет, сворачивал левой рукой «козью ножку», так как правая осталась на минном поле под Курском, закуривал и говорил, посмеиваясь трескучим, сухим смешком: «Все верно, студент. Понял тебя. А все-таки нужен нам Одноглазый, позарез нужен…» Зуев называл их «студентами» — Леона, братьев Олега и Степу Егоровых и мудрого Яшку Туманова, шпарившего наизусть всего Лермонтова, а Алену прозвал Сероглазкой. Они познакомились с Зуевым зимой, за три месяца до госэкзаменов. Тот прилетел из Магадана в Хабаровск, пришел к ним в техникум подбирать выпускников для северной геологоразведки. Увидев его, Яшка Тумаков сказал словами из «Мцыри»: «…страшно бледен был и худ и слаб, как будто долгий труд, болезнь иль голод испытал». Всего и года не прошло, как израненная страна отпраздновала победу и обрела мир, и на Зуеве все еще была офицерская шинель со споротыми погонами, шапка с вмятиной от свинченной звездочки и суконная гимнастерка с тремя боевыми орденами. Из всего их курса будущих геологов Зуев отобрал только четверых парней, и были все четверо на удивление рослыми, с литыми мышцами ребята, хотя и далеко не сытым было студенческое житье в те послевоенные годы. А вот девчонок Зуев на Север не приглашал, ссылаясь на трудные условия работы. Но без Алены и для Леона отпадало заманчивое предложение. Они росли в одном детдоме и, поступив в один техникум, на один и тот же факультет геологии, стали неразлучны. Когда Леон отказался, заколебались и его друзья — братья Егоровы и Яшка Тумаков. Но Зуев не хотел упустить приглянувшихся ему парней. «Пусть будет по-твоему, студент, — сдавшись, сказал ему Зуев. — Забирай с собой срою девицу, раз такая любовь. И в мае я вас жду. В конце мая надо уходить в тайгу». Это означало, что всем им нужно досрочно сдать экзамены. На сей счет Зуев договорился с руководством, а потом, улетев из Хабаровска, напоминал о себе телеграммами: «Как дела, студенты? Желаю успешной сдачи. Зуев». Или: «Начали комплектование партий. Держу вас в уме. Зуев». Последняя его телеграмма носила почти приказной характер: «Торопитесь. Весна ранняя. Выход тайгу опережением графика, Случае задержки дольше 15 мая ждать не будем. Зуев». Они вылетели в Магадан тринадцатого. «С чертовой дюжины начинаем, как бы чего не вышло!» — пошутил в аэропорту Яшка Тумаков, а Алена шутливо жмурила лучистые серые глаза и просила: «Яшенька, не каркай! А то отменят рейс — и не попадем к пятнадцатому!» Яшку Тумакова, Олега и Степу Егоровых провожали их мамы (отцы их погибли на фронте. Отец Олега и Степы был кадровым военным, командовал авиаполком. Отец Яшки, писатель, в войну стал корреспондентом дивизионной газеты, от него-то, видимо, и был Яшка силен в литературе), а Леона с Аленкой некому было провожать. Однако, не знавшие с детства своих родителей, они не испытывали особой горечи по этому поводу. Даже не горевали от того, что из-за всей этой спешки с экзаменами, получением дипломов, поспешным отлетом не успели сходить в загс и расписаться. Так что ничего у них с Аленой и не было в жизни: ни загса, ни росписи, ни свадебной вечеринки, — была только любовь, и с ней они покинули Хабаровск. А потом — какая же потом могла быть свадьба? Пятьсот километров из Магадана на попутках по знаменитой колымской трассе — через сопки, над ущельями в снежных заносах (в Хабаровске весна в разгуле, а здесь чуть таять начинало), — и все в темпе, в темпе, не задерживаясь в пути в неприглядно тусклых, барачного типа и потому неприятных для глаза поселках, — из боязни опоздать, не добраться до таежного селения с непонятным названием Орумчан, где ждал их Зуев. В назначенном месте трассы, в одиноком домишке дорожного участка, как и было условлено, их поджидал посланный Зуевым проводник — Мишка Архангелов, малый крупных габаритов, широколицый, с бесцветными, какими-то молочными, однако прилипчивыми глазами — уставится на тебя и не отпускает. Мишка показался им бывалым таежником, на которого можно смело положиться. Они отшагали с ним верст тридцать по заснеженной тайге, вошли в Орумчан, дымивший двумя десятками печных труб, по количеству имевшихся домов, и в одном из таких домов, превращенном в продуктово-товарный склад геологоразведки, предстали пред очи Зуева. А на другой день они уже покинули уютный, с теплыми печками Орумчан, таща на себе пуда по два геологического снаряжения и продуктов. Вертолетов тогда не было, транспортом геологам служили собственные ноги. Ноги у них были крепкие, а радость велика — всех их взял в свою партию сам Зуев, вместе с Мишкой Архангеловым, числившимся в ней разнорабочим. Мишка, как после выяснилось, был из «бывших» — сидел за кражу зерна в каком-то сибирском колхозе, а выйдя на свободу, устроился грузчиком в магаданском аэропорту. Там и заприметил его, возвращаясь из Хабаровска, Зуев, оценил недюжинную силу Мишки, переманил к себе, и тот с самого начала, как вышли из Орумчана, оправдывал его надежды: был вынослив, как вол, да и смекалкой, несмотря на свои шесть классов, не уступал вчерашним студентам. По тайге, огибая сопки и переваливая через них, вдоль быстро таявших рек и речушек Зуев вел их к затерянному у черта на куличках поселку Ома, где жил эвен Павел Касымов, на которого Зуев делал крупную ставку. Экспедицию догнала в пути весна и побежала вперед, оставляя за собой раскисший снег на земле, плывущие по рекам льдины, тяжелую мокрядь в воздухе и холодный дождь, роняемый не небом, а деревьями, на которых солнце топило иней. Весна поспешно выгоняла из тайги зиму, дерзко сдирала с нее белую одежду и натягивала свое серо-зеленое убранство. Спустя неделю они ввалились в избу Павла Касымова, донельзя измученные, но ни на йоту не поддавшиеся унынию, ибо Зуев и уныние были несовместимы, а Зуева они уже боготворили. За эту неделю он стал для них эталоном мужества и выдержки. Будучи старше каждого из них всего на восемь−десять лет, он казался им чуть ли не стариком — все прошел, все видел и все знал. Он учился геологии в Ленинградском горном институте, в последний предвоенный год искал руду в Казахстане, в войну стал сапером. Потеряв руку, потеряв в блокадном Ленинграде жену, двухлетнюю дочь и всех своих близких, Зуев в 1943-м подался на Север искать золото, провел три экспедиции, открыл два золотоносных района с богатым содержанием металла. Тайгу знал как собственный дом. С одной рукой быстрее любого из них заставлял вскинуться костром сырые ветки, свободно ориентировался в лесной глухомани. Он научил их быстро готовить пюре из сушеной картошки, варить «полевой суп», соорудить земляную печь, на которой можно жарить отличные пухлые лепешки. И не щадил себя, первым входил в ледяную воду, если требовалось перейти вброд какую речушку, и наравне со всеми тащил на себе тяжелый груз. Такой начальник внушал не только уважение — вчерашние студенты преклонялись перед ним. Алену он жалел. Еще при выходе из Орумчана велел ребятам разделить между собой поклажу Алены и сам проверил тяжесть ее рюкзака. Та сопротивлялась: «Это несправедливо, — говорила строптиво. — Я такая же, как все. Зачем эти поблажки?» — «Разговорчики! — строго отвечал он. — Кто начальник партии — я или вы?» Да и потом, уже на переходах, он постоянно спрашивал: «Устала, Сероглазка, или держишься? Если здорово устала, будем привал делать». — «Нет, ничуть», — упрямо отвечала она и краснела при этом, оттого что говорит неправду. На самом же деле ей было трудно в этом переходе. Алена и вообще-то не отличалась крепким здоровьем, была бледная и хрупкая, две косички соломенного цвета (собиралась после экзаменов сменить их в парикмахерской на завивку, но не успела) делали ее похожей на школьницу, которой еще не год и не два предстояло сидеть за партой и пачкать чернилами пальцы. К тому же на базе в Орумчане не нашлось сапог ее размера, пришлось обуться в сорок второй номер, и случалось, что нога Алены, попав в выемку среди камней или поваленных деревьев, оставалась в одном носке, без сапога и портянки. Но Алена не жаловалась и не хныкала, старалась быть «как все», потому и обижали ее всяческие скидки на «женский пол» и особое внимание. Зуев не был человеком, о котором можно было бы сказать односложно — весельчак, молчун, сухарь, угрюмец и так далее. Иногда он замыкался, молчал часами, на вопросы отвечал сдёржанно и сухо. И вдруг, после этой затяжной замкнутости, после долгого ухода «в себя», мог неожиданно расхохотаться, заметив на дереве какой-нибудь причудливый нарост, пародирующий зверька, или птицу, или же человека. Иногда он насвистывал и принимался напевать, шагая впереди своей партии, азартно постукивал палкой по стволам и веткам (все они шли, опираясь на крепкие палки, выструганные из лиственниц) и в хорошем расположении духа тоже мог пребывать часами. А случалось, в нем просыпался страстный мечтатель, и однажды на привале, за торопливым ужином, потому что все чертовски устали и спешили поскорее покончить с едой да завалиться спать, Зуев вдруг пустился рисовать им будущее этого глухого нехоженого края, где, по его словам, этак лет через двадцать вырастут, как грибы после дождика, прииски, я в государственную, отощавшую за войну казну рекой потечет золотишко, найденное ими и такими же скитальцами-геологами. Час назад, когда они еще плелись по склону сопки, загроможденной каменьями, Олег Егоров оступился и, грохнувшись на камни, изрядно расквасил себе лицо. Потому-то он, чмыхнув распухшим носом, из которого недавно хлестала кровь, с досадой молвил: «Черт его придумал, это золото!» — «Телец презренный, а не благородный металл!» — поддержал его Степа, так как не было случая, чтобы мнение братьев в чем-то расходилось. Тогда и Яшка Тумаков полусонно и вяло заметил: «Ничего не попишешь — «Люди гибнут за металл, сатана там правит бал…» Зуев засмеялся и подтвердил, что именно Сатана, а точнее, Черт, во всем и виноват. И рассказал веселую байку о том, как Господь-бог создавал землю. По байке выходило, что Бог из любви к человеку взялся создавать Средиземное море, с пляжами, пальмами и цитрусовыми. Прискакал к нему Черт и спрашивает: «Для чего ты, Боженька, так стараешься?» — «Для того, чтобы люди беззаботно в тепле жили», — отвечает Бог. «Ты плохо их знаешь, — говорит Черт, — Они будут там, где ни пальм, ни цитрусовых». Свистнул Черт, призывая к себе своих подручных чертенят, махнули они к полюсу и давай на холодной земле рассыпать золотой песочек. Вот и вышло так, как Черт предрекал: снялись люди с насиженных благодатных мест и понеслись за тем песочком в холодные дали. Выслушав байку, Алена в раздумье сказала: «Я понимаю — соль искать, уголь, медь, они нужны людям для жизни. А зачем золото, что из него сделаешь, кроме кольца или брошки? Просто лежат где-то в банках груды золота — и все. Странно даже. Из одних банков в другие перевозят, из страны в страну. Придумали когда-то, что это самый ценный металл, так и осталось навсегда. А если бы его не было, все равно бы люди жили, правда?» — «Правда, Сероглазка, — усмехнулся Зуев, — Но раз уж так до нас повелось, нам с тобой одно остается: искать да искать.». — «А если Касымов зажмется, не выдаст место?» — спросил Зуева Леон. Но ему ответил не Зуев, а Мишка Архангелов; «Припугнем, так в два счёта расколется». А Зуев сказал: «Нет, пугать не будем, сами найдем». Они знали историю с эвеном Касымовым — Зуев еще в Орумчане рассказал. Сам он проведал о Касымове случайно. Прошлой осенью добирался из тайги на попутке в Магадан, и в одном из поселков, лепившихся к колымской трассе, в кабину подсел новый пассажир — спешил на соседний прииск к свадебному столу племянника. От поселка до поселка — двести километров, успели разговориться, и разговор, естественно, пошел о золоте, так как оба они были к нему причастны: Зуев искал его в земле, Афанасьич (так отрекомендовался попутчик) работал в золотоприемной кассе на прииске «Забытый», откуда и держал путь на свадьбу. Вот и рассказал он Зуеву, как эвен по фамилий Касымов, из глубинного поселка Ома, несколько лет сряду сдавал в их кассу золотые самородки. Завидные самородки были, до килограмма тянули, а металл — жильный, самой высокой пробы. По-русски Касымов говорил плохо, на все вопросы — где нашел, как нашел — отвечал, что нашел в тайге, а в каком месте, не помнит. Зуев удивился, почему Афанасьич проявил такое безразличие — ему бы геологам сообщить, чтобы уцепились за Касымова. «А что толку? — отвечал тот. — Я нюхом чую, что он простачком прикидывается, значит, жилу не покажет. Спасибо и за то, что приносил. Но как бы не помер он, второй год не является». Прощаясь, Афанасьич обещал сообщить Зуеву о Касымове, если тот вдруг снова объявится на прииске, и задержать его под каким-нибудь предлогом до приезда Зуева. Мысленно Зуев взял на заметку таежный поселок Ому, а обещание случайного попутчика всерьез не принял, посчитав, что тот забудет об их встрече за свадебным возлиянием. И вдруг через несколько месяцев — телеграмма: «Срочно приезжайте. Прибыл Касымов». Зуев тотчас же отправился на прииск «Забытый», нашел Афанасьича. Тот и говорит ему: так и так, принес Касымов два крупных самородка, сидит в гостинице, ждет, пока в кассу деньги привезут, чтоб уплатить ему за золото (такой предлог придумал — пустая, мол, касса, нечем платить), а не являлся долго из-за несчастного случая: на охоте ружье подвело, один глаз ему дробью вышибло. Пошли они вместе в барак, где имелась комната для приезжих. Касымов сидел на завалинке барака, дымил трубкой. Низкорослый эвен средних лет, желтолицый, в меховой одежде, один глаз, совсем белый, наполовину закрыт изуродованным веком, другой — узкий и черный, глядит с живым любопытством, — таким увидел Павла Касымова Зуев. — «С цем идес, кассира? Мосет, деньга твой касса присёл?» — встретил он вопросом Афанасьича, проворно поднимаясь на кривые ноги. «Пришли деньги, — говорит тот. — Пойдем, получать будешь». Повели они его в золото-приемную кассу. Касымов вынул из-за пазухи меховой мешочек, а в нем — два самородка: один — величиной чуть ли не со стакан, другой — немного поменьше. Зуев сразу определил: лежит где-то на самой поверхности земли золотая жила — хоть голыми руками бери, и Касымов определенно знает, где брать. Не сочтя нужным деликатничать с Касымовым, Зуев строго спросил его, в каком месте омской тайги взял он самородки. «Сам не снай, — отвечал ему Касымов, улыбаясь прокуренными зубами и часто взмаргивая живым черным глазом. — Тайха сёл, ета стука насёл, дальса посёл». Зуев смекнул, что строгостью Касымова не проймешь. Стал дружески расспрашивать — далеко ли река или ручей от того места, где попались самородки, и какая там тайга — редкая или густая, и какая почва — мшаник или каменистая. Он терпеливо спрашивал, а Касымов долдонил одно: «Не снай. Я тайга сёл, ета стука насёл…» Удрученный такими ответами, Зуев наконец спросил Касымова: «Ну а если весной придут в Ому геологи, пойдешь с нами в тайгу проводником? Будем вместе искать эти штуки, согласен? Мы тебе деньги платить будем». — «А спирьт немноська дай будес? Спирьт дай будес — пайтём!» — совсем разулыбался Касымов, проворно складывая в меховой мешочек денежные пачки. Потом уж как-то очень шустро выскользнул за дверь, бросив Зуеву с порога: «Не сапивай свой слёво! Весна сдать типя буду!» И тогда Зуева взяло сомнение: темнит Касымов или в самом деле: «Сёл, сёл и насёл»? Если темнит, отчего же согласился стать проводником?.. Позже Зуев запросил лабораторные данные самородков, найденных Касымовым. Данных за прежние годы не сохранилось, а металл последних двух самородков был разной пробы. Стало быть, Касымов действительно мог случайно натыкаться на самородки и не помнить мест, где находил. Тогда получалось, что омская тайга весьма богата золотом. Зуев настоял в управлении геологоразведки снарядить в Ому экспедицию и сам ее возглавил. Покидая свою базу в Орумчане, он не мог наверняка знать, как встретит его в Оме Павел Касымов. 6 Они вошли в Ому, когда весеннее солнце, наплававшись в раздолье небесной сини, присело отдохнуть на растрепанную гриву тайги и опалило ее заревом. И глазам предстала удивительная картина: медные избы селеньица вольно раскинулись среди таких же лиственниц, образуя некое подобие не совсем кривой, однако же и далеко не ровной улицы, посвечивали медными окнами. Из дверей выбегали низкорослые эвены и с нескрываемым любопытством разглядывали появившихся из тайги пришельцев, навьюченных рюкзаками и скатками, ибо в их глухомань подобный народ вовек и не забредал. Не успели геологи у кого-нибудь спросить, где живет Павел Касымов, как тот уже сам подбежал к Зуеву и, выдернув изо рта алевшую огоньком трубку, обрадованно залепетал, часто взмаргивая одним глазом: «Сдал, сдал типя!.. Пайтём, пайтём!.. Мой испа сдал типя!..» — указывал он рукой на высокую избу с высокой трубой. Принял их Касымов — лучше быть не может. Изба у него рубленая, хорошая. Горница, как в старых русских избах, просторная, с полатями. В избе богато: ковры, картины в рамках, посуда, патефон, правда, всего с одной пластинкой — «Солнце с морем прощалось». Деньги за самородки получал Касымов немалые, тратил с умом. Еще в доме — жена, женщина опрятная и улыбчивая, но ни слова не знавшая по-русски, и две дочки — Александра и Любаша, почти сверстницы Алены, диковатые и молчаливые. Видно было, что в семье этой правил один Касымов, жена и дочери, похоже, побаивались его. Буркнет он что-то жене по-эвенски, вроде бы невзначай слово обронит, и та уже убралась из избы, и не покажутся в избе ни она, ни дочери, пока гости за ужином сидят. Буркнет что-то дочерям, тоже вроде между делом словцо молвит, — глядь, девицы мигом по лестнице на чердак сиганули и дверцу за собой захлопнули. Там и будут дотемна драть слежавшиеся в мешках птичьи перья для перин и подушек. Три дня они отъедались и отсыпались у Касымова, и дело уже дошло до того, что жена Касымова стала им говорить «посалуста», «кусай, кусай» и еще взяла на язык несколько русских слов, а Любаша и Александра уже не так дичились, и, хотя возле них постоянно крутился Мишка Архангелов, сами-то они постреливали черными глазами на братьев Егоровых. Словом, все выглядело идиллически, и Яшка Тумаков не раз весело приговаривал, вспоминая лермонтовскую «Тамбовскую казначейшу»: «Я бал описывать не стану, хоть это был блестящий бал!» Но Зуев рвался в тайгу, долгая задержка в Оме не устраивала его. Касымов во всем соглашался с ним. «Мосна, мосна посёл, — говорил он, выказывая полную готовность в любую минуту распрощаться до осени со своей избой и домочадцами. — Снег тайха сапсем малий, мосна посёл. Солята дольга искал нада, ай, дольга!» Закавыка была в том, что не существовало карт омской тайги — ни топографической, ни геологической, так как покамест ни геологи, ни топографы в здешних местах не бывали. И Зуева обескураживала полная несообразительность Касымова, когда он пытался с его помощью хотя бы вчерне набросать на бумаге контуры этой местности в радиусе десяти — пятнадцати километров от Омы, полагая, что приблизительно в этом радиусе и попадались Касымову самородки. Но Касымов совершенно не понимал, чего от него добивается Зуев. «Сацем типя рецка сцитать? — недоумевал он. — Сацем сёпка сцитать? Рецка тайха многа, пайтём тайха — сам сцитай». — «Да надо нам реки знать, Павел, — объяснял ему Зуев. — Я уверен, ты самородки вблизи рек находил. Тут одно из двух: или река жилу размывает, или жила по древнему руслу проходит. Там, где пересохло русло, понимаешь?» — «Эта я не снай. Рецка многа, сёпка многа, эта я сапсем не снай», — говорил Касымов и виновато взмаргивал одним глазом. Не добившись от него толку, Зуев наконец спросил: «Так куда же мы сперва пойдем: на север, восток, запад? В какую сторону поведешь?» — «Так пайтём, — махнул рукой Касымов в сторону заходившего в тот час солнца. И тут же махнул левее: — Патом так пайтём, насад пайтём, там солята будит. Найтём солята!»— уверял он. «Ладно, будь по-твоему, — решил Зуев. — Начнем с запада, а там поглядим». Был среди эвенов Омы и один русский — молодой парень Семен Кокулев, приемщик пушнины, он же завмаг и продавец небольшого магазинчика, и был еще эвен Марьямов, тоже молодой парень, учитель школы-четырехлетки, свободно владевший русским, с которым тоже можно было поговорить, так как остальные эвены, населявшие Ому, или совсем не знали русского языка, или знали крайне плохо. Зуев посетил того и другого, взяв с собой и Леона, которому оказывал некоторое предпочтение перед другими, возможно, потому, что был этот «студент» немногословен, да и упрям характером, в чем Зуев убедился еще в Хабаровске, когда Леон из-за Алены отверг его предложение. Впрочем, ничего ценного из встречи с Кокулевым и Марьямовым они не почерпнули. Первый сказал, что он здесь недавно, близко с местными еще не сошелся. Слыхал, что раньше Павел Касымов неплохо промышлял пушнину, но, потеряв глаз, охоту забросил. О самородках тоже слышал, но видеть не видел, и никто не видел. Касымов всем показывает только квитанции золотоприемной кассы — сколько выдали денег, чтобы ясно было, где он их берет. «Надо думать, в голове у него кое-что есть, — говорил им Кокулев, — Из местных и в райцентр никто не ходит. Так до райцентра сто километров, а до прииска — все двести. Значит, хорошо дорожку изучил, да и унюхал же как-то, где эта самая касса». Зуев спросил, не слышал ли Кокулев, чтобы кто-нибудь еще из поселковых находил самородки. Кокулев ответил, что никто не находил, иначе в поселке было бы известно. Зуев перевел разговор на продовольственную тему, интересуясь, когда завозят продукты, в каком ассортименте и так далее, поскольку, как бы далеко от Омы ни вели они поиск, а пополнять запасы продуктов им предстояло здесь. И они узнали, что «аннушка» с товаром прилетает в первых числах каждого месяца, но и без этого галет, сухарей, тушенки и прочих консервов в магазине всегда в достатке, и потому за продуктами можно являться в любое время. Воспользовавшись знакомством с Кокулевым, Леон спросил, нет ли у него в продаже сапог среднего размера. Кокулев повел его на склад и выудил из груды разномастной обуви отличные яловые сапоги тридцать восьмого размера. Алена подпрыгнула от радости, когда Леон принес ей эти сапоги. Еще не примерив их, не зная, годны ли они ей, Алена порывисто обняла Леона, прижалась к нему и потерлась щекой о его плечо, и столько было нежности в этом ее порыве, что того охватило желание обнять Алену и поцеловать ее. Но рядом был Зуев и были обе дочки Касымова, готовые, как показалось Леону, прыснуть ехидным смехом, глядя на них. И он с напускным равнодушием отстранил от себя Алену, нахмурившись, сказал ей: — Ты надень сперва, тогда радуйся. Может, малы окажутся. И Алена сразу поникла, в лице и в глазах ее отразилась боль, как у ребенка, которого неожиданно и незаслуженно обидели. И тут же быстро отошла от Леона. Сдернув с веревки свои портянки, присела на крыльцо и, обматывая ноги портянками, стала всовывать их в сапоги. А потом вскочила с крыльца, притопнула одной, другой ногою и сказала весело, задиристо — не Леону, нет, не ему, а сестрам Касымовым, наблюдавшим за нею (Зуева уже не было, Зуев ушел в избу) — только им, сестрам, сказала: — Вот это сапоги-сапожки! Всю жизнь о таких мечтала! — И тогда лишь: ох как укоризненно посмотрела на Леона. В тот же день Леон с Зуевым отправились к Марьямову и застали его в школе — в такой же избе, как прочие. В одной комнатенке жил он сам, в другой, побольше, помещались все четыре класса. Один ряд парт — первый класс, другой — второй и так далее. Было воскресенье, и Марьямов мыл в «классах» полы. Прервав с их приходом свое занятие, он любезно пригласил их присесть за парты. Это был симпатичный, вежливый парень, с располагающей к себе, несколько смущенной улыбкой. Но и он, как и Кокулев, не мог им дать дельного совета, хотя бы потому, что тоже недавно учительствовал в Оме и сам был нездешний. Видимо, он жил, строго замкнувшись в своем школьном мире, поскольку даже не слышал о самородках Касымова. И о самом Павле Касымове ничего не мог сказать, кроме того, что ему не приходилось ни бывать у него, ни беседовать с ним. Сказать он мог о Матвее Касымове, младшем брате Павла. Этого Касымова он знал, в школе учились его сыновья: один, Кирила, — в третьем классе, другой, Николай, — в первом. И пожалел Марьямов, что нет сейчас Матвея Касымова в поселке. По его словам, Матвей Касымов лучше всех знал здешнюю тайгу, он исходил ее вдоль и поперек, выпасая оленей, и мог бы помочь в составлении черновой карты, о которой упомянул Зуев. Марьямов спросил, нельзя ли ему примкнуть к геологам и помочь поиску, Через две недели начнутся каникулы, и он будет свободен. «Обузой вам не стану, я ведь таежник, — сказал Марьямов, которого во все время их разговора с ними не покидало смущение. — Родители и сейчас в суликчанской тайге с оленями кочуют. Собирался на лето к ним, но, если вы не против, я бы с удовольствием», Зуев не отказал Марьямову. Договорились так: придут ребята в Ому за продуктами, заберут Марьямова с собой. Когда ушли от Марьямова, Зуев спросил Леона: «Ну, студентки какое твое мнение о Касымове?» — «Я ему не верю», — ответил Леон. «Ну а какой выход? Взять другого проводника? — продолжал Зуев, И сказал, будто только в ту минуту и решил окончательно: — Нет, пусть ведет». — «Значит, вы ему верите? Тому, что он случайно находил самородки?» — «И верю, и не верю, — признался Зуев. — Ладно, студент, в тайге разберемся». Из Омы они уходили в четыре утра. Было светло. Солнце уже взошло над тайгой и пронизывало тонкими лучами кисею тумана, окутавшего деревья. За околицу их провожали жена и дочки Касымова и молодой учитель Марьямов. С беспечной легкостью покидали они Ому, и Яшка Тумаков, кивая Олегу и Степе Егоровым и указывая им глазами на дочек Касымова, громко и шутливо декламировал из «Боярина Орши»: Не плачь… утешься! — близок час, И будет мир ничто для нас. В чужой, но близкой стороне Мы будем счастливы одне… Никто из них не знал тогда, что не будет им счастья в этой стороне и в этой экспедиции и что только двое из них, Леон да Мишка Архангел, останутся в живых. В живых останется и учитель Марьямов. Видимо, какой-то эвенский бог отведет его от гибели. Первый раз Зуев пошлет за продуктами в Ому Павла Касымова и братьев Егоровых. Марьямов встретит их, преисполненный решимости отправиться с ними в тайгу. Но в тот же день из пролетавшей над поселком «аннушки» сбросят мешок с почтой, и Марьямов вместе с газетами получит письмо, которое понудит его срочно отправиться в райцентр на семинар учителей. А они… они что же? Они два месяца лазили по тайге, кормили мошку, увязали в болотине, сушились у костров, промывали в лотках песок по берегам каждой речки и ручья и просто в лужах после дождей в надежде, что на дно лотка осядут золотые знаки. Многое встречалось на пути: дикие олени и лоси, медведи, птицы, сопки и скалы, глыбы нетающего льда в глубоких теснинах — только золото не попадалось. Не то что самородки не валялись под ногами, даже мелкий песок ни разу не показался в лотках. «Найтём, найтём солята! — неизменно уверял их Касымов. — Исцо зима нет, лето исцо. Немноска хотить будим — найтём!» Словом, Павел Касымов не падал духом. И не столько под ноги смотрел своим одним глазом, сколько шарил им поверху, выискивая «мясо». Стрелял он из ружья не целясь — отлично стрелял. Завалил медведя и лосиху, щелкал куропаток. При таком проводнике у них не выводились свежее и копченое мясо и свежая дичь. Зуева Касымов побаивался, во всем ему поддакивал. После того как, покинув Ому, они недели две шатались по сухой тайге, где не было ни одного порядочного ручья, Зуев сказал Касымову, что в этих местах не может быть золота, и Касымов охотно согласился: «Не мосет, не мосет, там другой места бил! Нада искай та места. Там вода бил!» Они повернули круто на север, но вскоре наткнулись на горный хребет и пошли на восток, все дальше уходя от Омы. Касымову больше не верили, открыто говорили ему: «Касымов, сколько ты нас за нос водить будешь? Когда жилу покажешь? Не стыдно тебе такое богатство скрывать?»— «Ститна, ститна, — широко улыбался в ответ Касымов. — Сам не снай, где сёл тахта. Сдес сёл, там сёл, вся тайха сёл». Мишка, получивший уже у них укороченное имя Архангел, как-то в отсутствие Касымова брякнул: «Чикается с ним Зуев, а я б запросто. Придушить его, гада, и точка. В момент язык расшнурует». Зуев услышал, хотя и был в палатке, — составлял карту местности, по которой проходили. Быстро вышел из палатки и взорвался: «Вы мне эти тюремные замашки бросьте. Еще раз подобное услышу — и на все четыре стороны!» — «Да я так… шутку сшутил», — стушевался Мишка. «Никаких «так» и «этак», ясно?» — оборвал Зуев. Но и сам Леон сказал однажды Зуеву: «Неужели вы до сих пор Касымову верите? Какой смысл, что он с нами ходит?» — «Есть смысл, студент, — похлопал его по плечу Зуев. — Рано или поздно Касымов себя выдаст. Он мне как указатель нужен, влево пошел: «Мины!», вправо: «Мин нет!» Леон спросил тогда Зуева, почему они обходят сопки и почему он считает, что в сопках искать не стоит. «Ну, во-первых, — сказал Зуев, — металл может быть и в сопках. Во-вторых, в сопках тоже стоило бы искать. Но, во-первых, Касымов скорее всего наткнулся на самородки во время охоты. Во-вторых, вряд ли он охотился в сопках. А в-третьих, вероятнее всего, он не отрывался далеко от поселка, а мы ушли от Омы изрядно. И все это надо учитывать». И вдруг в лотке у Яшки Тумакова взблеснули знаки. В тот день они вышли к широкой реке с галечным дном, решили там заночевать. Пока ставили палатку да подтаскивали сухостой для костра, Яшка Тумаков, не принимавший в том участия, бродил по берегу с лотком, промывал песочек (любой грунт, даже самый черный и вязкий, геологи называли песком), и неожиданно заорал: «Знаки!.. Братцы, натуральные знаки!..» Яшка уже бежал с лотком к палатке. Его окружили. Стукаясь лбами, заглядывали в лоток. На дне лотка темнела разжиженная водой земля, в ней поблескивали желтые крапинки. «Пластинчатое золото», — определил Зуев. Обнял своей одной рукой Яшку и спросил Касымова, тоже сунувшего свой нос в лоток: «Ну что, Павел, наверно, ты в этих местах самородки находил? Видишь, золото живое!» — «Стесь, стесь, — закивал Касымов. — Такой рецка бил, такой сёпка», — указал он рукой на высившуюся вдали шарообразную сопку. Касымов улыбался, и это означало: «Мин нет!» Зуев не мог не понять этого, но не подал виду. Подцепил кончиком ногтя желтую пластинку, сказал Алене: «Держи на память, Сероглазка», — и стряхнул крупинку ей на ладонь. Алена впервые видела добытую из земли крупицу золота и, разглядывая ее, сказала: «Какое оно… непонятное даже… И ничего в нем нет красивого». Два дня не свертывали свою палатку: промывали и промывали пески. Прошли береговую полосу на пять километров вниз и вверх по течению реки. Что-то попадалось в лотках, но это были жалкие крохи. Заложили несколько шурфов, раз и другой рванули аммонитом земельку, аккуратно выкладывали возле шурфов развороченный взрывом грунт, промывали и его водой — получили ноль металла. Касымов подбадривал их и наставлял: «Искай, искай лютче! Скоро самарётка найтёщ, скоро тамой Ома пайтём!» Считая, что они надолго застрянут в этом месте, Касымов уложил в тайге оленя, взялся коптить в земляной печке окорока. Но Зуев велел сниматься и двигаться вверх по берегу реки. Касымов сокрушался: «Сацем бросал самарётка искал? Сацем такой мяса пропатай?» Но Зуев чуял — где-то в верховье реки есть богатое золото, а вниз по течению сносит самую малость. И пошла река их выматывать: то скалы ее подопрут, то сопки возьмут в клещи, то трясина к самому берегу подступит. Обходили скалы, оставляя далеко в стороне реку, продирались по зарослям жимолости и на всяком доступном для ноги кусочке берега мыли песок. Знаки в лотках густели, пластинки укрупнялись, и река вела их к Оме. Зуева стало не узнать: ни строгости в нем, ни начальственного тона. В глазах — какой-то горячечный блеск, он почти не ел и поминутно сворачивал «козью ножку». Время их ночевий и обеденных привалов укоротилось. Зуев не приказывал — ласково, даже как-то виновато заглядывал им в глаза и просил: «Ну что, студенты, одолеем еще пяток километров, а? Ты как, Сероглазка, выдержишь? На тебя вся надежда. Ей-богу, на тебя страна смотрит!..» И они выдерживали. 7 Леон запомнил день, когда река решила порадовать их неплохим золотом, — 15 июля. Потому запомнил, что 16 июля — день рождения Алены, и они готовились отметить эту дату. Река преподнесла им сразу два сюрприза: ровную травянистую долину с плоским берегом в мелкой гальке и густой желтый песок в лотках. Пластинки попадались величиной с полногтя мизинца, прежде такого не случалось. «Славная долинка, очень даже славная! — приговаривал Зуев, заглядывая в их лотки. — Не меньше граммов пять на кубик грунта! Для промышленной разработки маловато, но все-таки это уже что-то значит!..» И снова он, но уже с явной издевкой, спросил Касымова, не в этом ли районе реки попадались ему самородки. «Этат, этат, — утверждал Касымов. — Этат рецка бил, этат талина, такой трава бил! Искай стесь нада — скоро найтём!» Нет, не встревожился и на сей раз Касымов, снова получалось: «Мин нет». Касымова другое удручало: зачем они из лотков обратно все в реку выплескивают? «Сацем солята рецка бросал? Солята деньга многа тают!» — недоумевал он. «Такой порядок, Павел, — объяснял ему Зуев. — Мы разведчики, наше дело находить, а брать другие будут. Придут добытчики и будут брать». Вопреки общему ожиданию, Зуев не пожелал заночевать в долине. Какой-то леший гнал его все дальше к верховью реки. Зуев сказал: всего пять километров пути, а завтра — ни с места. Завтра — выходной, завтра — пир в честь именинницы, и никаких работ. Часть груза они оставили в тайге, подвесили на дерево, как делали не раз, чтобы легче было идти. Но не прошли и двух километров, как путь им преградила высоченная скала, вздымавшаяся уступами к небу, и широкий бурный ручей, врывавшийся из тайги в реку. К другому берегу реки вплотную подступала гряда сопок с плоскими вершинами, и на вершинах, как на огромных подносах, толстыми слоями лежал снег: синий слой, над ним — голубой, выше — розовый, еще выше — совсем желтый. Из узкой теснины, расчленявшей подножия двух ближних сопок, тоже с шумом врывался в реку ручей. Вода в реке бурлила и пенилась, и волны беспрерывно бились о скалу и подножия сопок на противоположном берегу. Река, огороженная в этом месте скалой и сопками, никогда не видела солнечных лучей, здесь и днем стояли полумрак и прохлада… Надо было обогнуть скалу, но уже вечерело, пора было подумать о костре и ужине, и Зуев вдруг сбросил с плеч рюкзак и объявил привал. После ужина он набросал на бумаге контуры берега. И снова придумывали названия скале, сопкам и ручьям. Десятки названий оставили они за собой, и не хватало фантазии выуживать из головы новые. Уже протекали на черновых картах Зуева ручьи Алены и Леона, реки Касымовка и Егоровка, родники Яша, Фиалка, Белочка, появилась скала Геологов, сопки Братьев Егоровых и так далее, и так далее. Зуев предложил назвать ручей у скалы Сероглазкой, Алена запротестовала: «Он не серый, а зеленоватый. Лучше и назвать — Зеленоватый». — «Аргумент несущественный, — шутливо отвел возражение Зуев. — Учитывая, что ты завтра именинница, категорически настаиваю на Сероглазке. Как, студенты, все согласны? Кто против, можете помолчать». «Студенты» одобрительно загудели. Алена засмеялась: «Раз так, тогда вот эту неприступную скалу назовем скалой Зуева». — «Не возражаю. Учитывая, что столь оригинальная мысль исходит от именинницы», — отвечал в тон ей Зуев, черкая карандашом по листу изрисованной бумаги, который лежал на планшете, зажатом у него меж колен. Безымянные сопки на противоположном берегу тут же окрестили сопками Михаила Архангела, вытекавший из них ручей назвали Угрюмым, реку, вдоль которой шли, — Везучей, и, таким образом, с названиями благополучно справились. А в последующую минуту Зуев, отбросив всякую шутливость, напомнил им об аммоните: аммонит кончился, шурфовать нечем, кто-то должен идти за аммонитом в Ому. Теперь они находились от Омы всего в двадцати километрах по прямой, а не в сорока, как было неделю назад. После двух месяцев поисковой закалки идти в поселок с ружьем и компасом мог любой из них, но… а как же день рождения Алены? Не говоря уж о Леоне, ребятам тоже не хотелось покидать в этот день партию. Их мог выручить Одноглазый, однако Зуев, точно разгадав их мысли, сразу сказал: «Только не Касымов. Без него нам оставаться опасно. — И похвалил Касымова: — Ты хороший, Павел, проводник, без тебя мы, чего доброго, и на берегу заблудимся». Зуев, конечно, хитрил: просто опасался, что Касымов под каким-либо предлогом останется в Оме и он лишится своего «указателя». Зуев ждал, а они молчали. «Так как, студенты?» — наконец спросил он. Алена рассмеялась: «Ребята, ну что вы носы повесили? Хотите, я пойду? Вечером вернусь, а вы уже пирогов напечете!» Но они продолжали упорно молчать. «Не дрейфь, паря, я схожу, — подал голос Мишка Архангел, хотя к «студентам» не относился. И объяснил Зуеву: — Они ж кореша, пускай гуляют именины». Зуев подумал и сказал: «Не возражаю», и обстановка сразу разрядилась. Довольный таким поворотом дела Яшка Тумаков толкнул плечом Архангела: «Благодарю за чуткость. Как в детской песенке, знаешь? «Ты мой друг, и я твой друг, самый верный друг!» Мишка в свою очередь двинул плечом Леона, подмигнул ему: «Ну, порядок?» — «Порядок!» — Леон тоже толкнул плечом Архангела, а сидевшая у костра Алена поднялась, чмокнула Архангела в щеку: «Миша, ты просто замечательный парень!..» Леон не считал Архангела «замечательным парнем», но и плохим тоже не считал. Мишка был неотесанный — мало учился, книжек не читал, зато по горло набрался тюремного ума-разума. Поначалу он слова не мог обронить, чтобы не сдобрить его скабрезным довеском. Правда, при Алене и Зуеве от довесков воздерживался. Как-то Леон оборвал Мишку: «Слушай, ты что, нормальных слов не знаешь? Что ты нас матерщиной кормишь?» Мишка выкатил на него молочные глаза: «Тю на тебя! Ты чего взбесился?» Вмешался Яшка Тумаков: «А того, сэр, что у нас уши вянут от ваших перлов!» Мишка огрызнулся: «Вянут, так затычки засунь! Скажи — дели-и-икатный!..» К ним подошли братья Егоровы. «А ниже на полтона можно? — спросил Мишку Олег. — Хочешь не хочешь, а с матерком, в самом деле, кончай!» — «Точно, — поддержал брата Степа. — Нас большинство, стало быть, подчиняйся». Так, вчетвером, и стояли «студенты» против Архангела: Мишка — крепкий, с медвежьими плечами, ну да и они не хлюпики — Зуев знал, кого брать в партию. «Тож мне — учителя открылись!» — хмыкнул Мишка и ушел от них. Но проработка подействовала, язык он укоротил. Однако была у него и хорошая черта: не любил сидеть без дела и многое умел. Если Зуев объявит выходной — Мишка в палатке валяться не будет. Он рыбу ловит, дрова рубит, обувь, у кого прохудилась, чинит, бельишко стирает. Была в нем мужицкая тяга к работе, и Зуев ценил это. Говорил Мишка, что пацаном всю войну на лесозаготовках с бабами работал — от колхоза посылали, а после войны землю в колхозе пахал. Пахать пахал, а платы не было: ни хлебом, ни деньгами. Вот и унес из амбара два мешка семенного зерна. Кто-то заметил, донес председателю. Может, простил бы председатель, но в то время в их деревне какой-то уполномоченный из района был. Узнал, что Мишка как раз из малолеток вышел, и велел судить. Семь лет отмерили. Он и половины не отсидел, досрочно вышел, согласно порядку: кто норму вырабатывал, тому день отсидки за три считался. Он выгонял и по две, работа привычная — опять же на лесоповале, только что под охраной. По Мишкиным словам выходило, что в заключении ему неплохо жилось: пайки хватало, в баню водили, кино показывали. Назад в деревню он не рвался, вспоминал о ней со злостью: «В гробу я ее видал! Чего там делать, ишачить?» В партии он выделял двоих: Зуева и Яшку Тумакова. Зуев был начальник, и этим все объяснялось, а Яшка покорил его стихами. Бывало, засидятся они за полночь у костра, ночь белая, искры постреливают, неподалеку родник лопочет, вот то ли Зуев попросит, то ли сам Яшка под настроение начнет читать «Корсара», или «Измаил-Бея», или что-нибудь из «Демона» — Мишка слушает, с места не сдвинется. Потом скажет: «Эт-то да история!.. Почище тюремных. Со мной один сидел — дочкиного женишка ножом пырнул. А тут почище месть, у этого Абрека». Или позавидует Яшке: «И когда ты стоко позаучивал?..» К Леону и братьям Егоровым он относился равнодушно, к Касымову — со скрытой враждебностью. Никогда не скажет: «Касымов», всегда — «Чалдон одноглазый». Алену он, казалось, не замечал, почти не заговаривал с нею. Но иногда прилипнет к ней молочными глазами и не отводит глаз. Алена суп в казане над огнем ложкой помешивает — Мишка стоит и пялится на нее. Она чайник взяла, к роднику пошла — Мишка за ней глазами следует. Леона это злило, оскорбляло, что-то нехорошее виделось ему в этом Мишкином взгляде. Ему вообще не нравились прилипчивые Мишкины глаза, да и лицо его, широкое, в крупных конопатинах, не вызывало симпатии. Как-то Мишка спросил его об Алене: «Что-то не пойму я, кто она тебе — жена, не жена? Жена под боком должна быть, подалей от чужого глаза. А вы чего? В одной палатке со всеми дрыхнете, она — в своем спальнике, ты — в другом мешке. Или вы такие безгрешные? Черт вас поймет!» — «Пошел-ка ты подальше, — ответил ему Леон, — Тебе-то, собственно, какое дело?» — «Тю на тебя! — обиделся Мишка. — По мне, так вы хоть на разных сопках ночуйте. Я к тому, что не похож ты на женатого». — «Потому и поглядываешь на нее?» — усмехнулся Леон. Архангел тоже ответил с усмешкой: «А что, нельзя? Худа она больно, вот и гляжу. Откорми ее — и враз баба в ней проснется. Замучает тогда тебя, сам глистой станешь». Леон едва сдержался, чтоб не двинуть как следует Мишку. Был еще случай, когда Архангел заговорил с ним об Алене. Купались они однажды в Везучей. Несмотря на жару, вода в реке была холодная. Алена ходила по кромке берега, смотрела, как они меряют саженками реку, но сама купаться не решалась. Неподалеку от нее, на мелководье, приседал и обливал себя холодной водой не умевший плавать Архангел. Леон выбежал из воды, попрыгал на траве, сел на теплый камень. За ним на берег выходили Яшка, Олег и Степа. Вдруг все трое бросились к Алене, подхватили ее на руки, понесли в реку. Ребята смеялись, Алена кричала: «Ай, нечестно, я сама!.. Мальчики, милые!..» Алену раскачали, бросили в воду. Она вынырнула, замотала, отфыркиваясь, головой, крикнула им: «Ладно, ладно!» — и быстро поплыла к другому берегу. Ребята кинулись догонять ее (плавали все хорошо: выросли-то на Амуре!). Они выбрались на правый берег, стали дурачиться и гоняться друг за другом — играли «в квачика». К Леону подошел Архангел. «Зазря ты позволяешь такое», — сказал он. «Что именно?» — не понял Леон. «Попомни меня: уведут от тебя женку», — предостерег Мишка. «А-а, вот что!.. — усмехнулся Леон и сказал: — Живи спокойно, Архангел, мы старые друзья». — «Тогда скажи, почему это в давности мужики своих баб под замком держали, от кого запирали? — гнул свое Мишка. — Как пить дать — от дружков. Ты баб не знаешь, а я всего навидался. Старый да плюгавый приласкал ее — и готово, раскисла касатка». — «Вот ты женишься, тогда и держи свою жену под замком. Разве я против? Да еще и решетки на окна поставь для полной гарантии», — посмеиваясь, посоветовал Леон и поднялся с камня. Хлопнул Мишку по мокрому плечу, убив впившегося в тело розового комара, и пошел навстречу подплывавшим к берегу Алене и ребятам. И откуда знать было тогда Леону, что Мишка, женившись на татарочке Изе, в самом деле разукрасит окна своей избы железными решетками? Но после этого Мишка больше не докучал Леону подобными разговорами. 8 Та ночь, в канун которой обосновались у скалы Зуева, стала их первой брачной ночью. Они ушли с Аленой в тайгу и до рассвета оставались в сказочном храме, сотворенном природой, казалось, только для них двоих. Бледным полумраком вливалась в этот храм белая ночь, зелено горели в нем свечи-лиственницы, высился купол из сомкнутых внахлест вершин, и полы в дивном храме были выстланы из мягчайших седых мхов. Он целовал и целовал Алену, и поднимал ее на руки, легкую, почти воздушную, самую прекрасную, и снова укладывал на седую бархатную постель, снова целовал, и им обоим казалось, что этот праздник, соединивший их воедино и воедино сливший их души, будет бесконечен. Потом он нес ее по берегу ручья Сероглазки к скале Зуева. Теплая щека Алены лежала на его плече, лицо ее было задумчиво-спокойным, а серые, светлые глаза были полны любви к нему. Он видел ее глаза и ниточку белых густых зубов, светившихся из-под верхней пунцовой губы, и видел, как на виске, близко-близко под кожей часто бьется голубая жилка, тонкая, как веточка, и по ней мелкими толчками бежит кровь. Он принес ее на берег Везучей, где стояла их большая брезентовая палатка. Полог был задернут, в палатке спали. Они постояли, обнявшись, у палатки, слыша, как уторопленно бьются их сердца, одним биением и в одном ритме. Раннее солнце уже взошло за сопками и розовой краской облило снега на вершинах, с сердитым ворчанием скатывалась в Везучую вода ручьев, белым дымком туманилась река, тихо стояли лиственницы, простирая навстречу друг другу мохнатые игольчатые лапы, — и что-то печальное и скорбное было во всей картине рождавшегося утра. И в какое-то мгновенье Леону показалось, будто вздохнули протяжно и жалобно сопки на другом берегу и на ближней сопке шевельнулась розовая, утяжеленная снегом макушка. «Я пойду с тобой», — шепнула ему Алена. «Не нужно, я сам. Поспи», — ответил он шепотом, отпуская ее от себя. Она кивнула ему и пошла к палатке. Оглянулась, махнула рукой, и полог за ней опустился. Леон снял свое ружье, которое повесил накануне вечером на толстый сук дерева, и пошел по берегу к долине, где вчера они оставили часть груза. В двух рюкзаках была мука, были в них и сахар, и консервы, и фляга спирта, и все это нужно было для сегодняшнего именинного стола. Часы на его руке показывали шесть утра, когда он подошел к долине. Он свернул от берега в тайгу, заметил издали усыхавшую, бескорую лиственницу и висевшие на ней рюкзаки. Однажды оставленные вот так продукты потревожили медведи. Когда Олег и Степа пришли за ними, на земле валялись вспоротые клыками пустые банки из-под сгущенки, пустой мешок, в котором был сахар, и обертки от печенья и галет. На сей раз косолапые не унюхали их тайника. Он влез на дерево, сбросил вниз рюкзаки и спрыгнул на мшистую кочку. И в ту же минуту отчего-то резко качнулась под ногами земля, тяжелый гул прошелся по тайге, пронесся ветер, сметая с веток испуганно вскричавших птиц, — и все тотчас же унялось. Лишь птицы еще метались вверху, разнося по воздуху затухающий переклик. Да еще позади Леона запоздалым всплеском охнула река. Когда он вышел из тайги, река бурлила, раскатывая по долине волны, точно по ней прошел большой пароход. Пройдя с полкилометра, заметил, что Везучая несет вниз по течению грязные пласты смерзшегося снега, — и не понял, откуда взялся этот снег. А снега на реке становилось больше. Ошметья его стали попадаться и на берегу, под ногами. И по мере того как он шел, снега прибывало и на земле. Ноздреватый, грузный снег заполонил уже не только берег, но и наполз в тайгу, оплел комли деревьев, а кое-где завис на ветках. И тогда предчувствие беды ударило Леону в сердце. Он пошел быстрее, увязая в рыхлом снегу. Потом бросил рюкзаки и побежал, пока за поворотом реки дорогу ему не преградил метровый снежный барьер. Каких-то двести метров отделяло его от скалы Зуева. Он видел скалу и ближнюю сопку в гряде Михаила Архангела, с которой сорвалась снежная шапка, обрушив на реку, на ручьи и на все это место тонны снега. Солнце кровавыми лучами обжигало макушку сопки, и ему показалось, что глаза его тоже заплывают красной соленой кровью. От этой ли соленой крови, от солнца ли, ожегшего глаза, от чего ли другого, у Леона затмилось сознание, и он уже смутно помнил, как карабкался на обрыв, цепляясь за стволы деревьев, как сорвал с себя мешавшее ему ружье и швырнул его прочь, снова воротился за ружьем, отыскал его и опять нацепил на спину, как пробирался со стороны тайги к скале Зуева, к придавленной снегом палатке. Он пребывал как будто бы в бреду, в каком-то страшном сне, когда, отрыв сплющенную палатку и распоров ее ножом, стал вытаскивать всех по очереди и переносить в тайгу. Лицо у Алены было синее, и губы, и шея — синие, только волосы белые-белые, как прежде. Синие были Степа и Олег Егоровы, Яшка Тумаков и Зуев — точно все нарочно вымазались синькой. Тогда он не знал, почему они такие синие, ибо никогда не видел людей, погибших от удушья. Он уложил их под лиственницами, друг возле друга, и они неподвижно лежали; каждый в своем спальном мешке, только в разных позах, в каких застала их во сне сорвавшаяся с сопки снежная лавина. Он накрыл их мокрым брезентом располосованной палатки. Может, час, может, два он сидел возле них, держа на коленях ружье, будто стерег их от новой беды. В тайге было тихо и жарко, и вся природа, погруженная в духоту и полуденную сонливость, оставалась равнодушной к великой трагедии, происшедшей у нее на виду. Только тучи мошки беспокойно кружились над брезентом, то низко оседали, почти падали на брезент, то снова с противным писком взлетали вверх. И вдруг его заторможенному, едва ли не совсем отсутствующему сознанию явилась четкая мысль, что он не всех нашел — двоих недоставало под брезентом. Забыв, что Мишка должен был отправиться в Ому, он пошел искать его к скале, убежденный, что Мишку могло выбросить из палатки лавиной, а Касымова, считал он, нужно искать вдали от берега, среди лиственниц, — тот всегда ночевал, настелив себе веток, под каким-нибудь деревом. Он нашел только Касымова и перенес его на ту же поляну, где лежали остальные. Касымов был еще жив. Его не задело лавиной, но, видимо, воздушная волна ударила его о ствол — голова была разбита, из нее сочилась кровь. К реке Леону было не пробиться, он принес кусок снега, смыл с Касымова кровь, неумело перевязал глубокую рану, пустив на бинты свою нательную майку. Оставшийся снег он крошил в руках и заталкивал в рот Касымову. Тот стонал, закрытые веки его живого и мертвого глаза судорожно дергались. Но Леон остался безучастным к его стонам. Он бросил Касымова, пошел искать сухостой. Натаскал сухих веток, развел костер, лег у огня и провалился в забытье. Далекий монотонный голос вывел его из этого состояния. «Сюев, Сюев!.. Мой гольова плёхо… Сюев, Сюев!..» — канючил Касымов и звал Зуева. От этого голоса, от этих слов Леона охватил ужас, точно он только в ту минуту понял, что произошло до этого. «Зачем тебе Зуев, сволочь? — ответил Леон, трудно ворочая языком и тяжело подымаясь. — Нет больше Зуева… Никого больше нет. Из-за тебя погибли… У-у, гад, застрелю…» Он медленно поднял с земли свое ружье и, пьяно шатаясь, пошел к Касымову, наставил на него двустволку. Касымов лежал у его ног, корчась от боли, бессвязно бормотал: «Сюев, Сюев… Гольова плёхо…» Тогда Леон, потеряв над собой всякую власть, истошно закричал Касымову: «Нет Зуева! Слышишь, черт одноглазый? Ты виноват, ты!.. Из-за тебя погибли! Ты знал, где золото, и молчал! Говори, собака, знал? Все равно застрелю!..» Крик его подействовал. Касымов притих, перестал дергаться и стонать. Узкий черно-матовый глаз приоткрылся, и Касымов забормотал: «Снай, снай… Сопсем плиська, два шага ходил… Сёпка ходил… Ох, гольова плёхо… Трюхой берега ходил, сёпка смотрел, многа солята…» Касымов, снова застонал, а Леон снова закричал, в ярости тыча ружьем ему в живот: «Сволочь, скотина, подлец! Что ж ты раньше молчал?! Гад ты вонючий, гад!..» Он швырнул на землю ружье, повалился на землю сам и завыл, впиваясь ногтями в мох. Случившаяся с Леоном истерика до остатка вымотала его. И, когда она кончилась и не было больше сил ни биться лбом о землю, ни встать на ноги, он подполз к Касымову и тоскливо спросил: «Что же нам делать, Касымов?.. Говори, ты лучше меня знаешь… Говори, я буду делать…» Касымов отвечал ему хриплым стоном. Леон приподнялся на локте, поглядел на него. Касымов был совсем плох: повязка на голове густо пропиталась кровью, нос и подбородок вытянулись, лицо стало серым. «Касымов, хоть ты не умирай, слышишь? — подергал его за плечо Леон. — Слышишь, Касымов?..» Касымов захрипел в ответ. Леону показалось, что Касымов испускает дух. Он схватил его за руку, нащупал пульс. Толчки еще были, но слабые, чуть прощупывались. «Подожди, Касымов, я сейчас… — Леон испугался, что Касымов умрет и он останется один, и стал торопливо, на четвереньках, подниматься. — Я быстро… за снегом… Холод положим…» Оступаясь на кочках, он быстро, как только мог, пошел к берегу за снегом, думая, что снег поможет Касымову. А навстречу ему, насвистывая и опираясь на палку, шел Архангел. Леон остановился, не веря своим глазам, что видит живого Мишку, бредущего от берега с рюкзаком и с железным ящиком. «Вас чего это, маненько снежком присыпало? — спросил, подойдя к Леону, Мишка, — Куда вы откочевали?» — «На тот свет», — ответил ему Леон таким голосом, что Мишка отступил от него и выпустил из руки ящик с аммонитом. Леон прошел мимо Мишки, а когда вернулся, неся кусок раскисавшего в руках снега, Архангел все еще стоял на том же месте и не сразу решился двинуться вслед за Леоном. Они с Мишкой перебинтовывали рану Касымова и прикладывали к голове снег. У Архангела дрожали руки, и сам он весь дрожал. Но когда Касымов вдруг застонал и приоткрыл сплюснутое веко, Архангел, стиснув зубы, процедил Леону: «Чего ты с этой падлой возишься? Знает же, сука, где золото, а подохнет — не скажет!» «Солята, солята… — забормотал Касымов и замотал головой, точно хотел освободиться от повязки. — Там солята… скасал типе, хте искал нада… Там, там, солята…» — не договорив, Касымов прерывисто захрапел, выпуская изо рта обильную пену. «Где там? — склонился над ним Мишка. И затряс его: — Ну, где, говори!.. Кому ты сказал?!» Но Касымов уже был мертв. Архангел ушел в Ому, Леон остался. Он ждал сутки — из поселка не приходили. Жара не спадала, из-под брезента стал просачиваться дурной запах. Леон выбрал место подальше от скалы, пустил в ход принесенный Мишкой аммонит. Рвал землю, расчетливо расходуя взрывчатку, чтоб хватило на три могилы — большую и две малых. На рассвете он их похоронил. Зуева, братьев Егоровых и Яшку Тумакова — вместе, Алену — отдельно, рядом с ними, а Касымов лег в отдалении, за бугром под лиственницей. Алену он нес на руках, положил на кромку могилы, спустился в холодную могилу с земляными стенами, зацементированными вечной мерзлотой, и снова взял Алену на руки. Теперь лицо ее было закрыто клапаном спального мешка, и он не решился отвернуть клапан и еще раз посмотреть на ее синее лицо. Вечером того же дня Архангел привел к скале прилетевших представителей геологоразведки, а также медэксперта и следователя прокуратуры. С ними пришли жена и дочки Касымова, учитель Марьямов, вернувшийся с семинара, и еще несколько эвенов из Омы. Леон показал им могилы. Никто не плакал. Не убивалась по Касымову и его семья — возможно, выплакались дома. Долго рядили, переносить ли погибших на кладбище в Ому, и посчитали за лучшее не тревожить их. Потом ходили по берегу Везучей, где почти ничего не осталось от снежного обвала: жара плавила и доедала снег. Собирали разбросанное лавиной снаряжение, сволакивали в кучу. Нашли военный планшет Зуева с зарисовками местности, по которой прошла партия. Архангел приволок рюкзаки с продуктами, брошенные Леоном у обрыва, на повороте Везучей. Планшет Зуева забрал один из представителей геологоразведки, он же и спросил Леона, не попадался ли им металл. «Нет, — сказал Леон. — Касымов не помнил места». И Мишка подтвердил, что ходили они зря. На другой день они притащились в Ому, поселились в школе, в пустовавшем классе, поскольку Марьямов еще раньше вынес из избы парты и покрасил их. Трое представителей геологоразведки изучали бумаги Зуева, ждали, когда прилетит за ними «аннушка». Леон не находил себе места; он бесцельно слонялся по Оме, сворачивал с улицы в тайгу, возвращался в школу, падал на свой матрас, но мысли и видения терзали его мозг, гнали прочь сон, снова сдергивали с матраса и выталкивали за дверь. Он не мог видеть людей, слышать их бестревожные голоса, будничные разговоры. Чужой смех вонзался в него каленым ножом. Архангел стал тенью Леона, ходил по пятам — должно быть, боялся, что он окончательно свихнется. Леон проклял золото и проклял себя. Себя за то, что не позволил Алене пойти с ним в долину Везучей, а золото… «Я понимаю — соль искать, уголь, медь, они нужны людям для жизни, — говорила Алена Зуеву, — А зачем золото? Если бы его не было, все равно бы люди жили, правда?..» Золото забрало у него Алену, погубило Зуева, Яшку Туманова, Степу и Олега Егоровых. И он дал себе клятву, что тайна Касымова больше не получит жертв. Архангел сказал ему: «На кой нам в Орумчан лететь? Нам с тобой резон тут прикантоваться. Вон пушнику Кокулеву помощник нужен, звал меня. И ты куда-нибудь приткнешься. А там помозгуем, что к чему». Он не понял тогда Мишкиного намека насчет «помозгуем», и сказал: «Нет, я к скале пойду. Там жить буду». — «А меня возьмешь? Я напарник верный, не подведу», — сказал Мишка, «Нет, — ответил Леон. — Один жить буду». — «А-а, знац-ца, охота самому жилку подоить? — придурковато осклабился Мишка. — Думаешь, не допер? Как пить дать, допер! Развязал чалдон одноглазый язык перед смертью, что — нет?» — «Развязал, ты прав, — сказал Леон, в упор глядя на Мишку. — Развязал и признался, что нет жилы. Случайно нашел самородки. А нас повел — заработать хотел. Сам знаешь, ему неплохо платили». — «Заливай! — ухмыльнулся Мишка. И добавил: — Ладно, шуруй сам, а я зырить за тобой буду… Засеку — швах твое дело. Вашему брату геологу не положено золото в кассы сдавать, понял меня?» — «Угрожаешь?!» — сжав кулаки, подступил к нему Леон. «Тю, чего мне угрожать? — расслабил голос Мишка. — Все ж корешами с тобой были, вон скоко вместях перетерпели. Корешами расходимся, корешами и стренемся». Леон плюнул под ноги, побрел прочь от Мишки. Белой ночью Леон ушел в тайгу. Были у него с собой рюкзак, ружье, топор, ножовка и два щенка из породы лаек за пазухой под телогрейкой — сука и кобелек. В поселок из тайги пришел пастух-оленевод Матвей Касымов, брат Одноглазого, у него и взял Марьямов этих полумесячных щенков. К зиме Леон сколотил у скалы Зуева избушку из лиственниц. Ружье его кормило, подросшие щенки злым тявканьем предупреждали о приближении зверя. Ему шел двадцать второй год, когда он стал отшельником. Весной пришел Архангел, осевший в Оме. Приходил летом, и следующей весной, и следующим летом, Приходил как старый друг-приятель, приносил спирт, сахар, чай, муку, консервы. Они выпивали, и, выпив, Архангел заводил ту же пластинку: Леон знает, где тайничок Одноглазого, какого же черта темнит! Такое богатство! Чуток тронуть — и кати на материк, живи как царь Николашка! Не хочет связываться с золотоприемщиками — Архангел все возьмет на себя. Кто запретит сдавать золото, раз ты его нашел? Кто запрещал сдавать Одноглазому? Леон, даже крепко приложившись к спирту, неизменно отвечал, что никакого тайника нет, Одноглазому повезло случайно. Мишка уходил, через полгода или год снова являлся. Пока не привез в Ому жену Изу. Но тогда стали к Леону наведываться и геологи — вновь возродилась и ожила легенда о самородках в омской тайге. Его расспрашивали об экспедиции Зуева, о самородках Касымова. Он отвечал: нет золота в здешних местах. Ему не верили. Три партии побывали в Оме. Он был в этих партиях проводником, ибо знал уже тайгу не хуже пастуха Касымова. Он водил их с большой осторожностью, избегая опасных мест, и с облегчением вздыхал, когда они покидали Ому. Три партии покинули Ому с несбывшимися надеждами: металл, который изредка им попадался, не был годен для промышленной разработки. А золото было. Не сразу, только пять лет спустя после того, как стал жить в тайге, он пошел в сопки и там, как и говорил перед смертью Одноглазый, нашел золото. Здесь была целая горная страна, сложный лабиринт сопок, расчлененных сплетением десятков ручьев, долин, расщелин, впадин и возвышенностей. Он не выходил из этого лабиринта две недели — и нашел тайник Одноглазого. Дно мелкого ручья с чуть приметно текшей водой было покрыто кусками и кусочками золота. Они горели в воде, крупные и мелкие, и желтым огнем светились на обоих берегах. Над ручьем нависала скала с гранитным боком, из этого бока выпирали каменные козырьки и площадки, они висели в воздухе, как висят в нем прилепившиеся к высотным домам балконы, с той лишь разницей, что эти причудливой формы балконы были чрезмерно велики, глыбасты и тяжелы. В любой момент какой-нибудь из этих наростов на скале мог сорваться прямо в ручей и раздавить его своей громадой. Леон ступал сапогами по золоту, втаптывал его в грунт, поддевал носком сапога мертвые камни, лежавшие здесь столетиями вместе с другими камнями, серыми и зеленоватыми окатышами гальки, отшвыривал сапогом попадавшиеся на глаза золотые самородки — они были ненавистны ему. И он снова дал себе зарок, что никогда не приведет людей к этому ручью, под это скопление гранита вверху, могущего принести им смерть. Через два года он нашел в том же лабиринте сопок и ручьев еще одну золотоносную жилу, километрах в десяти от первой. И тогда ему стало ясно, почему самородки, которые сдавал Одноглазый, были разной пробы. 9 К весне Леону полегчало, и к тому времени как зазеленела тайга и вскрылась Везучая, стал ходить даже без палки. А первые три месяца после перелома житуха у него выдалась паршивая, ибо нога его совсем отказала — ни встать на нее, ни свесить с топчана. Он взялся лечить ее по-своему: вместо гипса обмазал больное место раствором цемента (у него осталось немного цемента от починки трубы), решив, что цемент прочнее гипса, стало быть, надежнее. Но этим только ухудшил дело: цемент схватился намертво, сдавил вены, стали чернеть пальцы, и когда через несколько дней Леон содрал с помощью напильника и плоскогубцев эту самодельную «повязку», под ней уже образовалась рана. Рана долго не заживала, трещина не срасталась, словом, положение было — дальше некуда. А тут и зима уже оскалила зубы: все ослепло в полярной ночи, только морозам да пургам и было раздолье. Одна пурга, бушевавшая дней шесть, напрочь запечатала снегом избушку, словно и на нее наложили гипс. Зато из занесенной снегом избы не выдувало тепла, и получилась хорошая экономия дров. Благо в сенях у него все было: оленина, мерзлый хариус в мешках, напиленный снег для воды и дрова в дровнике, примыкавшем к сеням. Прыгая на одной ноге, он топил и варил, кормил собак — Найду со щенком, находившихся с ним в избе, и ездовых лаек. Лайки помещались в сарае, пристроенном к дровнику. Он выбил из стены дровника несколько горбылей и в образовавшуюся дыру кидал в сарай корм собакам. А других забот, кроме этих, у него не было. Управившись кое-как с одним из этих дел, весь взмокший от того, что держал на весу ногу, он подковыливал на костылях-палках к топчану, садился на него, укладывал сперва больную ногу на возвышение, устроенное из подушки, телогрейки и кухлянки, а потом ложился и сам и лежал так часами, слушая по «Спидоле» музыку и разноязыкую речь, стекавшуюся к нему в избушку со всех широт и материков. Но у него не было запасных батареек, и, когда в «Спидоле» кончилось питание, он мог слушать только стенанье зимнего ветра за стенами, потрескивание поленьев в железной печке, поскуливание старушки Найды или резвый лай подраставшего щенка. В эти ночи, исчерненные полярной слепотой, ему часто снился один и тот же сон, в котором видел он себя и Алену. Странный сон, не имевший ни начала, ни конца, являлся ему и раньше, в прежние годы, но никогда не посещал его так часто, как в эту зиму. Ему виделся незнакомый край — желтая пустыня, заваленная желтыми, уходившими в бесконечность песками. Желтое небо пласталось вверху, а справа эту желтизну окрашивало что-то зубчато-зеленое, и он во сне понимал, что это зеленое полукружье есть не что иное, как оазис, плодородный округ средь голой пустыни, в котором непременно должна обнаружиться застывшая гладь воды — источник жизни в этом гиблом, мертвом пространстве. Но остров-зеленец не задерживал его внимания, да он и не смотрел на него, потому что не к оазису, а все дальше в пески уходила Алена. Он знал, что она идет на базу, знал, что где-то там, за горизонтом, за барханами, находилась их геологическая база, и он спешил за Аленой, стараясь догнать ее, и громко, неимоверно напрягая голос, кричал, чтоб она остановилась, подождала его. Но в небе плотными стаями кружились какие-то чудовищные желтые птицы, небывалого вида летающие страшилища о двух и трех головах, с распростертыми перепончатыми крыльями, и так надрывно, пронзительно, не по-птичьи, а по-звериному рычали, что его голос тонул в их истошном рыке, и Алена не слышала его. Но вот разрозненные стаи птиц сбились в общую стаю и бросились вслед за Аленой, спускаясь все ниже и ниже к пескам. И Алена побежала, отбиваясь и отмахиваясь от них руками, но уродливые птицы настигли ее, заслонили собой, и он перестал ее видеть. И вдруг снова увидел Алену, стоящую на гребне сыпучего бархана. Теперь желтая птичья стая поднялась повыше, и Алена принялась кормить птиц-уродцев. Она набирала из карманов брезентовой куртки горсти зерна, бросала зерно в воздух, и птицы, недвижно нависшие над Аленой, хватали и проглатывали зерна. Леон понимал, что ему нужно спасти Алену от недобрых птиц, изо всех сил бежал к бархану, на котором она стояла, но какая-то неведомая, необъяснимая сила мешала его бегу, и он все время оставался вдали от Алены. А когда наконец догадался, что не бежать ему нужно, а лететь, когда оттолкнулся ногами от вязкого, зернистого песка, заработал, как крыльями, руками и, взмыв вверх, полетел к бархану, Алены там уже не было, и не было уже желтых летающих чудищ. Он коснулся ногами бархана, угруз по колени в рыхлом песке, и песок стал медленно затягивать его в себя — сперва по пояс, потом по грудь, по шею… Всякий раз на этом месте сон обрывался, Леон подхватывался в испарине, с колотящимся сердцем, понимал, что все это было лишь сном, знакомым, старым, давно являвшимся ему, и иногда ему хотелось тотчас же снова уснуть, чтоб желтый сон продолжился, чтоб снова явилась к нему Алена и наступила бы какая-то развязка в этом сновидении. Но сколько бы ни понуждал он себя уснуть, сколько бы ни вызывал в своем воображении, уже лежа с закрытыми глазами, то картину желтой пустыни, то образ Алены, горстями рассыпавшей зерно желтым птицам, и картину своего полета, — сколько бы он ни насиловал воображение в надежде, что сон оживет и продлится, этого ни разу не случилось. Ни разу во сне он не догнал в пустыне Алену, не защитил от налетевших на нее птиц, ни разу она не оглянулась на его голос. Как правило, в те ночи, когда посещал его желтый сон и прерывался, Леон уже не мог уснуть, и растревоженные, расходившиеся Мысли его долго Не могли обрести покоя. Собственные мысли жестоко и беспощадно казнили его же самого за многое, за давнее. Как высший, неподкупный судия, в стотысячный раз они спрашивали: зачем ты отослал Алену в палатку, когда она хотела идти с тобой, отчего был скуп на ласку к ней, отчего прятал свое чувство? Отчего был замкнут и диковат, зачем таким явился на свет? Разве затем рождается человек, чтобы, запечатав свою душу, сокрыв ее от глаз других, жить угрюмцем, чуждаясь людей?.. Зачем, почему, зачем? — требовали ответа мысли. Они не признавали никаких оправданий, и у него не было оправданий. Во всем, о чем бы ни спросили они, он признавал себя виновным, кроме одного — ведь он любил, любил Алену! Только ее одну, и никого больше на земле! Это чувство пришло к нему не в молодости, когда само сердце просит и ищет любви, нет, — ему было десять лет, когда он увидел измурзанную, зареванную девочку лет семи и понял, всем своим существом понял, что эта девочка уже стала для него самым дорогим — дорогим на всю жизнь. Он заметил из окна мальчишечьего корпуса, как трое пацанов окружили в их детдомовском дворе белоголовую девчушку, прижали ее к дереву и что-то отнимали у нее. «Эй, шпана, не трогайте Козявку!» — крикнул он из окна. Пацаны оглянулись. Один показал ему кулак, другой — скорчив рожу, высунул язык. Он выбежал во двор и бросился на пацанов. Драться он умел и не боялся, дрался в детдоме, да и раньше, когда еще жил у тетки в рыбачьем поселке, нередко пускал в ход кулаки, отбиваясь от теткиных сыновей, своих двоюродных братьев, таких же, как и он, подростков, если те сами лезли на него, обзывая «дармоедом» и «подкидным». Он кинулся на пацанов, и те мигом разбежались, оставив в руках у девочки голую розовую куклу с оторванной рукой и свернутой набок головой. По тем временам такая кукла была редкостной игрушкой — девчачья малышня в детдоме забавлялась самодельными тряпичными куклами. Он оценил игрушку и строго сказал девочке; «Не реви. Руку можно приклеить, а голова у нее целая». Девочка послушно вытерла ладонью, испачканной землей, слезы, замурзав тем самым еще больше лицо, и, глядя на него большими серыми глазами, серьезно сказала: «Ты хороший мальчик. Я потом, большая, буду жениться на тебе». — «Ты чего болтаешь? Вот глупая! Лучше иди умойся. Пойдем», — выпалил он и, взяв за руку, повел ее к девчачьему корпусу. В корпус, он не пошел (мальчишкам ходить в «девчачий» не разрешалось), но, прежде чем отпустить ее, спросил: «Как тебя зовут и в какой ты группе?» — «Аленка, я в самой-самой старшей!» — похвалилась она. «Вот ступай в свою старшую и умойся. А если кто тебя обидит, скажешь мне, поняла?» — сказал он на прощанье и подтолкнул ее к дверям. Девочка привязалась к нему. Увидит его во дворе с пацанами, бросит подружек и стремглав несется к нему. Тоненькая, с бледным личиком, сероглазая. Подбежит и радостно проговорит: «А я тебя узнала! А ты меня тоже узнал?» — «А то нет! — ответит он, насупившись, выказывая свое старшинство. И спросит: — Ну, чего прибежала? Может, обидел кто?» — «Нет, меня никто не обижал, никто-никто!» — отвечает она. (Позже Леон узнал, что Аленке немало доставалось в ту пору от драчливых девчонок, да не в ее привычке было ябедничать и жаловаться.) А игра в лапту меж тем прервалась, пацаны недовольны: опять эта козявка принеслась, все им испортила! И он, не утрачивая прежней насупленности, говорит ей: «Ну, давай, Козявка… некогда мне. Беги, не мешай…» И когда он говорил так, глаза девочки из веселых становились печальными, она уходила прочь. Он понимал, что обидел ее, в ту минуту в нем вспыхивала жалость к Аленке, но он тут же все забывал, снова увлекшись лаптой. Как-то она несколько дней не попадалась ему на глаза. Девчонки по двору со скакалками и мячиками носятся, играют в «классы», а Аленки нет. Он послал одну девочку, постарше, узнать, почему его Козявка в корпусе сидит, во двор не выходит. Девочка вернулась и сообщила: у Аленки ангина была, она в изоляторе лежала, а сейчас ее к заведующей повели, там дяденька и тетенька сидят, хотят удочерить ее. Он не ожидал услышать подобное и испугался: неужели кто-то заберет Козявку? Такое случалось не часто, однако бывало, приходили люди, им показывали малышей и они их усыновляли. Он с полчаса караулил во дворе и наконец увидел, как из корпуса вышла их заведующая, а с нею — моряк в фуражке с кокардой и худая женщина в белом платье, с белой сумочкой. Они о чем-то поговорили на крыльце, стали прощаться. Заведующая улыбалась и, говоря, все время кивала, моряк тоже улыбался. Вдруг худая женщина сильно закашлялась, выхватила из сумочки платок, приложила ко рту. Заведующая и моряк сочувственно глядели на нее. Когда она откашлялась, моряк взял ее под руку и они ушли, а заведующая пошла в мальчишечий корпус. Тогда во двор и выбежала Аленка. Сразу увидела Леона и бросилась к нему. «Смотри, сколько у меня конфет! — показала она на оттопыренный карман платьишка. — Мне тетя с дядей дали. Это шоколадные. Они скоро меня заберут. Дядя пойдет в отпуск, и они меня заберут. А дядя моряк, он на пароходе плавает, — тараторила она. И набрав горсть конфет, протянула ему. — Это пусть тебе будет!» — «Еще чего! — хмыкнул он, не приученный к такому лакомству, — Ешь сама. А к дяде этому не уходи, он плохой. Зачем он тебе нужен?» — «Нет, хороший, — возразила она. — Я хочу к нему и к его тете». — «Ты им уже сказала, что хочешь?» — спросил он. «Ну да! — радостно сообщила она. — Я теперь их дочкой буду!» — «Еще чего! — возмутился он и выпалил. — Они заразные! У этой тетки чахотка, я сам видел, как она кашляла. Она тебя заразит, и ты у них умрешь. Или тебе хочется умереть?» — «Нет, я не хочу!» — испугалась Аленка. «Все равно умрешь, если они тебя заберут», — продолжал напускать он страху. «А я тогда не пойду к ним!» — сказала она совсем испуганным голосом. «Правильно, — похвалил он. И стал научать: — Теперь, как они придут другой раз, ты не соглашайся. Скажи: не хочу к вам, я тут останусь. Только не говори, что она заразная, этого нельзя говорить. Даже пореви побольше, но не соглашайся. Поняла, Козявка?» — «Я буду реветь, я умею. — Аленка быстро скривилась, показывая, как она заревет. Потом сказала: — Я совсем не козявка, а ты меня козявкой зовешь. Мама меня стрекозой называла. Стрекоза красивая, а козявка нет. Не будешь больше?» — «Не буду», — обещал он. Однако еще несколько лет, по привычке, нет-нет да и называл ее Козявкой, пока не повзрослел. А с удочерением Аленки все обошлось: моряк со своей женой так и не появились больше. Все это происходило в первое лето его пребывания в детдоме. Тогда он не понимал, как чужие люди могут забирать к себе незнакомых детей и как дети могут соглашаться жить в чужих семьях. Сам он так нажился даже у родной тетки Алевтины, что, когда попал в детдом, это место показалось ему чуть ли не раем. К десяти годам своей жизни он усвоил одну истину, что мать его, и отец, и сестра матери, тетка Алевтина, и двоюродные братья — плохие люди. Он презирал отца, который бросил мать и, как постоянно талдычила тетка, «скурвился с другой бабой», и презирал мать, которая, по словам тетки, «спуталась с женатиком и завеялась с ним к черту на кулички», а его, Леона, прикинула тетке и забыла о нем. И тетку Алевтину он ненавидел в той же мере, и мужа ее, и братьев своих, Мишку и Саньку. Теткин муж, Никодим Никодимов, как и отец Леона, рыбачил в артели, был отпетый пьяница, матерщинник и дебошир. Тетка тоже запивала и, войдя в раж, колотила чем попало, вплоть до кочерги, и своих деток, и Леона. Но свои были своими, а его она совсем не жаловала. Проклиная блудную сестру, называла его не иначе как дармоедом, и весь день от нее только и слышалось: «Шкерь рыбу, дармоед!», «Наколи дров!», «Неси воду!» Глядя на мать, и Мишка с Санькой стали помыкать им. «Почему это мне по хлеб бечь? — кричал матери Санька. — Пускай дармоед сбегает!», а Мишка гнусаво подзуживал: «Верно! Чем он лучше нас? Сама говоришь — подкидок!» Леон замкнулся, затаился, глядел на всех исподлобья. Зато уж если случались на улице мальчишечьи драки, не щадил в них своих братцев: поддавал им и левой, и правой. В школу тетка его не пустила: пока, мол, мать не разыщется — без школы обойдется, самому пора на хлеб зарабатывать. Она надомно плела сети для рыбартели, засадила и его за эту выгодную для семьи работу. Словом, пропустил он два первых класса, но потом вмешался директор школы, и его забрали от тетки, отвезли в Хабаровский детдом. Тетка плакала, прощаясь с ним, кричала директору школы: «Украли у меня племянничка сердечного, на погибель везете — управы на вас нету!» Но сам он без сожаления расстался со своей родней. Такое детство протянуло черную борозду в его душе. Он медленно оттаивал, медленно вживался в непривычную среду, заново учился смеяться и чему-то радоваться и далеко не все принимал на слово. Далеко не всякому слову имел веру. И сперва не мог поверить Аленке, что у нее была «хорошая-хорошая мама» и был «хороший-хороший папа». Ему казалось, что у детдомовцев добрых родителей не могло быть: добрые своих детей не бросают. Пожалуй, только для ее родителей и мог он сделать исключение: они были метеорологи, летели в отпуск с Памира, и при посадке самолет разбился. Из всех пассажиров в живых осталась трехлетняя девочка, повязанная поверх пальтишка большим пуховым платком, из которого выглядывала голая розовая кукла — куклу, как и девочку, тоже звали Аленкой… Он помнил, как, угодив в больницу с переломанной рукой, радовался, услышав от доктора, что школьный год для него потерян. Руку, причем правую, он сломал в третьем классе, на уроке физкультуры: сорвался с турника. Алена уже ходила во второй, и он мечтал, что на будущий год они вместе окажутся в третьем. Остаться в третьем, но быть «вместе» было для него желаннее, чем перейти в четвертый. Но в городской школе, где учились и детдомовцы, было два третьих, и, к его огорчению, они попали в разные классы. Но все равно они ходили в одну смену, и были общие переменки, и из школы нужно было возвращаться в детдом. Он видел ее на переменках, в зале, в коридорах, с девочками и одну, даже не видел — постоянно следил за ней и никогда не уходил из школы, пока не выйдет она. Но стоило ей самой подойти к нему, как в него вселялся бес, каким-то деревянным истуканом становился он, и этот истукан начинал хмуриться, супиться, хмыкать и разговаривал с Аленой тоже деревянным, истуканьим языком, подчеркивая этим, что он взрослый, а она еще мала. А из школы он плелся за нею, отстав на добрых полквартала. Он боялся, что на нее нападет какая-нибудь шпана, и всегда был готов кинуться спасать ее. Неподалеку от детдома был большой магазин, у входных дверей постоянно стояла толстая лоточница, продавала мороженое. Много раз он видел, как Алена, подойдя к лотку, останавливается и смотрит на людей, покупавших мороженое, потом медленно идет дальше. В то время он мечтал найти миллион (только миллион, ни больше ни меньше!) и на все деньги накупить Алене мороженого. Но миллион не попадался, и это рождало в нем злые мысли о несправедливом устройстве мира: почему одни люди могут покупать и лизать на улице мороженое, а другие не могут? Как-то он заметил каплоухого парнишку, купившего сразу три эскимо. Парнишка отошел от лотка, содрал с одного эскимо обертку, откусил зубами коричневую шоколадную верхушку. Леона охватила ярость. Он подскочил к счастливчику, выхватил из рук его два целых эскимо и кинулся бежать. Алену он догнал уже во дворе детдома. «Вот… это тебе!..» — задыхаясь от бега, сказал он. Алена испугалась: «Где ты взял? Откуда у тебя деньги?» Она твердо знала, что денег у детдомовцев не бывает. «Я шел и нашел», — соврал он. Это было их первое мороженое. Второй раз они причастились к нему уже будучи студентами техникума — отметили мороженым первую осеннюю стипендию. Шел на исход сорок второй год, на западе бушевала лютая война, И каждый день Левитан передавал По радио сообщения о Сталинградской битве… По сути, в техникуме он и начал по-настоящему оттаивать душой. Появились интересные друзья: Яшка Тумаков, Олег и Степа Егоровы, находил время для книги, кино, студенческих викторин и вечеров поэзии. И с ним была Алена, превратившаяся из девчушки в стройную, красивую девушку. Алена первой призналась ему в любви. Но это уже случилось на третьем курсе. Они оформляли новогоднюю стенгазету — он, Алена, Яшка Тумаков и две девушки с экономического факультета. Засиделись за полночь. Повесили пеструю, с шаржами и пародиями газету в вестибюле техникума и вышли на улицу. Зимняя ночь была лунная и задумчивая. Пошвырялись, дурачась, снежками. Отряхнулись от снега и разошлись: они с Аленой — к себе в общежитие, Яшка отправился провожать домой девушек-экономичек. Они с Аленой шли медленно, рядом, касались друг друга рукавами пальто, слышали дыхание друг друга и молчали. Но вот Алена засмеялась: «Ты бы хоть под руку меня взял!» — и подставила ему согнутую руку. Он неумело взял ее под руку и сразу же сбился с шага. Она повернулась к нему, остановилась. «Помнишь, когда ты спас мою куклу, я сказала: вырасту и женюсь на тебе? Помнишь?» — «Помню», — ответил он. «Но ведь так и будет, правда? Ведь я люблю тебя, ты веришь?» — «Верю», — сказал он одеревеневшим отчего-то языком. А она снова сказала своим обычным, ласково-протяжным голосом: «Вот получим дипломы — и поженимся, правда?» — «Да», — кивнул он. И — ни слова о своем чувстве к ней, о своей великой любви. Все тот же упрямый бес сидел в нем, не позволял ему наотмашь распахнуть душу, во всем открыться Алене. Он и после мучился от этого, но побороть своей скованности не мог. Зуев зорче других разглядел сидящего в нем упрямого беса. Зуев понял: никакие уговоры и посулы не заставят парня покинуть Хабаровск без Алены, и, вопреки своему намерению, взял Алену в партию… Желтый сон, который много раз виделся ему по ночам после гибели Алены, ни единой нитью не был связан ни с его детством, ни с юностью, ни вообще с какой-либо реальностью в его жизни. Видимо, сон шел от Зуева — тот много рассказывал «студентам» о своих странствованиях в жарких песках Средней Азии, где он искал руду и не нашел, поскольку война вынудила его сменить геологическую лопатку на саперную. 10 В марте, с приходом солнца и белого дня, сменившего сплошную ночь, желтый сон покинул Леона, а другие сновидения, кроме этого, он никогда не запоминал. В один из мартовских дней к нему нагрянули оленеводы — Матвей Касымов с сыновьями, невестками и внуками. Бригада перегоняла стадо на отел в долину, защищенную от весенней пурги сопками, — вот они и завернули к нему, обосновались у него на целую неделю. Опять топилась банька, варилась в ведрах свежая жирная оленина, постоянно шумел на раскаленной печке чайник. Сыновья Матвея, Кирила и Николай, уезжали на верховых оленях дежурить в стадо и возвращались, расчищали снег вокруг избы, пилили и кололи звенящие под топором, вымороженные до сухости лиственницы. Жёны их, Ольга и Маша, куховарили, стирали в баньке белье, сушили на морозе и досушивали в избе. Дети Николая и Маши, как все эвенские дети, вели себя тихо: четырехлетний Ваня мог часами разглядывать свои книжки с цветными картинками, а годовалая девочка, стоило только Маше ее накормить, мгновенно засыпала на широком топчане и просыпалась лишь для того, чтобы немного поползать на разостланном на полу одеяле, начмокаться маминого молока и снова уснуть. Матвей Касымов выстругал Леону добротные костыли, а еще раньше, оглядев и ощупав его ногу, сказал, смешливо щуря крохотные черные глазки: — Лета будит — твой нога совсем хороший будит, как у молодой олешка. Гиолог «аннушка» прилетит, твой нога шибко бистрый будит. Гиолог скажит: «Ах, хороший нога, Сохатый! Пайтём скора-скора солята искать!» — Матвей засмеялся, приведя в движение все морщины на сухоньком коричневом лице. Леон улыбнулся шутке Матвея, но разговора о геологах не поддержал. Что же касалось его ноги, то старик был прав — дело явно шло на поправку: Леон уже обувал правую ногу в мягкий олений торбас и с помощью костылей довольно легко передвигался, даже понемногу пробовал наступать на пальцы. И больше в его избе о золоте не заговаривали. Кирилу и Николая, как и жен их, оно совсем не занимало. Они были оленеводы, пастухи, знали свое дело и им занимались. Кирила и Николай в жизни не видели ни самородков, ни золотого песка, не имели понятия, что такое прииск, на котором его добывают, и посему золото ни с какой стороны не вписывалось в круг их мыслей. Характером Кирила и Николай были схожи: спокойные мужики, несуетливые, малоразговорчивые. Оба по четыре года отсидели за партами у Марьямова (теперь он заведовал школой-интернатом в райцентре), после чего пошли пастушить в бригаду отца, по сути, покинули Ому, жили в тайге. Все россказни о брате отца, Павле Касымове, которого они довольно смутно помнили, представлялись им вымыслом чистой воды. И не зря Кирила в прошлый свой заезд к Леону, уже после того как осенью Архангел и Голышев нашли в тайге их бригаду и геолог допытывался у старого Матвея, что он знает о самородках, которые находил когда-то его брат, — не зря после этого Кирила за ужином в избушке Леона сказал, недоуменно пожав плечами: — Зачем пустой ветер геологи ищут? И ты, Сохатый, пустой ветер искал, только люди ваши напрасно погибли. Я видел, какими вы из тайги вернулись. Учитель наш крепко плакал, а ты совсем как помешанный был. Потом учитель сказал нам в классе, что Павел Касымов сказку придумал, а вы поверили. Мы вот двадцать лет ходим за оленями — никогда желтый камень в своей тайге не видали. — Я не витал, ты не витал, гиолог не витал — брат Павел витал, — не согласился с ним Матвей, говоривший по-русски далеко не так чисто, как его сыновья. — Почему тагда Павел такой богатый бил, деньга много-много под замок держал? Где такой деньга брал? — А черт его знает, где брал, — повел плечом Кирила. И сказал отцу: — Ты сам говорил: он хитрый был, жадный был, а пушнины много сдавал. — Эта савсе-ем другой де-ела! — нараспев протянул Матвей. — Кагда у ниго кривой глаз стал, он бросал охота. Только на кафер лежал, трюбка курил, петифон плястинка слюшал, жина и два дочка ногой топал: «Рапотай, рапотай, стерьва!» Дочка рапотай, жина рапотай: дрова рупил, печка топил, сто пирина мягкий делал. Павел только пирина валялся, плястинка слюшал, табак — пых-пых! — паталёк пускал! — старый Матвей напыжился раздул щеки, запрокинул голову и часто запыхкал, показывая, как покуривал, возлежа на ковре и на перинах, его брат Павел. Старик всех рассмешил, и младший сын его, Николай, низкорослый, однако кряжистый детинушка с такими широкими черными бровями, что они захватили треть его лба, сказал, продолжая посмеиваться и утирать одновременно полотенцем багровое лицо, разопревшее до пота от горячего чая: — Ай-ай, как перин жалко! Сто больших перин один огань сожрал! Лучше бы патефон с пластинкой сгорели, не сделались бы: врагами наши сестры двоюродные. — И, не убирая с губ улыбки, стал объяснять Леону то, что, видимо, знали остальные: — Я зимой за продуктами в Ому ездил. Распряг дома оленей — первым делом в баню пошел. Иду в баню — Александру с мужем встречаю: «Как живешь, сестрица? — спрашиваю. — Может, вы уже с Любашей помирились?» — «Нет, — говорит, — не помирюсь, пока пластинку к патефону не отдаст». Иду из бани — Любашу с мужем встречаю, «Как живешь, сестрица? — спрашиваю. — Почему это вы с Александрой до сих пор не помиритесь?» — «Помирюсь, — говорит, — если она патефон к моей пластинке отдаст». Жены Кирилы и Николая отчего-то разом вздохнули, переглянулись, точно выразили друг другу полное согласие в чем-то. Но вслух произнесли совершенно разное. — Глупые, глупые, — задумчиво осудила сестер жена Кирилы Ольга. — Я бы ковер красивый спасала, другой спасала. Зачем мне патефон с пластинкой, когда у нас бригада приемник «Ригонда» есть? — И задумчиво прибавила: — Я Ому поеду, ковер красивый куплю. Палатка на постель постилать буду. — Купи, если хочешь, — серьезно ответил жене Кирила. А Маша сказала о сестрах Касымовых другое: — А мне их жалко. Они несчастные. Потому что жадные сильно… Дом Касымовых сгорел через два года после гибели хозяина и примерно через полгода после того, как скоропостижно скончалась его жена: ела рыбу вареную, подавилась костью. Пока дочки, бросив мать одну, кинулись наперегонки за фельдшером, мать их преставилась, так как кость попала в трахею и смерть пришла почти мгновенно. Лишившись родительского надзора, Александра с Любашей вовсю загуляли: пили спирт с мужиками, холостыми и женатыми, но больше привечали молодых охотников, и таких, которые, сдав пушнину, могли легко спустить все до копейки. Сестры превратили свой дом в некую корчму при большой дороге, где что ни день шло веселье и безумолчно крутилась на патефоне пластинка «Солнце с морем прощалось». Одно время к девицам Касымовым зачастил и Мишка Архангел, и в Оме стали поговаривать, вроде он, женихается к младшей невесте Александре, так что, мол, и свадьба не за горами. Мишка к тому времени бросил работу у Кокулева, трезво поразмыслив, что быть помощником Кокулева, а проще говоря — грузчиком в магазине и на пушном складе, не столь доходно, как самому добывать пушнину и получать за нее хорошую монету. Оставшись в Оме, Архангел жил сперва с Кокулевым в трехстенке, прилепленном к магазину, после переселился к Ивану Егорову. Егорову было за пятьдесят, в Оме он слыл первым охотником, жил в полном достатке, в просторной избе, но радости от достатка испытывал мало, оттого что не имел детей. Охотиться в тайгу он уходил один, пропадал неделями, а вернувшись, запивал с мужиками и, напившись, жаловался на судьбу: «Зачем мне изба, зачем жена такая, когда детей нет? Зачем сам живу?..» Рыдал за рюмкой и винил во всем жену, но как бы ни был пьян и в каком бы растерзанном виде ни являлся домой, никогда не бушевал и жену пальцем не трогал. Но запивал он не так уж часто, а трезвый Егоров жалел свою болезненную Анну, худую эвенку, уже морщинистую, с печальными глазами и непроходящим грудным кашлем, не позволял ей ничего делать, делал все сам, даже мыл полы и стирал белье. Вот взял Егоров раз-другой на охоту с собой Архангела и, оценив его пристрастие к этому занятию, стал обучать своему искусству. И когда поговаривали о Мишкиных видах на Александру Касымову, сам Мишка еще только-только начинал причащаться к охотничьему ремеслу. Архангел был с Егоровым в тайге, когда сгорел касымовский дом. А сгорел он среди ночи, при лютом морозе. Отчего загорелось, внутри ли, снаружи ли занялось — так и не узнали. Александра с Любашей спали мертвецким сном, и, если бы не сбежались люди и не принялись дубасить кольями по окнам и выламывать двери в охваченной пламенем избе, сгорели бы и они. А так обе успели выскочить полуголыми и босыми из огня, одна — с патефоном в руках, другая — с пластинкой. Дом пылал жарко, сухое дерево споро трещало в зубах огня, огонь ударял в ночное небо высоким факелом, и за какой-то час ладная изба со всем, что в ней было, превратилась в груду раскаленных головней. Оставшиеся без крова сестры обосновались в пустовавшем доме своего дяди, Матвея Касымова, который кочевал с оленями в тайге и уже забрал к тому времени в свою бригаду подросших сыновей. (То был тяжелый для Матвея год: он схоронил жену, умершую от родовой горячки.) А Мишка, вернувшись из тайги, не пошел больше к сестрам и навсегда заказал к ним дорожку. Может, потому, что невеста голой-босой осталась, может, осудив задним числом веселое поведение сестер, решил, что с Александрой ему не по пути, — так или иначе, а женитьба не состоялась. Но и Александра по Мишке не тужила — той же весной выскочила замуж за одного из прежних ухажеров и покинула избу Матвея, забрав с собою патефон, вынесенный ею из огня, и не взяв пластинку, которую не пожелала отдать ей Любаша, из-за чего сестры навсегда рассорились. Не засиделась у Матвея и Любаша — той же осенью вышла замуж за вдового охотника с двумя детьми и перебралась к нему, принеся с собой в качестве приданого пластинку «Солнце с морем прощалось». О пожаре Леон, конечно, знал. Но, будучи далеким от всего, что происходило в Оме, от всяких тамошних житейских мелочей, да и не интересуясь ими, он лишь в тот вечер услышал от Николая историю с пластинкой и патефоном, случившуюся три десятка лет тому назад. И Леон от души смеялся, слушая рассказ Николая, часто прерываемый шутливыми репликами старого Матвея, который к тому же живо и комично копировал и своих племянниц, и Архангела, и рыдавшего за рюмкой Ивана Егорова. В тот вечер из-за стола первым поднялся Кирила — близилось время заступать ему на дежурство в стадо. И, возвращаясь к прерванному разговору о золоте, о чем, казалось бы, давно позабыли, сказал: — Что ни говори, а занапрасно геологи ноги в тайге сбивают. Хоть бы ты им втолковал, Сохатый. А то сам водишь их, помогаешь пустой ветер искать. — Втолковывал, да они не слушают, — ответил Леон, не успев еще погасить смех в глазах, вызванный рассказом Николая. И, находясь еще под впечатлением этого рассказа, весело подумал: «Эх, Кирила, ничего ты, брат, не знаешь, — золото-то рядом! Стоит переплыть Везучую, войти в сопки — и бери! Но ты ведь обходишь со стадом эти сопки, верно? Зачем они тебе, раз там нет ягеля оленям? Вот потому и не знаешь!» Он тоже вышел из-за стола, оправил пятерней густую курчавую бороду, сказал Кириле, придерживая его рукой за плечо: — Как прилетят опять весной геологи, попробую еще разок втолковать. Посмотрим, что из того выйдет. А сам опять весело подумал: «Шарахну скалу взрывчаткой — и крышка!» Все это было прошлой осенью. Теперь же за всю неделю, прожитую у него Касымовыми, речь о золоте не возникала. Невестки Матвея навели в избушке образцовый порядок: вымыли горячей водой с мылом бревенчатые стены, выскоблили полы, выдраили золой казанки, да еще пошили Леону торбаса из рыжего камуса[6 - Камус — мех, который покрывает ноги оленей, из него шьют меховые сапоги-торбаса.] и кухлянку из пепельных оленьих шкур, что было весьма кстати, поскольку его кухлянка и торбаса порядком истрепались. Они снабдили Леона солью, спичками, мукой и мясом, наделили батарейками к «Спидоле» и опять снялись в кочевье. Леон стоял, опершись на костыли, у избушки и смотрел, как все Касымовы хлопочут возле нарт, запряженных оленями, и не испытывал грусти по поводу их отъезда. Не потому, что не был рад их появлению, напротив — ему нравилось это дружное семейство, и встречаться с ним было приятно. Но он привык к одиночеству и считал нормальным явлением, что люди быстро покидают его, как и сам он покидает тех, с кем недолго общается, чтобы снова воротиться к привычному состоянию одиночества, никогда его не тяготившего. А они тем временем сносили на нарты свой скарб: одеяла, подушки, узлы со стираным бельем, увязывали веревками. Вот уже Кирила усадил на нарты, куда-то в глубь этих узлов и одеял, четырехлетнего сынишку брата (самого Николая не было, он с ночи дежурил в стаде). Уже и Маша, непомерно толстая в просторной кухлянке, умостилась на тех же нартах, держа на руках закутанную в меха дочь. Уже уселась на другие нарты, поверх подушек и узлов, жена Кирилы Ольга, тоже в кухлянке и малахае и тоже непомерно толстая. Уже и старый Матвей набил табаком перед дорогой трубку, подошел к Леону и, щурясь слезящимися глазами на солнце, сказал с тоскливой протяжностью: — Э-э, кахда-кахда теперь увити-и-имса!.. — Живы будем, Матвей, свидимся, — ответил Леон. Вот уже и старик пошел к нартам, где сидела Маша с детьми, отвязал захлестнутую вокруг лиственницы вожжу, сел на передок нарты. Кирила отвязал вожжу, от другого дерева. — До свиданья, Сохатый!.. — замахали ему рукавицами женщины. Зашлись колокольчики на оленьих шеях, и нарты унеслись в тайгу. И не стало их, только звон звенел в морозном воздухе, пронизанном ярким солнцем. Точно опомнившись, щенок, переросший за зиму Найду, бросился по следу нарт, заливаясь прощально-веселым лаем. А Найда как сидела у дверей избушки, так и не сдвинулась с места, только лениво елозила по снегу пушистым хвостом, будто прометала дорожку. И хотя вокруг был снег, и белой была тайга, и не слышалось стука капели, хотя и пурга еще не допела всех своих заунывных апрельских и майских песен, хотя все это было впереди, еще предстояло изрядно побеситься метелям, весна, однако же, угадывалась. Леон ноздрями чуял ее едва уловимый пряный дух, исходивший, казалось, сверху, с неба, откуда злое апрельское солнце метало огненные пики лучей. Леон свистом вернул щенка. Тот подлетел и с ходу наскочил на него, ударил в грудь мощными передними лапами, лизнул руку и рухнул ему под ноги, закатался по снегу, переполненный какой-то своей, собачьей, невысказанной радостью. — Ну, порезвись, порезвись, — благодушно заговорил с ним Леон. — Скоро на охоту с тобой пойдем. Поглядим, на что ты способен. Леон постоял с минуту, глядя, как купается в снегу, взбив вокруг себя облако дымной белой пыли, Черный (так он прозвал щенка за черную масть), и поскакал на костылях к сараю. Растворил двери и выпустил на волю всех собак: — Гуляйте! Кончилась зима! 11 За зимой пришла весна, потом и лето припожаловало. В одну из летних ночей в избушке Леона всполошились собаки. Леон и проснулся поэтому. Найда сидела у порога и тонко скулила, длинно вытягивая к потолку шею. Подвывали и лайки в сарае. А Черный тревожно ходил кругами по избушке, замирал в напряженной позе, снова принимался кружить, негромко рыча. Леон взял ружье, вышел за дверь, выпустив вперед Черного и Найду. Но собаки в тайгу не кинулись, остались с Леоном и сразу угомонились. Стихло и в сарае. Леон обошел вокруг избушки — может, бурый подходил, да, испугавшись собачьего концерта, предпочел убраться? Однако ничего подозрительного не обнаружил: ни следов, ни звуков. Все было тихо в белой летней ночи, малейшего шороха не улавливало ухо. Тайга спала, облитая сверху донизу крупной росой, и спало в дуплах, гнездах и берлогах все живущее в ней, несмотря на то что было светло, как днем, и в небе румянилось солнце. И вдруг издалека, с низовья Везучей, донеслось глухое завыванье. И тотчас взвыла Найда, обреченно запрокинув морду. Отозвалось воем несколько лаек в сарае. Зарычал и заскреб передними лапами по земле Черный, расшвыривая в стороны земляное крошево и клочья мха. Похоже, где-то далеко голосила волчица. В последние годы в округе до чертей расплодилось волков, после того как сверху спустили приказ прекратить их отстрел. Минувшей зимой от них здорово пострадало стадо Касымовых, и пастухи в один голос заявляли, что с волками нянькаться нельзя, иначе изведут под корень оленей. Леон прикрикнул на собак, чтобы умолкли, и прислушался. Но волчица перестала выть. Он подождал немного, ничего не услышал больше и вернулся в избушку. Поняв, что сон разбит и ему не уснуть, надел телогрейку и шапку (тут и летние ночи теплом не щедрились), взял мешок и отправился к Везучей проверить «морды». Черный, которого Леон уже натаскивал на дикого оленя, сразу пристроился к ноге Леона и шел рядом, держась на полкорпуса впереди. Черный вымахал за это время, сравнялся в росте с новорожденным олешком. Старушка Найда сперва увязалась вослед, но плелась за ними, все больше отставая, пока сама не повернула назад к избушке. До реки было с полкилометра: сперва таежной закраиной, потом — обогнуть скалу Зуева, затем — пересечь, переступая с валуна на валун, ручей Сероглазку, — и там Везучая. Леон шел привычным широким шагом, одинаково твердо ступал обеими ногами на мох, оплетавший землю; и правая нога его, мучившая всю зиму, служила так же верно, как и левая, — будто и не было никакого перелома, хотя, случалось, по ночам она еще давала о себе знать тупым нытьем в том месте, где неровно, бугром, срослась кость. Мох мягко оседал под торбасами, мокрыми от росы, роса переливалась, и бисером были усыпаны и мох, и каждая игла зеленых лиственниц. Он вышел к реке, обойдя стороной береговую площадку у скалы, на которую когда-то обрушилась снежная лавина (он ненавидел то место и всегда обходил его стороной), — вышел к реке и остановился в недоумении, не увидев на берегу своего плотика. Перевернутая вверх днищем лодка лежала на влажной гальке, а плотика не было. Неделю назад он переправлялся на нем на правый берег Везучей, отвез туда три ящика аммонита, а вернувшись, вытащил плот из воды. И вот тебе номер — Везучая украла у него плот. Леон оглядел место, где оставил плот. Мелкая галька, покрывавшая плотным слоем берег, была разворочена. Видно, когда он ходил в Ому, на реке погулял ветер и волна утащила плот. Леон с досадой кхекнул, жалея об утрате. Как раз теперь, когда он начал переправлять в сопки аммонит, чтоб одним махом рассчитаться с тайниками Одноглазого, ему позарез нужен был плотик. Лодка была старая и тяжелая, он строил ее давно и сделал неумело, а плот получился легкий, верткий, устойчивый на плаву. Рассохшаяся лодка, если даже ее законопатить, не могла его заменить. Раздосадованный, Леон пошел проверять «морды», поставленные тоже неделю назад, в тот день, когда уходил в Ому. Все три «морды» были набиты хариусом — серебристой продолговатой рыбешкой. В каждой ловушке шевелился живой клубок весом с добрый пуд. Унести сразу весь улов Леон не мог. Он опорожнил, вытряхнув в мешок, лишь одну «морду» и снова пристроил ее у берега на грунт реки, обратив раскрытой пастью против течения. Закинул на плечо мешок и пошел к избушке. Он дважды еще ходил к Везучей за рыбой; придирчиво ощупывал глазами место, откуда исчез его плот, и все больше мрачнел от того, что это непредвиденное событие спутало его планы. Он собирался этим вечером отправиться в Ому, с тем чтобы к утру вернуться с ящиком аммонита. И вот теперь он решал: идти или браться за топор и ножовку и сбивать новый плот? И плот, и взрывчатка были одинаково нужны ему. Взрывчатки требовалось много, столько, сколько на складе у Кокулева не взять. Взять можно было у Голышева. Но для этого нужно было по ночам ходить в Ому. Ночами, хотя и белыми, люди все равно спят, а он не желал, чтобы его видели. Две недели назад Леон впервые с прошлой осени побывал в Оме. Дорога далась ему трудновато. Несмотря на то что брел он медленно и часто отдыхал, нога побаливала. Он и до этого предполагал, что геологов в посёлке нет: если бы прилетели — явились бы к нему. И все же брало сомнение: а вдруг их водит по тайге Архангел, или они взяли в проводники кого-нибудь из старых охотников, скажем, того же Ивана Егорова? Но когда, приблизясь к Оме, увидел на окраине заколоченный балок геологоразведки и увидел поржавевший за зиму висячий замок на сарае-складе, сомнения развеялись. И он усмехнулся, довольный этим обстоятельством: «А-а, наконец-то!.. Надоело наконец-то пустой ветер искать?..» — подумал он словами Кирилы. Кокулев просиял, когда Леон вошел в магазин. — Сохатый?! Ну и ну!.. Здравствуй, Сохатый!.. Жив-здоров? Как твоя нога? — Кокулев выбрался из-за прилавка, протягивая Леону обе руки для пожатия. — Николай Касымов по весне из тайги приезжал, говорил, что с тобой случилось. А я думаю: куда пропал, где его пушнина? Семен Кокулев всегда по-доброму относился к Леону, да и вообще был он человек простодушный, без хитростей. Ворочал пушниной, поседел за прилавком и в вонючем складе, пропахшем звериными шкурами, а не нажил даже избы порядочной. Женился когда-то на эвенке, вошел в их многодетную семью, сам заимел четырех детей, но ходили его домочадцы не в соболях, не в пыжиках и не в беличьих мехах, — одевались так себе, от других не отличаясь, а сам «бог торговли» щеголял в основном в телогрейке и матерчатой шапке с цигейковыми отворотами, наподобие армейской. Кокулев и теперь сказал Леону, чтобы не скромничал, отоваривался в долг, чем желает, — придет время охоты, пойдет пушнина, тогда и расплатится. Леон засмеялся: — Ты что же, считаешь, что я совсем гол как сокол? Чай, не все проел из прежних заработков, а пропить не с кем было. И сказал Кокулеву, что сейчас ему нужны пачка соли и аммонит. И объяснил, зачем нужна взрывчатка: далеко вода от избушки, вот он и хочет подолбить взрывчаткой землю — может, откроется поблизости подземный родничок. И ничего в этом объяснении не было необычного. Аммонитом в поселке пользовались в хозяйственных нуждах. Траншею для фундамента под дом лопатой не выроешь, лопата вечную мерзлоту не возьмет — аммонит нужен; погреб задумал отладить — проще простого взрывчаткой землю рвануть; зимой поселок для воды берет лед с реки Кумушки — опять же аммонит заменяет лом и лопату, и так далее. Все взрывные работы проводил сам Кокулев, поскольку был обучен этому делу и имел на это соответствующее разрешение. Пошли на склад. Дорогой Кокулев рассказывал всякие поселковые новости. Помер охотник Иван Егоров, на двадцать лет переживший свою бездетную жену. Никого не осталось в избе, думают ее под краеведческий музей пустить, поссовет о таком музее хлопочет… Товар Кокулеву странный поступил: четыре тюка «аннушка» сбросила, на тюках этикетки — «Шапки мужские». Вспороли тюки — в них цветные тюбетейки, бисером расшитые. Хотел назад отправить, но женщины расхватали тюбетейки. Отпарывают бисер, расшивают им торбаса и меховые тапочки, а тюбетейки — вон… Мишка Архангел жену Изу на Черное море повез. Он на четыре тысячи пушнины зимой сдал, рекорд поставил. Заходил к Кокулеву прощаться, балагурил: другие, мол, на морях загорают, виноград и персики жрут, а его Иза чем хуже? В те дни туманы сильные были, «аннушка» не летала. Мишке надоело ждать, собрался и двинул с Изой пешим ходом по тайге в райцентр. Поди, сейчас уже купаются в теплом море, абрикосы трескают. Изба его на замке, калитка и ворота — тоже, по двору собаки бегают. Договорился с Федором Еремеевым, тот корм собакам через забор кидает. И еще то да се рассказал Кокулев. Покидая Ому, Леон прошел мимо крепости Архангела с глухим забором, отороченным колючей проволокой, с двумя тяжелыми замками — на воротах и калитке. Верные Мишкины псы достойно сторожили неприступную твердыню семейного счастья: драли глотки по другую сторону забора и кидались на забор, когда он проходил. Оставив позади Мишкины хоромы, охотник пересек заброшенную, заросшую травой и кустиками молодого тальника площадку для вертолета, обошел, пригибаясь под колючими ветками лиственниц, пустовавший балок, за стены которого уже кое-где уцепился мох, и, подойдя к сараю-складу, совсем замшелому и потому совсем зеленому, поставил наземь ящик с аммонитом, взятым у Кокулева. Замок на сарае был хлипкий, легко поддался, как легко отлепилась от дверного косяка и сургучная печать — склад был опечатан. Леон вошел в сарай. Минуту привыкал к темноте, к удушливому запаху сырости и плесени. Потом глаза стали различать содержимое склада. Нет, все-таки Голышев собирался вернуться в Ому — ничего не вывез со склада! Все здесь было аккуратно сложено и развешано — должно быть, техник-геолог Вера постаралась. Свисали с жердей сапоги, попарно связанные за ушки. Спальные мешки, палатки, горка выдраенных котелков — всему было отведено свое место. В левом углу, как и помнил Леон, грудились железные ящики со взрывчаткой, с железными ручками, чтобы удобно было переносить. Аммонита в прошлом году забросили Голышеву много, израсходовали за сезон мало — мало били шурфов и закопуш. Голышев в глубь земли не лез, мечтал поймать золото на поверхности, хотел руками хватать самородки. Вообще-то со взрывчаткой было строго, выдавалась она под расписку, хранить ее надлежало в специальном помещении, но в условиях полевых работ не всегда все это соблюдалось. Думать же о том, что кто-то позарится на аммонит и уведет ящик-другой, Голышев совершенно не мог: в Оме народ жил спокойный, воровством здесь и не пахло, потому и не было никогда в поселке даже участкового милиционера. Охотник закрыл сарай, навесил замок, поднял свой тяжелый железный ящик и стал углубляться в тайгу, прикидывая, сколько ему нужно взрывчатки, чтобы навечно схоронить тайники Одноглазого от любого, даже птичьего ока. За эти две недели он вынес из сарая-склада пять железных ящиков, переправил их на правый берег Везучей, поближе к месту будущих взрывов. 12 В тот день, когда Леон обнаружил, что река унесла его плотик, он взялся мастерить новый, решив какое-то время не ходить на склад Голышева. Начав утро с проверки «морд», он до полудня занимался рыбой: нанизывал на проволоку, развешивал вялить в тени деревьев. Рыба предназначалась для собак, выдерживать ее в солевом тузлуке не требовалось. Когда возился с рыбой и валил топором предназначенные для плота лиственницы, ошкуривал и стаскивал к избушке нетолстые гладкие стволы, его раздражало нет-нет да и долетавшее со стороны Везучей тоскливое завыванье, которое тревожило собак. Он выпустил из сарая всех ездовых лаек вместе со щенками, почти утроившими с осени свою численность, и вся собачья орда с утра резвилась на воле, ела какую-то целебную травку, что-то вынюхивала в зарослях мха, рыла носами землю, незлобно переругивалась. В орде верховодил рослый, кудлатый, пепельной масти пес по кличке Танк, уже три года ходивший вожаком в упряжке. Танку подчинялись. Он мог сердитым рыком прервать вспыхнувшую ссору, легким укусом поставить на место строптивого, а находясь в упряжке, ударом лапы или тычком морды заставлял ленивого натянуть постромки, не филонить, а как следует тащить нарты. Не чтили Танка только неразумные, недавно вылупившиеся щенки. Один лохматый забияка, не умевший еще как следует лаять, все время наскакивал на Танка, пискляво тявкал и норовил схватить его беззубым ртом за ногу, так как выше достать не мог. Танк снисходительно поглядывал на храбреца, позволял метаться вокруг себя, проскальзывать под брюхом, как под мостом, и между лапами. Потом, улучив момент, молниеносно прижал его одной передней лапой к земле, подержал немного и оттолкнул от себя. Щенок, не пикнув, мячиком покатился вперед, затем с трудом поднялся и, покачиваясь, как при головокружении, потащился к дереву и спрятался за ствол. Черный и Найда держались особняком, не снисходили до ездовой рабочей братии. Найда дремала весь день, растянувшись у дверей избушки, грела на солнце старые кости, а Черный — вот уж истинно! — корчил из себя барина. К лайкам не подходил, а если к нему подбегала какая, чтобы обнюхаться и подружиться, Черный лениво отворачивался и с важным видом удалялся, считая, видимо, что ему, фавориту хозяина, нечего якшаться с представителями местной породы, потому что сам он выходец из знати — сеттеров. Черный задавался, того не зная, что сеттер он всего лишь наполовину, по линии матери, а по линии отца состоит в прямом родстве с лайками, ибо не нашлось у Найды здесь другого кавалера, кроме одного из ездовых работяг. Да и шерсть у фаворита была черная, а не красная, как у Найды, и белое пятно светилось на лбу, что никак не свидетельствовало о чистоте его кровей. Да и был он совсем не в мать. Найда — вежливая, ласковая, с полуслова понимала хозяина, его жесты и взгляд. А с Черным ни на птицу, ни на белку не пойдешь — лаем распугает. Но Черный сильный, его можно было натаскать на хищного зверя… Однако, когда с низовья Везучей доносился тоскливый вой, всех собак — и Черного, и Найду, и лаек, исключая неразумных щенков, объединяла одна тревога, все начинали завывать, каждая на свой лад, и тянули эту нудную симфонию, пока не замирал далекий волчий голос. Так повторялось раз десять или больше, и Леон не выдержал: бросил топор, загнал в сарай лаек, оставив на дворе одного Танка, и сходил в избушку за ружьем, решив взглянуть, что же там случилось на берегу реки. Он считал, что волчица (голос был тонкий, похожий на собачий, поэтому Леон и думал, что это была волчица) попала в западню и не может выбраться: то ли валуном придавило, то ли в каменный мешок угодила. Тогда она будет выть неделями, пока не сдохнет, и самым верным делом было пристрелить ее. Он шел по кромке обрыва, нависшего над узкой береговой полосой Везучей. Скала Зуева уже осталась километрах в полутора позади него, позади остались и лодка, и поставленные на хариуса «морды». Обрыв был высок, на его кромке тайга прерывалась, пропуская на север Везучую, и снова продолжалась на другом берегу. Но некоторые лиственницы ухитрились зацепиться и на отвесной стене обрыва и росли не вверх, а в наклон, а то и вовсе горизонтально, тянулись кронами к свинцово-серой воде. Леону хорошо был виден берег реки и стена обрыва, нашпигованная пудовыми валунами и крупными камнями с острыми, как бритва, гранями, за которые держались обнаженными корнями одиночки-лиственницы, и хорошо проглядывалась часть тайги слева, совсем редкая здесь и квелая, с полуусохшими, пораженными грибком деревьями. Впереди бежал Танк, Черный держался возле хозяина. Леон не случайно взял с собой этих двух собак. Раньше Танк сторожил оленье стадо, за версту чуял волка, и однажды, схватившись со стаей, на себе изведал, чего стоят волчьи клыки. Но одолеть Танка и уволочь оленя матерые не успели — Кирила уложил одного выстрелом, остальные разбежались. Старый Матвей оставил у Леона искусанную волками собаку, тот выходил Танка, обучил бегать в упряжке. Но сторожевая жилка в нем не пропала, Танк не стал трусом, с ним можно было идти к волчьему логову. А Черный был еще молодой, Леон пока натаскивал его на диких оленей, теперь же выдался случай представить ему волчицу. Постепенно обрыв начал вгибаться в долину — ту самую, где партия Зуева делала свой предпоследний привал, где прыгал от радости Яшка Тумаков, обнаружив на дне лотка золотые знаки, и которую так поспешно покинул Зуев, будто торопился навстречу гибели. И чем ближе подходил Леон к долине, тем резче ударяла в глаза синяя краска, пока совсем не вытеснила зеленую: вся долина была покрыта высокими синими цветами, росшими как гладиолусы, захватывая крупными лепестками половину верхнего стебля. В прежние времена цветов здесь не было, теперь разрослись, заполонив всю площадь от кромки тайги до самого берега Везучей. Леон подумал уже было, что пора остановиться и подождать, пока волчица снова подаст голос, чтобы, не брести наобум, но почему-то продолжал идти, точно синие цветы магнитом притягивали его к себе. И вдруг сбился с шага и остановился, услышав громкий и злой лай незнакомой собаки, Танк и Черный, ответив таким же злым лаем, кинулись в заросли цветов. — Танк, нельзя!.. Черный, ко мне!.. Ко мне, нельзя!..— крикнул Леон, совершенно не понимая, откуда могла взяться на берегу реки чья-то собака. И мелькнула мысль: Голышев явился! Черный послушался, подлетел к хозяину. Леон поймал его за ошейник, взял на поводок и побежал к берегу. Черный рвал поводок, тащил за собой Леона, и тот едва сдерживал разгоряченного пса. Не по Найде все же пошел Черный, Найда никогда бы не вела себя так. Вначале Леон увидел только Танка и худущего пятнистого пса, сцепившихся в мертвой схватке. Белый в темных подпалинах пес хватал зубами Танка за бока и холку, теснил в заросли цветов. Сам он тоже был искусан, тощие бока его, на которых проступали ребра, сочились кровью. — Танк, ко мне!.. Ко мне, говорю!.. — крикнул, подбегая, Леон. Он ожидал увидеть хозяина пса, но людей на берегу не было. Голос человека испугал чужака. Тот отскочил от Танка и заковылял под косым углом к реке. И тогда Леон увидел впереди на берегу свой плот. Плот был перевернут и наполовину затоплен водой. Пятнистый пес доплелся до плота, присел на задние лапы и тоскливо взвыл голосом волчицы, попавшей в западню. Леону показалось, что он где-то видел этого пса. Чужак не подпускал Леона к плоту. Как только охотник начинал приближаться, тощий, изголодавшийся, исходивший кровью пес со злым лаем кидался навстречу, покинув свой пост у плота. А собаки совсем взбесились: Танк не шел к хозяину и не давался в руки, движимый злобой к чужаку. Танк кидался то к плоту, то назад, отгоняемый пятнистым. Черный тоже рвался в бой, изо всех сил пытаясь вырваться от Леона. Леон послал пулю в пятнистого, когда тот, отогнав в очередной раз Танка, ковылял к плоту, протягивая за собой по гальке кровавые следы. Тогда охотник отпустил с поводка Черного, столкнул сапогом в реку труп пятнистого и пошел к плоту. Черный и Танк опередили его, но у плота почему-то не остались: поджав хвосты, отбежали в сторону. Леон стоял и смотрел на свой плот. По спине его пробегали мурашки. Человек угнал его плот и погиб. Человек этот лежал на грунте, придавленный плотом, в воде торчали только разбухшие ноги в резиновых сапогах. Первым порывом Леона было уйти, не видеть утопленника и не знать, кто он. Но он не мог оторвать глаз от этих резиновых сапог подросткового размера. Какой мальчишка мог появиться у скалы Зуева? Зачем ему понадобился плот? Почему с ним была собака, белая собака в темных подпалинах, которую он уже где-то раньше видел?.. — эти вопросы требовали ответа и удерживали его на месте. Леон с трудом перевернул разбухший в воде плот, и вместе с ним опрокинулся навзничь утопленник. Он был привязан к плоту веревкой, захлестнутой петлей за кожаный пояс на телогрейке. В распухшем утопленнике с обезображенным лицом Леон узнал Изу. И снова по спине Леона забегали мурашки, снова он подумал, что лучше не ходить бы ему было на поиски примерещившейся волчицы, не видеть и не знать ничего этого. И лучше бы не убивал он пса, который до последнего вздоха, из последних сил оберегал уже мертвую хозяйку… Он перерезал ножом веревку, отволок тяжелое тело подальше от воды. Телогрейка на груди утопленницы не была застегнута на верхние пуговицы, и вода развернула борта. Леон хотел запахнуть борта лезвием ножа. И вдруг увидел… золото. Тело, раздуваясь, разорвало на груди кофту с глухим воротом, из этой прорехи светился самородок. Леон поддел его кончиком ножа, и крупный самородок шлепнулся на гальку. Тогда он ощупал ножом пропитанную водой одежду. Еще один самородок вылетел из рукава телогрейки. Леон поднял и зашвырнул в реку оба самородка. Теперь ему нужно было вернуться в избушку — за аммонитом и лопатой, чтобы похоронить Изу. И он пошел. Танк и Черный, убежавшие подальше от мертвого тела, без зова двинулись за ним. 13 Поиски ничего не дали. Несколько дней сряду Леон обшаривал берега Везучей вниз по течению: сперва — левый, потом перебрался на плотике, который совсем не пострадал, на правый, исходил не меньше пятидесяти километров, оглядывая прибрежные гроты, выступающие из воды каменья и валуны, прощупывал шестом заросли тальника на берегах, словом, обследовал всякое подозрительное место и всякий подозрительный выступ. Но тела Мишки не обнаружил. Видимо, его успело отнести далеко на север. Леон многое понял и представлял, как это было, но кое-что из случившегося оставалось для него загадкой. Мишка нашел тайник Одноглазого, нашел лишь один тайник, и, наверно, не этим летом, а прошлым, а может, и того раньше, и понемногу брал из тайника, где-то прятал. Теперь же, вероятнее всего, решил взять последний раз и навсегда покинуть Ому, пустив предварительно в поселке слух, будто едет отдыхать на Черное море. Мишка хитрый и скрытный, и последняя их стычка осенью в Оме — это обдуманная Мишкина игра. Архангел дурачил Леона, когда набивался в напарники и утверждал, будто точно знает, что Одноглазый перед смертью выдал Леону тайну, а сам в то же время уже нашел золотишко. Леон считал, что это он подначивает Мишку, а на самом деле Мишка подначивал и дурачил его. И дурачил Голышева, таскал его в тайгу, в бригаду Касымовых, будучи наперед уверенным, что старый Матвей ничего толкового Голышеву не скажет. И все эти уловки для того, чтобы отвести от себя подозрение. Хитрил мужик и дохитрился. Одно было не совсем понятно: зачем Архангел взял плот? Неделю назад плот был на берегу. Судя по тому, какой вид имела утопленница, можно было предположить, что она лежала под плотом дня три-четыре. Если даже допустить, что Архангел угнал плот в тот самый день, когда Леон уходил в Ому, то есть неделю назад, если допустить также, что Архангел впервые переправился на плоту в сопки, то за столь короткое время он не мог найти тайник. Значит, верна первая догадка: Мишка уже бывал в сопках. Видимо, у него имелась лодка, спрятанная где-то на левом берегу Везучей. Он пользовался ею раньше (прошлым, а может, и позапрошлым летом), но не мог воспользоваться в этот раз. Возможно, лодка рассохлась, нужно было конопатить, а он спешил; возможно, была упрятана в какой-нибудь каменной нише и ее повредило рухнувшими сверху камнями. Как бы там ни было, а ему не на чем было переправиться через Везучую. Туда перебрался, назад — не получилось. Выплыл только его пес и верно сторожил Изу, хотя Мишка, оплакивая осенью невзначай застреленную Пальму, пинал пятнистого ногой и называл кухонной шавкой. Леон помнил, что Мишка не умел плавать. В партии Зуева таких было двое — Одноглазый и Мишка, а Зуев и с одной рукой плавал не хуже «студентов». Когда случалось купаться, Одноглазый даже не разувался, только поглядывал из-под руки на реку, не понимая и дивясь, как это люди держатся на воде и не тонут, а Мишка раздевался до трусов, намыливался и хлюпался у берега, не рискуя заходить в воду выше колен. Вероятно, жена его Иза тоже не умела плавать, оттого он и привязал ее к борту, чтобы не соскользнула ненароком с верткого плотика. Ее обезопасил, а сам сорвался, очутился в воде, а потом хватался за плот руками, пытался взобраться на него (так представлялось Леону), пока плот не перевернулся вместе с Изой и не отбросил прочь от себя Мишку. Ну, а на что может рассчитывать человек, очутившийся в одежде в холодной реке с сильным течением, да еще и не умеющий плавать? А опрокинутый плот подхватило и понесло течением, потом на изгибе реки швырнуло на левый берег. Уйти на дно плот не мог — к бортикам были привязаны надутые воздухом оленьи пузыри, они держали его на воде, как спасательные круги… Поняв тщетность своей затеи, Леон перестал искать труп Мишки. Несколько дней он сидел дома, забросив всякую будничную работу. «Морды» в реке давно раздулись хариусом — он не ходил за рыбой; на виду лежал недостроенный плот, валялись отесанные лиственницы, он запинался о них, но за топор не брался — новый плот ему не был нужен. Отодвинулись от него и всякие другие заботы, даже мысли, прежде занимавшие его и казавшиеся важными, отошли в сторону. В эти дни он лишь кормил собак да кое-как, через силу, сам чего-нибудь жевал. Гибель Архангела и его жены татарочки как бы вышибла из-под него почву, на которой он так твердо стоял многие годы, и рассудок его стало жечь сомнение в правильности выбора, однажды сделанного им. Он ненавидел золото, оно отняло у него Алену и лучших друзей, он поклялся, что больше жертв тайники Одноглазого не получат, ибо люди не узнают о их существовании, он водил геологов, которых время от времени заманивали в омскую тайгу не дававшие покоя слухи о самородках эвена Павла Касымова, — водил их по самым безопасным местам и старался убедить, что слухи, достигшие их ушей, чистый вымысел. Но геологи снова появлялись, с надеждой открыть тайну и взять золото. Мишка открыл тайник и погиб вместе с женой, которую осатанело оберегал от всякого чужого глаза и которую принес в жертву тому же золоту. Значит, будут еще жертвы. Люди не успокоятся. Рано или поздно опять появится геологи, в конце концов они доберутся и до сопок и сами, без него, Леона, найдут металл, который он от них скрывает. Аммонит ему не поможет. Никакой силы взрыв не погребет под собой металл так, чтобы его не найти, если его уже находят на десяти и двадцати метрах в глубинах земли. У Леона переворачивались мозги от всех этих мыслей после гибели Архангела. На четвертый день, в пятом часу утра, он стал собираться в Ому — надо было сообщить в поссовет о том, что произошло на реке. Одевшись в дорогу, он выпустил во двор всех собак, притворил двери избушки; но колком подпирать не стал: при такой своре сторожей сюда не сунуться ни волку, ни медведю. Черный решил, видимо, что раз Леон пошагал в тайгу с ружьем, значит, предстоит охота и ему нужно быть с ним. Черный бросился за Леоном, пристроился к ноге. Леон отослал его назад. Июльские ночи были еще светлы. Правда, солнце уже не висело в небе круглые сутки, и на несколько часов на землю наплывали негустые сумерки. Но и в тайге все было хорошо различимо и при таком освещении. На полдороге Леона настиг снег. Сперва полетел мелкий, как белая мошка, потом крупнее и крупнее, вскоре повалил хлопьями. Дальше хлопья сыпались все время, пока он шел до Омы, убелили землю и натянули на зеленые лиственницы белые чехлы. Это был первый снег за лето, падавший вместо намечавшегося с вечера дождя. Жизнь его, конечно, была скоротечна: он квасился и таял под ногами и совсем не нес с собой холода. Но такое нередко случалось в здешних краях среди лета. В Ому он входил в десятом часу утра. Снег еще продолжал лениво падать. Но уже начал таять на солнце, успевшем оторваться от земли на пять ладоней. Крыша балка геологоразведки была мокрая, с нее стекали остатки растаявшего снега, а на замшелом сарае-складе еще держалась снежная шапка. Леон удивился, увидев издали возле склада троих парней в брезентовых робах. Парни выносили из сарая и складывали неподалеку от дверей железные ящики с аммонитом. От склада к балку и обратно протягивались по снегу водянистые отпечатки сапог. Леон подошел к парням, спросил, кто они и зачем вытаскивают ящики. Парни молча оглядывали бородатого дядю в ватнике и с ружьем, вышедшего из тайги. — Значит, нужно, раз перетаскиваем, — наконец нехотя ответил один из них. — Вывозить в Орумчан будете или как? — спросил Леон. — А зачем тебе все знать, дядя? — ответил тот же парень с таким видом, вроде Леон выпытывал у него военную тайну. — Интересуюсь, — хмыкнул в бороду Леон. И снова спросил неразговорчивых парней: — Голышев случайно не с вами? Парни переглянулись. Тот, что отвечал, дернул плечом. — Какой еще Голышев? — Начальник партии. Прошлым летом поиск здесь вел. Это его база. Тогда другой парень, сунув в рот папиросу и прикуривая ее, хохотнул: — Начальников партий, дядя, полный Орумчан, всех не узнаешь. А базе твоей аминь. Вот перевалим груз на площадку, — он мотнул головой в сторону балка, — а вечером вертолет заберет. Еще есть вопросы? — Нет вопросов, — сказал Леон и ушел от склада. Собаки Мишки Архангела, совсем, похоже, одичавшие без хозяина, бежали рядом с Леоном, только по другую сторону крепостной, обнесенной проволокой стены, и так озверело лаяли, что у него заложило в ушах. В двух местах побывал в это утро Леон: в поселковом Совете и на почте. Председателя поссовета Анну Ивановну Касымову он застал на месте, то есть в избе, на крыше которой висел красный флаг. В Оме было много Касымовых, связанных лишь общностью фамилий и абсолютно не связанных родством, и Анна Ивановна Касымова не была родственницей оленеводам Касымовым. Она приходилась сестрой жене Семена Кокулева, уже многие годы занимала пост председателя поссовета, и Леон знал ее. Он скупо рассказал ей о гибели Михаила Архангелова и его жены Изы, которые угнали плот. Рассказал, как обнаружил потом свой плот вместе с привязанной к нему утопленницей и как застрелил вывшую над ней собаку. Но о том, зачем им понадобился его плот, и о золоте, спрятанном на груди у Изы (он был уверен, что у Архангела тоже было золото), он умолчал. Еще сказал, что Изу он похоронил, а тело Михаила искал, но не нашел. Телефона в поселке не было, не было и телефонной связи с райцентром. Телеграммы и прочие важные сообщения принимались и отправлялись по рации. Потому Анна Ивановна, накинув на голову платок, поспешила в соседнюю избу, где помещалась радиорубка, — сообщить о случившемся в районную прокуратуру, с тем чтобы к ним прислали, как полагалось в таких случаях, следователя. А Леон, покинув вместе с нею поссовет, пошел дальше по улице — на почту. Он ни разу не бывал на почте — от поры, когда впервые вошел с партией Зуева в залитую медным майским солнцем Ому, и до сегодняшнего июльского дня, неожиданно убелившего снегом все ту же Ому. С почты он послал такую телеграмму: «Орумчан. Геологоразведка. Голышеву. Лично. Приезжай, Голышев. Покажу то, что ты искал. Раньше не хотел, теперь покажу. Отмени вертолет, не сворачивай базу, слушай Сохатого. Найдешь меня моей избушке. Если не застанешь поселке кого из оленеводов Касымовых, проси завмага Кокулева, он проводит. Бывал у меня за пушниной. Понял, Голышев? Только не тяни. Сохатый». Больше он никуда не заходил: ни в магазин, ни в избу Матвея Касымова, где мог бы выспаться перед обратной дорогой, даже если бы и на замке оказалась изба — он знал, где лежит ключ. Он сразу ушел в тайгу, снова ставшую зеленой. Давешнего снега в ней как и не бывало, только земля и деревья оставались еще влажными. 14 Через три года в сопках полным ходом шла промышленная разработка золота. Оказалось, что весь этот горный массив начинен металлом. Два тайника Павла Касымова являли собой ничтожную малость в сравнение с запасами, которые уже открыли и продолжали открывать геологи, расширяя для добытчиков площади выработок. Но условия, в которых трудились те и другие, были чрезмерно трудны. Была лишь одна дорога к месту всех работ — по воздуху, посему и транспорт был единственный — вертолеты. Люди, техника, продукты, жилые дощатые домики, словом, все перевозили вертолеты. В канун зимы, с ее жестокими морозами и пургами, работы прекращались. Люди улетали в горняцкие поселки, техника оставалась ждать их до весны. А весной сопки и тайгу снова оглушал настырный рев воздушных машин, пугавший птиц и зверей. И птицы постепенно покинули эти места. Убрались подальше в поисках тишины белки и росомахи, медведи и волки. Стала обходить стороной берег Везучей и бригада Касымовых. Случилось это после того, как пролетавший низко над тайгой вертолет распугал стадо и два больших косяка оленей исчезли в тайге. Однажды от сотрясения воздуха, взбудораженного винтами летевшего вертолета, с одной из сопок в гряде Михаила Архангела сорвалась снежная вершина, и тонны снега рухнули в Везучую, завалили левый, пологий берег реки, подножие скалы Зуева и устья ручьев Угрюмого и Сероглазки. К счастью, особой беды не случилось, ибо не было поблизости ни единой живой души: ни человека, ни зверя. Да и никто не видел, как это произошло и как потом боролась река со снежным затором, размывала и дробила спрессованный снег, гнала его прочь, слизывала с берега пласты, освобождала устья питавших ее ручьев, пока не справилась с этой адовой работой, не улеглась в свои берега и не вздохнула спокойно. Только Леон, находись он в избушке, мог бы почувствовать похожие на землетрясение толчки рухнувшей в реку снежной лавины и увидеть, с каким отчаянным упорством одолевала лавину река. Но избушка давно была покинута им, поросла мхом и оплелась ползучей травкой. Он оставил ее вскоре после того, как прилетел с двумя геологами Голышев и Леон сводил их в сопки. Когда ранней осенью, по первому снегу, оленье стадо откочевывало на север и все семейство Касымовых, как обычно, завернуло к Сохатому попариться в баньке и поспать в тепле, избушка уже стояла заколоченной. Не было ни собак, ни нарт, не нашли Касымовы и плотницкого инструмента в сарае, а открыв избушку, не обнаружили в ней постельных и других вещей, хотя и не все вещи были забраны. С тех пор Леона никто не видел: ни в тайге, где кочевали Касымовы и где вели отстрел пушного зверя охотники, ни в поселке. Кокулев почему-то считал, что он ушел в другую тайгу и там поселился. И жалел Кокулев о пушнине, которую теперь, как он думал, Сохатый сдает другому пушнику, в каком-то другом районе. Но он появлялся в омской тайге. Об этом свидетельствовало хотя бы то, что покинутые им могилы по-прежнему были ухожены. Кто-то поправлял их, подсыпал землю и не давал зарасти. Кто-то вдруг выкрасил в золотистый цвет высокую каменную ограду. И кто-то прошлой весной посадил много синих цветов, похожих на гладиолусы, — таких, как росли на берегу Везучей, и цветы принялись, горели синью до самых морозов. В сопках и сейчас, спустя годы, можно услышать о Сохатом. Притчу не притчу, легенду не легенду, басню не басню, а просто этакий занимательный сюжет с поучительным концом, сюжет, который любят рассказывать старожилы новичкам. Жил когда-то, мол, в тайге, за сопками, такой Сохатый, из бывших уголовников. Дикарем жил, сырой медвежатиной питался. Охотники боялись с ним встречаться. Однажды набрели на его хижину геологи. Они в этих сопках, где мы сейчас металл берем, самородки нашли и на базу возвращались. С ними молоденькая девчонка была, Аленой звали. Она-то и проболталась ему, что металл нашли. Он их спать уложил и всех ночью прикончил. Самородки забрал — и к трассе по тайге махнул. Но один эвен охотник, по прозвищу Одноглазый, случайно повстречал его и заподозрил. Шел за ним потайным порядком до самой трассы. Там его и взяли. Отпирался, конечно. Но как прижали хорошенько, так и раскололся. Показал тогда враз вот эти самые сопки. Ну, его судили, кажись, вышку дали. Вот до чего человека жадность к золоту доводит. — Ты молодой, мотай на ус, — закончив рассказ, наставлял старожил новичка, который слушал его разинув рот. — Золото штука паршивая, однако ж такая штука… Если приехал сюда, чтоб на нем работать, то смотри на него как на эту вот гальку, что под ногами у тебя. Я только так и смотрю. Равнодушно смотрю, понял? А глянешь с пристрастьем — ой, паря! — будет тебе не иначе как эта самая крышка-вышка. Усек, о чем я мозгую-толкую? Вот так-то… Венька Коршун — Красная Лодка Вся не вся Колыма, а пол-Колымы наверняка знала Веньку Коршуна, по прозвищу Красная Лодка. Правда, в лицо — не многие, а понаслышке — решительно на всех приисках, лепившихся по берегам золотоносной речки Волчья Пасть. Знали, что живет он на промучастке (пяток дощатых вагончиков да десяток деревянных домишек), заскочившем за снежные отроги Чертова хребта, куда не проложено никаких дорог, а есть лишь одна-разъединственная дорога — вертолетом. Был местный, колымский, почти с мальчишества моет золото артельным способом, а это значит, что с весны до зимы в таежной глухомани пропадает. И знали также, что отчаяннее, чем он, парня в этих колымских краях, пожалуй что, и нет. Дважды в год (и не больше!) Венька покидал тайгу и свое крохотное селеньице за Чертовым хребтом и являлся в райцентровский ресторан. Один раз — поздней календарной весной, когда уже вовсю шумели, освобождаясь от снегов, горные реки и на носу был промывочный сезон, второй раз — поздней календарной осенью, когда трескучие морозы и пурги трубили отбой промывке и когда приисковый и артельный люд, покинув свои драги, промприборы, бульдозеры и иную технику, валом валил из тайги в райцентр, дабы отметить в тамошнем ресторане завершение «золотого урожая» и вообще глотнуть в райцентре малость цивилизации: джаза в ресторане, белой салфетки в парикмахерской, новой киноленты в кинотеатре «Мороз» и еще чего-нибудь такого, не предусмотренного собственной программой. Поздней осенью Венька, как и прочий народ с приисков и артелей, отмечал в ресторане «золотой урожай» и в то же самое время заключал пари на будущую весну. Поздней весной он появлялся в ресторане в окружении побежденных им соперников, с тем чтобы отметить свою победу над ними и получить причитавшийся выигрыш. Десять лет заключал Венька пари, десять лет выигрывал, и уже один этот факт множил число соперников, желавших потягаться с ним в ловкости на коварной горной речке Лысый Дед, желавших свалить Веньку с пьедестала почета колымского Олимпа и лишить его громкого титула «непобедимый», присвоенного ему не судьями и не жюри, а исключительно людской молвой. Но покамест лишить и свалить никому не удавалось. Одни приписывали эту Венькину удачливость везучей фортуне, другие — малому росту Веньки (он, дескать, меньше своей красной лодки весит, потому и на воде держится), третьи плели языками разную чертовщину насчет какой-то хитрой машинки, которая, видимо, поставлена в его лодке и которая-то и справляется с бешеным течением Лысого Деда и с его подводными валунами. Что до везучей фортуны и хитрой машинки, то это, конечно, была пустая болтовня, а что до легкой комплекции Веньки, то это была чистейшая правда: росту он был невысокого, в кости тонок, плечи — так себе, можно сказать, средней ширины с натяжкой, обувь носил тридцать восьмого размера, который в магазинах мужской обуви идет как подростковый. Но тело его от работы в артели (о чем знает каждый золотостаратель) было налито свинцом, и когда Венька здоровался за руку, в небольшой заскорузлой ладони его чувствовалась большая сила. А с лица он был весьма симпатичен: чернявый, брови широкие, под ними небольшие карие глаза, губы резко очерчены, кожа на сухощавом лице твердая, каленная лихими погодами. Стригся он коротко, но спереди оставлял волнистую челку, косо закрывавшую часть лба. И если кто-нибудь, не знавший в лицо Веньку, искал его в ресторане и спрашивал, не сидит ли за каким-либо столиком Венька Красная Лодка, ему отвечали: — Да вон он, с косой челкой! Пари Венька заключал весело. Щуря на будущего соперника смешливый карий глаз, Венька говорил, не щепетильничая: — Ну что ж, чего ж, я не стеснительный! Запросто с тобой по рукам ударю. Раз тебе охота в ледяной водичке поплавать, давай, друг, плавай. В ресторан Венька, ясное дело, являлся не один, а со своими артельными товарищами. При заключении пари товарищи выступали в роли Венькиных свидетелей и всем соперникам откровенно вещали неудачу. Как правило, желавших потягаться с Венькой на речке Лысый Дед находилось человек пять-шесть, а один год был просто-таки рекордный: численность соперников достигла круглого десятка. Говорили, что в первые годы Венька держал пари на деньги, но потом пошел чудить: спорил на спички, на сигареты «Приму», на зубные и сапожные щетки и на прочую ерунду, которая для Колымы, случалось, вовсе не являлась ерундой, ибо в продаже сего товара наблюдалась большая нехватка, что относили на счет нерадивости торговых работников. Поскольку по уговору все проигравшие обязаны были расплачиваться с победителем, то однажды Венька завладел семьюстами коробками спичек, в другой раз получил полсотни зубных щеток и столько же тюбиков зубной пасты, в третий раз увез за Чертов хребет триста пачек дефицитнейшей «Примы», ну и так далее. Заключая пари, Венька никогда не интересовался, кто такой его будущий соперник, какова его профессия и чем он занимается: геолог ли, летчик-вертолетчик, верхолаз ли какой, а может, и вовсе мастер спорта по лодочным гонкам, чудом заброшенный в их края. Без всяких расспросов на эту тему Венька с каждым ударял по рукам и каждому говорил так: — Парень ты, как вижу, не из робких. Но Лысый Дед хитрый старик, и ты его не обманешь. Прилетай летом ко мне, Лысый пересохнет, проведу тебя по руслу, покажу все закавыки. Я честно играю, в открытую. А лодку свою крась в любой цвет, кроме красного. Понял почему? Потому по самому, что красный цвет только мой. К закрытию ресторана все пари были заключены, все детали обговорены. Утром Венька исчезал из райцентра, и искать его здесь не имело смысла. Если кто-то по какой-то причине не укараулил его в ресторане и прозевал заключить пари, то уже не мог заключить до следующей осени. В августовскую жару, самую палючую колымскую жару, когда солнце исходило белым огнем и воздух раскалялся в дневную пору до сорока — пятидесяти градусов, за Чертов хребет начинали наведываться соперники: потоптать собственными ногами русло Лысого Деда, пощупать собственными руками его донные каменья, приглядеться к его порогам и заворотам и срисовать все это на бумагу, чтобы затем всю зиму мысленно проходить на лодке по этому каверзному маршруту, пока не настанет день, когда уже не мысленно, а реально придется пронестись этим же путем по воде. Жара превращала Лысого Деда в неказистый ручеек-замухрышку. На дне замухрышки просвечивала галька, со дна наружу выпирали крутобокие пудовые валуны, а также острые, как бритва, обсушенные солнцем обломки скальных пород, и трудно было представить, что во время таяния снегов Лысый Дед превращался в ревмя ревущую реку, бешено несущуюся в ворохах белой пены с высоты сопок в долину, чтобы там с ходу врезаться в другую реку — Красавушку, и отдать ей свои ревущие воды вместе с осколками льда и тяжелыми пластами еще не успевшего истаять снега. Пять километров гнал со скальной высоты свои воды Лысый Дед, гнал их прямо, косо и по крюку, вгрызался в гранитные бока сопок, перемещал тяжелые донные камни, отвесно падал и выравнивался, снова извивался ужом и намывал пороги, невидимые в бурлящей воде. А в августе река как бы лысела (возможно, от этого и Лысый Дед?) и до того мелела, что ее в любом месте можно было перейти, замочив лишь по щиколотку кирзовые сапоги. Только громоздились по бортам неказистого ручейка да выпирали со дна всевозможной формы и всевозможного цвета каменные глыбы, так пропеченные солнечным огнем, что за них нельзя было тронуться рукой. Вот на этом Лысом Деде, в самый его разлив, и мерился Венька с желавшими его победить и ловкостью, и мужеством, и сноровкой, и чем угодно. Чья резиновая надувная лодка промчится три километра до низины по этой чудовищной быстрине, по этому водяному аду, чья лодка не опрокинется или не будет выброшена на берег и какой кормчий устоит в ней от старта до финиша — тот и победитель. Устоять желал каждый, и каждый был не из робкого десятка, ибо робкий не шел бы на такой отчаянный риск. Если в час приезда соперника у Веньки выпадал свободный от работы день, если он вообще в тот час находился в своем малом селеньице, а не пропадал в тайге, то он сам становился гидом, поднимался в сопки с приехавшим, показывал ему все коварные местечки Лысого Деда и объяснял, какие штуки он может выкинуть при разливе. Если же Венька в ту пору отсутствовал, то чаще всего гидом становился шофер грузовика Серега Бабкин, закадычный дружок Веньки, а также его неизменный свидетель при всех пари, неизменный судья, секундант, рефери и тому подобное. Был он, Серега Бабкин, великий мастер потрепать языком, а потому всякому-каждому с великой охотой излагал спортивную, так сказать, биографию Веньки. И выходило из этого рассказа, что дело выглядело вот каким образом. Как-то давненько, когда Серега с Венькой находились в том возрасте, в коем мальчишки могут сутками гонять по пылище консервную банку, громко именуя ее шайбой, и грезить о будущих чемпионских титулах и поединках со шведами, канадцами, финнами и так далее, — еще в то давнее время на их участке поселились мерзлотоведы из Москвы: старик профессор и двое молодых парней. И, поселившись, сразу же взялись за Лысого Деда: измеряли-вымеряли русло, что-то вычисляли, измеряли рулеткой и перерисовывали в свои альбомы валуны и мелкие камушки, и в конце концов пришли к выводу, что русло Лысого Деда выгрыз в доисторические времена сползавший в долину ледник. Этот ледник с его доисторическими временами вовсе не интересовал Серегу с Венькой, зато их страшенно интересовала резиновая лодка мерзлотоведов. Когда ее надували, на красной резине, на обоих бортах лодки, появлялись аршинные белые буквы — ВЕНЕРА. Лодка была легкая и устойчивая на воде, иногда мерзлотоведы рыбачили в ней на широкой и тихой Красавушке, и тогда с берега казалось, будто на голубом стекле реки колышется большой красный мак. Трудно сказать, знал ли старый степенный профессор, какой замысел вынашивали в своих дерзких головах его молодые помощники, — скорее всего, что не знал. Они же, помощники, в один прекрасный день втащили красную лодку на высокую скалу, откуда начинал свой путь Лысый Дед, и пустились на ней вниз по течению. Лысый Дед в то время уже изрядно обмелел и не был столь опасен для лодочников, как в разлив, однако затея кончилась едва ли не трагически. Каменный нож располосовал днище лодки, парней бросило на скалу и так потрепало о камни, что на них, как говорили потом, не было живого места. Их увезли на вертолете в больницу, с ними отбыл и профессор, бросив красную лодку на произвол судьбы. Венька с Серегой залатали ее кусками негодных резиновых баллонов и два года приучали лодку и себя к Лысому Деду. Через два года, в самый разгар паводка, Венька впервые прошел на красной лодке три километра — до впадения Лысого Деда в Красавушку. Венька рискнул и прошел, а он, Серега, не рискнул. Вот такую историю излагал Серега Бабкин всем Венькиным соперникам и непременно предвещал им неудачу. И пророчество, кстати сказать, сбывалось. Словом, так продолжалось целых десять лет. А потом вдруг летом по приискам, по артелям, по участкам и поселкам, лепившимся к реке Волчья Пасть, пополз слух, будто Венька решил забросить свою красную лодку с броской надписью ВЕНЕРА, будто он женился, заимел вместо резиновой живую Венеру, по имени Нюшка, и будто отныне, как человек семейный, он не намерен подвергать опасности свою жизнь на Лысом Деде, и вроде бы сказал он, что теперь пусть без него соревнуются лодочники, если есть у кого такая охота. Слух полз да полз по тайге, ему верили и не верили. Но все же многим было любопытно знать: так ли это или нет? Явится Венька Красная Лодка со своей артельной братией по весне в райцентровский ресторан отмечать «золотой урожай» или останется дома с молодой женой? А если придет, то будут ли снова заключаться пари или Венька в самом деле поставил на всем крест? А если и поставил крест, то сыщутся ли охочие продолжать без него эти никем и нигде не фиксируемые, беспротокольные состязания-соревнования?.. Вопреки всяким предположениям, Венька вместе со своей малочисленной артелью в ресторан явился, прихватив с собой свою жену Нюшку, что противоречило неписаным колымским законам: обмывать «золотой урожай» без жен, без невест и без знакомых девчонок, то есть в сугубо мужском обществе. («Кто мыл золотишко — тот и гуляет», — гласила местная поговорка). Однако оказалось, что данная поговорка имела прямое отношение к Венькиной жене, поскольку молоденькая супруга его, как и он сам, была бульдозеристкой и работала вместе с Венькой на промывке золота. Но самым интересным было не это, самым интересным было то, что уж очень похожи они были друг на друга: Венька — на жену, а Нюшка — на мужа. И ростом невелики, и глаза у обоих карие, и носы курносые. Даже темная Нюшкина челка тоже была косовато подрезана. Нюшка сидела в компании смирно, не пила ни вина, ни шампанского. Подперев смуглым кулачком щеку, слушала джаз, гремевший с эстрады, и чуть приметно шевелила губами, когда патлатый молодой солист в джинсах с пестрыми наклейками пел в микрофон незатейливую песенку на местную тему: «Трасса, колымская трасса». Семеро парней вызвались в тот вечер скрестить с Венькой, образно говоря, шпаги. Семеро протянули Веньке свои руки, и семь раз Серега Бабкин ударил по сцепленным рукам, утверждая тем самым состоявшееся пари. И каждому из семерых Венька сказал одно и то же: — На коробку парафиновых бигуди. Говорят, только в Таллине можно достать. Говорят, потрясающая штука. Назначение бигуди не требовало объяснения: видимо, Нюшка страстно желала заменить в домашних условиях свои прямые от природы волосы какими-нибудь сногсшибательными локонами. — А если я выиграю, на кой мне твои бигуди? — воспротестовал геолог из дальнего прииска Семен Крутик, малый завидного сложения и к тому же крепкого упрямства: он третий раз шел на поединок с Венькой, шутливо объясняя это тем, что бог, мол, троицу любит. — Нет, вы не выиграете, — улыбнулась в ответ ему Нюшка. — Я Вене не разрешу проиграть. — Ну, поглядим, бабка надвое гадала, — упрямо хмыкнул Семен Крутик, но насчет ненужных ему бигуди успокоился. В этот раз состязания на Лысом Деде и впрямь были необычны. Венька решил блеснуть, что называется: всем соперникам дал форы в полкилометра. Это означало, что все они могли начинать спуск от Серого камня, оставив за спиной самый опасный порожистый обрыв, близ которого на берегу всегда находилось несколько Венькиных дружков, вооруженных длинными баграми, ибо в том месте чаще всего опрокидывались лодки, и задача дружков-секундантов состояла в том, чтобы мгновенно помочь неудачнику в целости выбраться на твердую землю, а еще и в том, чтобы постараться подцепить багром его беспризорную лодку. Но куда там было успеть подцепить, если лодка, лишенная седока, неслась вниз, кувыркаясь и подпрыгивая в смерче пены, едва ли не со скоростью звука. Короче говоря, Венька всем дал хороший шанс для выигрыша и, не изменяя своему правилу, предоставил им возможность первыми пытать свою удачу. Самого себя, если можно так сказать, он всегда оставлял на закуску. В общем и целом, состязания начались, и это было воистину великолепное зрелище. Скорбить приходилось лишь о том, что на нем присутствовало ничтожное число зрителей: человек двадцать спасателей (они же боковые судьи), разбросанных по правому берегу Лысого Деда, да горсточка зрителей на финише — на некрутом мыске в низине, как раз в том месте, где Лысый Дед смыкался с Красавушкой. Серега Бабкин, находившийся среди зрителей на финише, послал вверх оранжевую ракету. Она взметнулась к вечноснежным отрогам Чертова хребта, распустила в небе огненный хвост, и по этому сигналу первая лодка — надувная, резиновая и ярко-желтая, отвалила от Серого камня. Первым стартовал геолог Семен Крутик. — Раз ты замыкаешь, я первым пойду. Семь бед — один ответ, — сказал он Веньке еще в прошлом году, когда заключали пари в ресторане. Лысый Дед был в стадии высокого разлива. Вода, как цепной пес, срывалась с поверхности, вспрыгивала на левый скальный берег, со звоном и шумом грохалась вниз, притапливала и снова выбрасывала на поверхность обломки льда и пласты дырчатого снега, швыряла на противоположный берег, пологий, но заваленный грудами камней, шипящие шлейфы воды, смешанной с пеной. Ярко-желтая лодка стремительно летела вниз по реке, наполовину погруженная в пену, и трудно было описать позу находившегося в ней Семена Крутика. Он полусидел-полустоял в лодке, подавался корпусом то влево, то вправо, то вперед, то назад и балансировал легким веслом, держа его обеими руками у груди, как держат штангу, которую вот-вот надлежит послать рывком вверх. Семен был в черном ватнике, без шапки, и ветер нещадно дыбил и трепал его светлые, как солома, волосы. На третьем крутом повороте, где Лысый Дед огибал врезавшийся в него кусок скалы, желтую лодку швырнуло к скале, а затем какая-то дикая сила проволокла ее поперек течения и выбросила на другой берег. Волна тут же схлынула, оставив на берегу среди камней целехонькую лодку с целехоньким Семеном Крутиком. А дальше — обычная история: Серега Бабкин, строго соблюдая интервал в десять минут, посылал в небо оранжевую ракету, лодки, крашенные в разные цвета, срывались со старта, потом черпали бортами воду, переворачивались, владельцы их, благополучно выбравшись на берег, быстро переодевались в сухое и уже на своих двоих бежали к месту финиша узнать, успели ли там перехватить их лодку или придется ловить ее в Красавушке. Всем на удивленье героем дня едва ль не стал маркшейдер с прииска «Вольный», молодой паренек, молчаливый и застенчивый с виду. Звали его Тима, что означало Тимофей, фамилия была Мальчиков. Но Тиму Мальчикова подвела преждевременная радость. Этот Тима Мальчиков всего два года жил на Колыме, присланный сюда после горного техникума. А сам он был с Урала, и похоже, что на Урале имел дело с шальными горными реками, — судя по тому, как уверенно стартовал он на своей лодчонке, размалеванной яркими полосами, и как славно прошел на ней все хитросплетения Лысого Деда. До финиша оставалось метров двести, еще минута — и полосатая лодка вырвалась бы из горловины реки и закачалась на мягкой воде Красавушки. Четверо Тиминых друзей с прииска «Вольный» почувствовали это и шумно закричали, подбадривая его. И Тима Мальчиков, тоже поняв, что его взяла, сдернул с головы меховую шапку и, вскричав что-то восторженное, бросил шапку вверх и вперед, намереваясь с ходу поймать ее, но тут же, потеряв равновесие, плюхнулся в воду. Он выбрался сам, без посторонней помощи, на берег и, обескураженный случившимся, досадливо махнул рукой. И после, уже переодевшись в сухое, все покачивал головой и пожимал плечами, точно сам не понимал, как допустил такую оплошность. Ну, а потом свой класс демонстрировал Венька. Черт знает что это был за Венька и что за лодка была под ним! Не лодка, а какое-то живое существо, какой-то демонический красный конь с пенистой гривой и белопенным хвостом. Венька стоял во весь рост на этом чудо-коне, как всадник в стременах, подавшись грудью вперед и выбросив вперед руки, будто натягивая невидимые поводья. Красный конь стремительно нес его на себе, делая при этом немыслимые виражи и подскоки. Красный конь то взвивался на дыбы, то припадал на передние копыта, и казалось, что это не река гремит и вызванивает мелкими льдинами, а бьет подковами чудо-конь, звенит удилами и заливается колокольчиком. И летел на чудо-коне по бешеной реке наездник в странном одеянии: в мотоциклетной каске, в квадратных мотоциклетных очках и в нейлоновой куртке, которую рвал, хлобучил, пузырем надувал ветер. А по берегу, по камням, неслась как угорелая Нюшка и кричала что есть мочи острозвенящим голосом: — Венька-а-а!.. Ве-еня-а-а!.. Венечка, держи-и-ись!.. Стоит ли говорить, что через самое малое время дружки и секунданты, а также малочисленные зрители качали Веньку? Серега Бабкин выпустил из ракетницы все оставшиеся ракеты в честь его победы. Соперники придирчиво изучали Венькину лодку, ворочая ее и так и эдак, и ничего не находили в ней примечательного, за исключением двух непомерно больших и по виду старых заплат на днище. Спустя неделю, как и было условлено, Венька с женой и друзьями явился в ресторан отметить свою победу и получить выигрыш. Поверженные соперники, все семеро, прибыли точно в назначенное время — в шесть вечера, но лишь двое из них выставили на стол коробки с парафиновыми бигуди: маркшейдер Тима Мальчиков и Семен Крутик. Остальные принесли глубокие извинения, подкрепленные вескими объяснениями: они тоже писали в разные магазины Таллина, тоже взывали к помощи знакомых и родственников, но — увы и ах! Остальные вместе с извинениями выложили на стол обыкновенные металлические и пластмассовые бигуди, причем разных размеров и в таком количестве, что Нюшка просто-таки испугалась. — Ребята, вы что, спятили? Что нам, мариновать их? Заберите, заберите! — потребовала она. Но забирать назад никто и не подумал (видать, сами были рады избавиться от такого антимужского товара), так что Венька с Нюшкой улетели вертолетом за Чертов хребет с рюкзаком, набитым подобной прелестью из металла и пластмассы. А в ресторане Нюшка, как и первый раз, не пила ни вина, ни шампанского, а только слушала джаз да тихонько шевелила губами, когда патлатый солист пел всем известную «Колымскую трассу», да еще, раскрыв пестро раскрашенную коробку, с восхищением разглядывала парафиновые бигуди и ворошила пальчиком свою темную челку, будто примерялась, как эти бигуди будут накручиваться. Следующей осенью Венька снова был в ресторане, с женой и со всей артельной братией. Снова заключались пари, снова Серега Бабкин ударял по рукам споривших и пророчил поражение Венькиным соперникам. И опять Венька озадачил соперников, заявив, что спорит он только на дюжину сосок-пустышек, непременно с колечками, и ни на что больше. — Да на кой хрен мне соски, если выиграю? — возмутился один парень, прораб из райцентра, служивший недавно в армии на материке и занимавшийся там греблей в солидном спортивном обществе. — Не выиграешь, — ответил Венька, весело щуря карий глаз. — Только Тима Мальчиков, с прииска «Вольный», может выиграть. Но его не будет. Закинул мне письмишко, что к маме в отпуск на Урал едет. И Семена Крутика не будет, тоже стоящий соперник. Жаль, на Чукотку укатил. Так что, други мои, готовьте соски с колечками. Здесь не ищите, в Магадане тоже нет. Этой штуковины в наши края уже два года не завозят. Я справки по всем каналам навел. В конце концов все сошлись на сосках, догадавшись, безусловно, зачем они потребуются Веньке. Вернее, не столько Веньке, сколько его жене, а еще вернее — и не ей, а их будущему чаду, которого пока и на свете-то не было, но о котором уже вон как заботились родители. Соски Венька выиграл сполна: ровно шестьдесят штук по дюжине от пяти побежденных соперников. На сей раз Нюшка не мчалась как угорелая по берегу вслед за Венькиной лодкой и не орала остро звенящим голосом: «Венечка, держись!» Она находилась в числе немногие зрителей в низине, у самой горловины Лысого Деда, считавшейся финишной чертой, и молча взирала на происходящее. Она готовилась стать матерью, и ей не рекомендовалось ни кричать, ни нервничать, ни волноваться. Посему она отсутствовала и в ресторане на обмывании Венькиной победы, и при вручении ему выигрыша. Когда же Венька пожаловал домой и вытряхнул на кушетку из двух целлофановых мешочков свой выигрыш, Нюшка чрезвычайно обрадовалась. — Ой, какие замечательные соски! — всплеснула она руками. — Тверденькие!.. А колечки какие беленькие!.. Теперь нашему Андрюшке надолго хватит. Но вместо ожидаемого Андрюшки у них появилась не менее желанная Маришка. Она родилась поздней осенью, незадолго до окончания промывочного сезона, и кое-кто стал поговаривать о том, что Венька, став папашей, наконец-то угомонится и оставит в покое свою красную лодку. Однако вскоре Серега Бабкин разбил в ресторане шесть пари, и спорили в этот раз на детские коляски. Дабы не затягивать рассказ и не описывать вновь, как проходили по весне лодочные соревнования, как стрелял из ракетницы Серега Бабкин, как переворачивались лодки и так далее, — скажем сразу, что Венька, как и следовало ожидать, стал обладателем шести детских колясок: трех совсем малых и трех побольше (должно быть, рассчитанных на двойню), крытых и открытых, обитых внутри клеенкой и шелком. Была среди них одна коляска не на четырех, как должно, а на трех колесиках, а другая, и вовсе обладала одним колесом и была похожа на миниатюрную тачку, обшитую розовым ситчиком, и почему-то считалось, что именно эта одноколеска и является сверхмодным изобретением конструкторской мысли, пекущейся о средствах передвижения для самых малых. Пока Венька с друзьями и побежденными соперниками сидели в ресторане и предавались разговорам, в основном о том, кто из них и почему не достиг финиша и кого из-за чего подкузьмила неудача, прекрасные коляски стояли в вестибюле, выстроившись ровненькой шеренгой у вешалки, и все официантки и прочие работники ресторана выбегали взглянуть на них, потому что таких красивых и нарядных в их райцентре сроду не продавалось. А пожилая гардеробщица даже ощупала все коляски руками, проверяя их на прочность. Нюшка тоже была в ресторане, со своей Маришкой. Маришка спала у нее на левой руке, закутанная в одеяльце с пододеяльником в пышных кружевах, а правую руку Нюшка держала у щеки и, слушая джаз, задумчиво накручивала на указательный палец темный длинный локон. Теперь у Нюшки не было челки, а были длинные волосы в крупных локонах, наличие которых было связано не иначе как с парафиновыми бигуди. И теперь уже Нюшке можно было все: слушать джаз в ресторане, переживать, волноваться и бурно проявлять свои эмоции. Она и проявляла их несколько дней назад, когда неслась как угорелая по берегу Лысого Деда, встречь ветру, терзавшему ее длинные локоны, и орала щемяще-звонким голосом: «Веня, Венечка, держись», хотя Венька никак не мог слышать ее за бешеным гулом реки. Нюшка примчалась в низину, когда Серега Бабкин уже расстрелял в небо все оставшиеся ракеты, когда Веньку уже откачали на руках, и Венька забрал у Нюшкиной подруги, гидромониторщицы Вали, закутанную в три одеяла Маришку и держал перед собой этот толстый, треходеяльный сверток, крепко обхватив его обеими руками. «Венька!..» — громко вскрикнула Нюшка, чмокнула его в щеку, забрала у него толстый сверток и быстро пошла вместе с подругой Валей к своему дощатому домику, потому что как раз подошло время кормить Маришку. Коляски, стоявшие в вестибюле, вызвали в этот вечер большое оживление в ресторане и достаточно всяких веселых шуток. Венька и сам шутил, говоря, что теперь хочешь не хочешь, а придется ему стать многодетным папашей и за каждым новорожденным закреплять персональную коляску. Вот так Венька Красная Лодка и удерживал за собой титул «непобедимый» все тринадцать лет. И вдруг прошлой зимой опять пополз по приискам и артелям странный слух: будто Венька колол дрова, саданул топором по ноге и теперь лежит в больнице с загипсованной ногой, а значит — какая же лодка и какие гонки? Но пари-то были заключены, стало быть, соперники выйдут на лодках без Веньки, а Веньке, само собой разумеется, будет засчитан проигрыш. И еще придется теперь ему самому без всяких яких выставлять трехколесный детский велосипед, так как спорил он последний раз именно на эту штуку. Неизвестно, как подействовал этот слух на всех Венькиных соперников (их снова было шестеро): обрадовались они, опечалились или сочли все это за выдумку. Но один из них, Тима Мальчиков, который давно вернулся из отпуска и, вернувшись, вновь решил попытать удачи в единоборстве с Венькой, слуху поверил. Тима Мальчиков проделал нелегкий-путь на тракторе по высоким снежным заносам, завалившим тайгу, трещавшую в белом пятидесятиградусном морозе, добрался со своего «Вольного» до центральной трассы, а затем уж добрался автобусом до райцентра и нашел Веньку в больнице, прикованного к койке. Все было верно: Венька лежал с загипсованной ногой. До вскрытия Лысого Деда оставалось всего-навсего месяца полтора, и Тима Мальчиков, жалея Веньку, исхудавшего, с пожелтевшим лицом и запавшими глазами, предложил перенести их спор на будущий год. — С какой стати? Чтоб меня трепачом считали? — не согласился Венька. — Но ведь у тебя нога в гипсе, при чем тут трусость? — сказал ему Тима Мальчиков. — При том, что если даже мне оттяпают ногу, все равно я сяду в лодку, — ответил Венька. — С такой ногой на воде не удержишься, — сказал Тима. — Поживем — увидим, — ответил Венька, насмешливо щуря карий глаз. И прибавил: — Правда, я мог бы стартовать на равных: от Серого камня. Но раз говорил, что даю вам форы, так и будет. — Нет, я тоже хочу на равных. Я тоже начну с верховья, — ответил Тима Мальчиков. — Хозяин — барин, — хмыкнул Венька и закрыл глаза, точно устал от разговора и ему захотелось спать. С минуту Венька держал глаза закрытыми, а когда приподнял веки, в карих глазах его стояли слезы. Он сморгнул слезы, не позволив им выкатиться из век, и сказал приглушенным голосом: — Не обращай внимания, это разрядка напряженности. А вообще, ты прав — я выбыл из игры. Если ребята согласятся, лучше сойдемся на будущий год. Или валяйте сами, без меня. — Без тебя не то, — сказал Тима Мальчиков. — Без тебя неинтересно. — Тогда передай им, что Венька просит год передышки. — Передам, — сказал Тима Мальчиков, сожалея в душе, что через год он уже не сможет встретиться с Венькой, так как скоро навсегда уедет с Колымы на Урал. Так они решили и на том расстались. Но примерно через месяц Тима Мальчиков получил от Веньки письмо, отпечатанное на пишущей машинке: «Привет, Тима! Я передумал: пари остаются в силе. Нога моя в полной норме. Передай ребятам, пусть точат лодки и мажут маслом весла. Жду вас всех, как договорились. Салют! Венька Коршун — Красная Лодка». …В этот день все было так же, как и в прошлые годы. Весеннее солнце резко слепило глаза. Освободились от снега долины и низины, а Красавушка освободилась от метрового льда. И плавились снега и льды на сопках, скатывались вниз водой, раздували Лысого Деда. Ревел этот Лысый Дед сумасшедшим ревом, не успевая сбрасывать тонны воды. Он месил эту воду, как тестов деже, поднимал на воздух, швырял на скалы, снова месил и гнал вперед. И не было ему никакого дела до того, что на пологом каменистом берегу ходят какие-то люди, возятся с лодками у Серого камня, что горстка других людей топчется на зеленом мыску и какой-то парень карабкается по камням от Серого камня вверх, взвалив себе на плечи сплющенную ярко-полосатую лодку. Как когда-то Семен Крутик, Тима Мальчиков вызвался спускаться первым. Когда он поднялся к месту «старта», Венькина красная лодка уже лежала здесь, опрокинутая набок, с выставленными на солнце знаменитыми заплатами. Лодка была надута и готова к спуску, но самого Веньки еще не было. Вместо Веньки возле лодки сидел на валуне и покуривал один из его дружков-секундантов. — Придет скоро. Чего ему спешить, если он замыкать будет? — ответил этот дружок на вопрос Тимы, где хозяин лодки. Тима Мальчиков не видел Веньку с тех пор, как навестил его в больнице, и ему хотелось посмотреть, как теперь его нога. Вдвоем они надули полосатую лодку и перенесли ее к самой воде. Минут через десять после этого далеко впереди оранжевым цветком распустилась в воздухе ракета, Венькин дружок багром оттолкнул от берега полосатую лодку, и она вместе с Тимой Мальчиковым, который так и не дождался прихода Веньки, понеслась по Лысому Деду, набирая с каждой секундой все большую скорость. Тима Мальчиков страстно хотел одолеть Лысого Деда и одолел его. Зрители ахнули, когда полосатая лодка, выскочив из-за поворота скалы, пронеслась мимо них на гребне пены и влетела в Красавушку. Но ликовали и кидали вверх шапки только четверо Тиминых друзей по прииску «Вольный», что явились вместе с ним на этот поединок, А Венькины друзья, которых было большинство, и друзья иных соперников хранили полное молчание. Возможно, потому, что здесь качать привыкли только Веньку, а Тима Мальчиков вдруг нарушил ритуал и спутал все планы Венькиных болельщиков. Словом, Тима Мальчиков, очутившись на берегу, влился в ряды зрителей, обнимаемый лишь своими друзьями, Серега Бабкин бросил на Тиму недобрый взгляд и буркнул что-то непонятное, после чего сразу же послал в небо следующую ракету: ладно, мол, еще посмотрим! Однако смотреть, увы, больше было не на что, так как ни одна из пяти лодок, стартовавших от Серого камня, так и не вышла из-за поворота скалы: где-то там, до поворота, постигала лодочников неудача. Оставалась последняя лодка — Веньки. — Ну, пошла, милая! — громко сказал Серега Бабкин и бахнул в небо из ракетницы. И пошла красная лодка, этот красный чудо-конь, как ходила много лет до этого. И никто не мог сказать, что чудо-конь был послушен Веньке хуже, чем прежде. Венька стоял в той же позе — во весь рост, подавшись грудью вперед и выставив вперед руки, точно натягивал невидимые поводья, взнуздавшие норовистого коня, летевшего вскачь по бурной реке. На нем была та же мотоциклетная каска, те же квадратные очки с темными стеклами, и ветер так же хлобучил и надувал пузырем его нейлоновую куртку. И когда лодка, перепрыгивая через какой-нибудь скрытый порог, на мгновенье отрывалась от воды и как бы застывала в воздухе, на борту ее ярко обнажались белые буквы — ВЕНЕРА. — Держись, Венера!.. — Держись!.. — Держись!.. — кричали вслед проносившейся лодке с берега Венькины дружки-секунданты. И не без зависти провожали ее глазами Венькины соперники, успевшие вдоволь нахлебаться ледяной воды перед тем, как выбраться на берег. Общий радостный крик разнесся по низине, когда из-за поворота вынеслась красная лодка и тут же влетела в Красавушку. — Урр-ра-а-а!.. Знай наших!.. — завопил Серега Бабкин и принялся, как ненормальный, палить из ракетницы. Венька же повел себя весьма странно: вместо того чтобы повернуть свою лодку к берегу, он погнал ее веслом по течению Красавушки к дощатым домикам участка. Потом бросил на берегу лодку и быстро пошел к своему домику, сильно хромая на одну ногу. В это время Серега Бабкин опять заорал: — Качать Тимку!.. Качать его!.. — Качать его!.. — вскричали все Венькины дружки, подхватывая на руки Тиму Мальчикова. — Это несправедливо!.. Ведь нас двое!.. — протестовал Тима Мальчиков, взлетая на воздух и приземляясь на руки качавших его. Но и потом, уже стоя на земле, запыхавшийся Тима Мальчиков снова сказал: — Это несправедливо!.. Коршун тоже выиграл!.. Пойдемте к нему! — Да ну его, — махнул рукой Серега Бабкин. — У него опять нога зашалила, пусть отдыхает. Видел, как он к дому ковылял? — Нет, пойдемте к нему, — просил Тима Мальчиков. Соперники-неудачники тоже стали говорить, что нужно все-таки зайти к Веньке, что это даже неприлично — не зайти и не пожать ему руку. Но тут подруга Нюшки, гидромониторщица Валя, находившаяся здесь же с Маришкой, которая сидела, закутанная в одеяло, в красивой коляске, испуганно сказала: — Что вы, к ним нельзя заходить! У Нюши грипп азиатский и температура сорок. Я сейчас все узнаю… Валя быстро покатила коляску к дощатым домикам, а Венькины друзья и женщины, жившие на участке, стали шумно говорить о гриппе, в том смысле, что из-за этого проклятого гриппа Нюшка даже не вышла на берег. Но спустя несколько минут Нюшка все же появилась на берегу. На ней были валенки, тулуп и большой платок, повязанный по самые глаза. Натужно покашливая в ладонь, Нюшка болезненным голосом сказала, что у мужа очень разболелись голова и нога, она дала ему порошок, и он уже засыпает. — Извините, ребята, что так получилось, — через силу выдавила она слабым голосом. — И Веня просил извинить его. Тебя, Тима, он просил поздравить, и я тоже тебя поздравляю. А тут и я, как назло, заболела, — Нюшка опять сипловато покашляла в кулачок. — В ресторане мы обязательно будем. Вы пока к Сереже Бабкину идите. Переночуете у него, а утром он вас на вертолет проводит. Хорошо, Сережа? — совсем уж почти неслышно спросила она Серегу Бабкина и снова закашлялась, приложив к груди руку. — О чем разговор? — ответил Серега Бабкин. — Все в ажуре будет. Ты иди ложись, не шути с гриппом. Мы тут сами разберемся. Нюшка болезненно кивнула и пошла к своему домику, по-старушечьи волоча ноги в больших валенках. А в ресторан Нюшка прибыла вполне здоровой и заметно похорошевшей — точно азиатский грипп пошел ей на пользу. Была она в туфельках на высоком каблучке и в элегантном костюмчике, который очень даже шел к ее молодежной прическе: Нюшка снова коротко постриглась, оставив надо лбом темную, как у Веньки, челку. А вот Венька все еще маялся с ногой и не смог прилететь в райцентр вместе с женой, с ее подругой Валей и со своими дружками-секундантами. Больше всех отсутствие Веньки опечалило Тиму Мальчикова. Он на днях должен был покинуть Колыму и жалел, что не может попрощаться с Венькой. — Ничего, Тимочка, еще когда-нибудь увидитесь, — сказала Нюшка, чтобы немного утешить его. — Нет, вряд ли, — ответил Тима Мальчиков. И грустно добавил. — А вообще-то я бы с удовольствием еще разок спустился по Лысому Деду. — А Веня больше не будет, — сказала Нюшка. — Он так и просил всем передать. — Брось, Нюша, — отчего-то почти просительно сказал ей Серега Бабкин. — Заживет нога, и опять его потянет. На то он и Венька Красная Лодка. — Нет, хватит. Как сказала, так и будет. Я ведь тоже с вами на Лысом Деде выросла, только не любила его никогда — ответила Нюша Сергею Бабкину, и в голосе ее прозвучали твердые нотки. Серега Бабкин, следуя традиции, предложил поднять бокалы с шампанским за победителей. — Первый раз оказалось, что вас двое. Значит, за двоих, — кивнул он Тиме Мальчикову. Но чокнулся сперва с Нюшкой: видимо, как с женой победителя Веньки, а потом уже и с Тимой Мальчиковым. И все стали чокаться сперва с Нюшкой, потом с Тимой Мальчиковым. Нюшка выпила два бокала шампанского, посидела с полчаса и, не дожидаясь, когда на эстраду выйдут музыканты (было еще не время для их появления) и ударит джаз, вдруг сказала, что ей, да и всем, кто с нею прилетел в райцентр, пора уходить. Потому пора, что в девять вечера за Чертов хребет пойдет вертолет, а им обязательно нужно успеть на него, так как дома больной Венька с Маришкой остался. Венькины друзья сразу же вняли этому призыву и задвигали стульями. Оставалось только решить, как быть с трехколесными велосипедами, оставленными в вестибюле. Пять велосипедов принадлежали двум победителям, но Тима Мальчиков решительно отказался от выигрыша, сказав, что он ему совершенно не нужен. Нюшка тоже наотрез отказывалась от «чужой доли». В конечном счете она махнула рукой и сказала: — Ладно, заберу все. На участке есть малышня, пусть ездит. Не заржавели коляски, не заржавеют и велосипеды. Тима Мальчиков и его друзья с «Вольного», а также побежденные соперники и друзья соперников проводили из ресторана уезжавших, а сами вернулись. И когда немного посидели, да когда еще немного выпили, да когда стали перемалывать языками Нюшкино сообщение о том, что это были последние пари Веньки и что кончились отныне всякие гонки на Лысом Деде, когда пустились парни толковать на эту тему, кочегар райцентровской котельной и заядлый охотник на зайцев Виктор Чернушко, дважды державший пари и дважды тянувший пустой номер, сказал: — А женушка его — крепкий орешек. Я ее сегодня третий раз видел, приглядывался к ней. Но такое у меня впечатление, что, когда она в валенках к нам на берег вышла, кашель у нее притворный был. А вот зачем больной притворилась, этого я не пойму. — Да, может, затем, чтоб в дом нас не пустить, — ответил другой парень. — Сказала ведь, что дала Веньке сонный порошок. — Как хотите, братва, а свинья он, ваш Венька Красная Лодка, — бросил один из друзей Тимы Мальчикова, — После финиша сбежал, сегодня не явился. Если с больной ногой в лодке выстоял, мог бы и до вертолета доковылять. — Ладно, хватит об этом, — заключил Тима Мальчиков. — Я вот уезжаю скоро. Лучше закажу сейчас себе и вам прощальную песню. Тима Мальчиков поднялся и пошел к музыкантам, которые как раз всходили на эстраду, собираясь начать выступление. Но, подойдя к эстраде, он почему-то вдруг повернулся и направился в гардероб. Он взял куртку и шапку, вышел на улицу и через пять минут подходил к районной больнице. У него возникло некоторое подозрение, и он хотел сразу же все выяснить. Был десятый час вечера. На улице разливалась дневная светлость. Солнце, катившееся ближе к лету, еще не собиралось в эту вечернюю пору удаляться с неба. Входные двери в больницу не были заперты. Тима вошел в пустой вестибюль, поднялся на второй этаж. Здесь он сбросил куртку и шапку и пристроил их на перила лестницы, не сочтя удобным заходить в палату в верхней одежде. Его заметила молоденькая медсестра и подошла к нему. — Вы к кому? Уже поздно, приходите завтра днем. Тима смешался под строгим взглядом хорошенькой медсестры и потянулся к своей шапке. Но потом сказал: — Извините, завтра я не могу: уеду на прииск. Просто я хотел узнать, когда от вас выписался Коршун? Он лежал в девятой палате. — Коршун? Вы чуть-чуть опоздали: всего минут двадцать, как выписался. Они на двух такси к вертолету уехали, — ответила хорошенькая медсестра и прибавила — Теперь я вас узнала, вы к нему приходили. — Да, когда он первый раз лежал. — Почему — первый? Коршун лежал у нас все время, ровно три месяца. — Тогда я что-то путаю… — снова смутился Тима. — Я думал… он выходил, а потом опять к вам попал… — Ну что вы — две такие операции! Как он мог уходить и приходить? У него вся кость была раздроблена, — объяснила хорошенькая медсестра. — А-а-а… — протянул, вконец смутившись, Тима Мальчиков. Вот тогда он окончательно понял, с кем разделил победу на Лысом Деде и почему у Нюшки вместо длинных красивых локонов снова появилась косая челка. Нюшка боялась, что сильный ветер на Лысом Деде вырвет из-под каски ее локоны и тогда соперники увидят, что это она вместо Веньки оспаривает победу на коварной реке. Ну а свои — свои ведь всё знали. Вступление в должность 1 Будильник звонил в двенадцать, в час, в два. Любушка подхватывалась с разостланного на полу спального мешка — кукуля, смотрела в окно. На улице в желтом свете фонаря белой мошкой роились снежинки, падали на задубелую от первых морозов землю. Снежная пыльца припорошила широкое крыльцо нового магазина и коротенькое крылечко соседнего с ним дома, где помещалась контора совхоза. Одно окно в конторе светилось. Любушке, находившейся на втором этаже, хорошо были видны деревянный домишко конторы и это одиноко светившееся в бухгалтерии окно: там стоял письменный стол, за которым спала, положив на счеты голову, сторожиха. В конторе было холодно — сторожиха спала в платке и тулупе. Свет из бухгалтерии яркой полосой освещал кабину и передние полукружия гусениц трактора. Другая половина трактора и прицепленные к нему сани с высокими, в рост человека, бортами были отрезаны темнотой. Оттого казалось, что на свет выползает какое-то квадратное чудище с выпученными стеклянными глазами, на чешуйчатых посеребренных лапах. Любушка знала, что трактор без нее не уйдет, за нею обязательно придут и разбудят ее, как бы крепко она ни спала. Но ей не хотелось, чтобы ее будили, хотелось самой явиться к трактору тотчас же, как придет водитель Слава, с которым она вчера познакомилась в конторе, и доктор Юрий Петрович, которого она еще не видела и не знала, и те двое корреспондентов, что уже несколько дней находятся в поселке и теперь тоже поедут к оленеводам. Любушка считала себя вполне взрослой и самостоятельной, она приехала в совхоз работать, заниматься делом и не хотела ничьей особой опеки, ничьей заботы о себе, поблажек. И потому она так часто подхватывалась в эту ночь, переводила вперед на будильнике стрелку звонка и выглядывала в окно, не желая пропустить время, когда надо будет взять свои рюкзаки и выйти из дому. Единственно было плохо, что Любушка не знала, когда они выедут. Водитель Слава сказал ей в конторе: «Поедем ночью», а она почему-то не спросила, в котором часу. А ночь, оказывается, длинна, она тянется медленно, и очень хочется уснуть, так, чтобы не просыпаться. Но сон все время прерывает звонок будильника… Она не слышала, как от тяжелых шагов заскрипела деревянная лестница, разнося по дому ноющие звуки. Но как только в дверь грохнули, Любушка выбежала в коридорчик. На лестничной площадке стоял незнакомый заспанный парень в телогрейке и меховой шапке с задранными вверх ушами. — Проснулась? — спросил ее парень и широко зевнул. — Собирайся, скоро поедем. — Я готова, — ответила Любушка. — Тогда через час подходи к конторе. — Через час? — удивилась Любушка. — Ну, — ответил парень. — Пойду теперь всех остальных будить. Парень пошел вниз, стуча сапогами по деревянной, протяжно скрипевшей лестнице. Любушка включила свет в комнате. Лампочка в засохших кляксах извести осветила кукуль на полу, два тугих рюкзака возле двери, голые стены в розовых цветочках наката и часть стены смежной комнаты, тоже в цветочках наката, только зелененьких: В этой двухкомнатной квартире, принадлежавшей какому-то неизвестному ей пастуху Кирееву, Любушка, приехав в совхоз, прожила всю неделю. В комнатах, жарко отапливаемых батареями, не было ни мебели, ни постели, ни одной ненароком забытой вещи. Только на кухне стоял единственный табурет, да в углу, под раковиной, насыпана горка стланиковых шишек. В тепле шишки рассохлись, потрескались, зерна рассыпались по всей кухне. И сколько Любушка ни сметала их веником в угол, они снова раскатывались по полу и щелкали под ногами. Впрочем, в поселке пустовала не одна эта квартира — пустовал весь двухэтажный дом, где временно поселилась Любушка, и еще два таких же. Дома строили специально для пастухов, но пастухи не жили в них, а кочевали, как сто лет назад, с женами и детьми по тайге и сопкам. Одеваться и укладываться ей не требовалось: рюкзаки были собраны еще вчера, а сама она с вечера не снимала ни торбасов, ни меховых брюк, ни двух толстых свитеров. Любушка скатала кукуль, надела длинную, до колен, стеганку, заячью шапку, повязала шею шарфом, взяла в одну руку за лямки рюкзаки, под другую — кукуль и покинула квартиру неизвестного ей пастуха Киреева. На улице было морозно — градусов двадцать пять. Снежок перестал сыпать, и вверху, в далекой непроглядной тьме, вылезли маленькие звезды, разбросанные небольшими ярко-зелеными кучками на огромном просторе неба. Луны не было. Видно, она заблудилась за высокими хребтами сопок, невидимых в ночи. И потому так черно и слепо было на земле без луны. Фонарь перед домом отчего-то погас, свет в окне бухгалтерии тоже пропал. Но когда Любушка вышла из дома, вспыхнули фары тарахтевшего у конторы трактора. Любушка пошла на их свет, слегка дымившийся на морозе. При ее появлении сторожиха в тулупе и парень, приходивший будить, умолкли. Задок саней не был огорожен, чтобы удобнее садиться, и Любушка легко забросила в высокие сани кукуль и рюкзаки. — Ну, давай, выходи! Что тебя, на руках выносить? — сказал вдруг парень, приходивший будить Любушку. Только тогда Любушка заметила женщину в телогрейке и пуховом платке, повязанном так, что виднелись лишь глаза и нос. Женщина сидела у правого борта саней, привалясь к мешку, и молчала. — На коленях у нее лежала собака. Женщина обхватила ее за шею. — Ты что, пьяная, что не слышишь? — спросила сторожиха. — Не пьяная, а дурная, — сказал парень. — Ну, ты думаешь выходить? — Ступай, Паша, домой, замерзнешь. Или ты пьяная? — добивалась сторожиха. — Кто трезвый в такой резине на ногах в тайгу едет? — Она что трезвая, что пьяная — дурная, — сказал парень. А женщина молчала, будто ничего не слышала. В кабине стукнула дверца, к ним подошел Слава. — Уговорили или нет? — спросил он. — А черт с ней, пускай едет! Дуба даст, тогда узнает, — решил парень, приходивший будить Любушку. — Ну, смотри, — сказал ему Слава. — Тогда поехали что ли? — И крикнул в темноту широких саней, заставленных мешками и ящиками: — Товарищ корреспондент, так ваш второй не едет? — Не едет, не едет! — раздалось из-за мешков. — Я один еду! — А доктор? — спросила Любушка. — Спит давно, — кивнул Слава на грудившиеся в санях мешки, — Забирайся, давай помогу, — взял он Любушку за локоть. — Я сама, — отстранилась Любушка. Она обеими руками ухватилась за доски продольного борта и влезла в высоко поднятые на полозьях сани. — Тимка, пошли в кабину! — позвал собаку парень, который приходил будить Любушку, и зацокал языком. Пес рванулся к нему, но женщина крепко держала его сцепленными вокруг шеи руками. — Тимка, околеешь! — укоризненно сказал парень и присвистнул. Собака заскулила, пытаясь вырваться от женщины. Та развела руки и отпустила ее. Собака спрыгнула с саней, побежала за парнем. Ступая по твердым мешкам, Любушка перетащила свои вещи к передку саней, заставленному ящиками. У левого борта спал, забравшись с головой в кукуль, доктор, у правого борта устраивался корреспондент. Он уже по пояс влез в кукуль и продолжал натягивать его себе на плечи, ворочаясь на мешках. Любушка хотела сказать ему, что лежа в кукуль не влезают, нужно сидя натянуть его на ноги, потом встать, и он легко натянется по самую голову. Но сказать постеснялась. Тем более что корреспондент уже почти справился со своим нелегким занятием. Между доктором и корреспондентом места хватало на троих. Любушка пристроила к ящикам рюкзаки, стала выворачивать мехом наружу свой кукуль, чтоб удобнее было в него влезть. В это время сани дернулись и поползли за трактором, скрежеща полозьями по каменистой мерзлой земле. — Женщина так и не сошла? — спросил Любушку корреспондент. — Нет, она едет, — ответила Любушка. — У меня лишний кукуль и валенки — товарищ не поехал. Скажите ей, пусть возьмет. Любушка по мешкам прошла к женщине. Та сидела в прежней позе — привалясь к мешку с отрубями и поджав под себя ноги в коротких резиновых сапогах, куда были заправлены лыжные брюки. — Вы замерзнете, — сказала она женщине. — Пойдемте вперед, там лишний кукуль есть. — У меня свой есть, — по-эвенски ответила женщина сквозь платок, закрывавший ее лицо. Любушка была якутка, но эвенский понимала. В техникуме были разные ребята: чукчи, русские, эвены, якуты — все понемножку научились языкам друг у друга. — Пойдемте вперед, за ящиками теплее, — звала ее Любушка. Женщина не отвечала. — Вы меня слышите? — спросила Любушка. Женщина молчала. Любушка постояла немного и отошла от нее. — У нее свой кукуль есть, — сказала она корреспонденту. — Сколько километров до бригады, если поточнее? — спросил ее корреспондент. — Не знаю. Говорили, сто пятьдесят. Я первый раз еду, — ответила Любушка. Корреспондент больше ни о чем не спрашивал ее. Натянул на голову кукуль и скрылся в нем. Кукуль заворочался — корреспондент старался улечься на бок в своем узком меховом ложе. Любушка тоже забралась в кукуль. Лежала на спине и смотрела на расшитое звездами небо. Кроме звезд, и черного неба, она ничего не видела. Даже высокие борта саней были скрыты темнотой. Сани скрипели, покачивались, кренились, подпрыгивали на буграх, и оттого вверху покачивались и кренились набок ярко-зеленые звезды. Вскоре Любушка поняла по ширканью и царапанью веток, задевавших дощатые борта саней, что въехали в тайгу. Мохнатая ветка с треском прошмыгнула над Любушкой, осыпав лицо холодной колючей хвоей. Рукавицей она смахнула иглы. Потом втянула в кукуль голову и долго лежала в теплом мешке с открытыми глазами, но уже не видя покачивающихся, подпрыгивающих звезд. И долго еще думала о многом, сразу обо всем. О странной женщине, сидевшей в санях, о директоре совхоза Казаряне. Сначала Казарян говорил: «Поедешь зоотехником в бригаду Киреева», на другой день сказал: «Поедешь зоотехником в бригаду Климова», на третий: «Поедешь зоотехником и ветеринаром в бригаду Данилова». Сперва он обещал: «Отвезу тебя к Кирееву на вездеходе», на другой день сказал: «Поедешь к Климову на вездеходе без меня», на третий: «Поедешь к Данилову на тракторе с санями. Возьмешь продукты оленеводам, корм оленям и почту». И вот она едет работать в бригаду Данилова, везет продукты и почту, везет два ящика винограда, один арбуз и двадцать литров вермута — подарок пастухам ко Дню работников сельского хозяйства. Праздник этот через три дня, и Казарян поручил ей поздравить пастухов. Сначала он говорил: «Соберешь всех у Данилова, устройте общий стол, скажи им речь», потом: «Соберешь всех у Данилова, стол устраивать не надо. Вот тебе отпечатанное поздравление, выучишь и произнесешь». Она выучила свою речь и знала, что сказать оленеводам. Лежа в кукуле, Любушка в десятый раз повторяла мысленно эту свою речь: «Дорогие товарищи оленеводы! Разрешите мне от имени дирекции, партийной и профсоюзной организаций совхоза «Тайга» поздравить вас с Днем работников сельского хозяйства и пожелать вам дальнейших успехов в труде и личной жизни. Вы славно потрудились в этом году, и вам есть чем гордиться. Наш совхоз «Тайга» по всем показателям выполнил план трех кварталов. Наши оленеводы хорошо провели в весенние месяцы отел, сохранили на девяносто семь и шесть десятых процента полученный молодняк, снизили на пять процентов яловость важенок, повысили на три процента, по сравнению с прошлым годом, товарный вес каждого забитого оленя…» Сани сильно тряхнуло, загромыхали ящики. Лежавший у Любушки под головой рюкзак сдвинулся ей под спину. Она высунулась из кукуля и, неловко ворочаясь, старалась определить, не упал ли сверху какой-нибудь ящик. Но, похоже, ничего такого не случилось. Сани теперь пошли ровно, без особой тряски и крена. Любушка вновь запаковалась в свой мешок и еще долго думала о разном. О том, что теперь она не скоро вернется из тайги — может, только в мае, после отела оленей. И что теперь уже, наверно, не скоро попадет в поселок на берегу моря, где остался ее техникум и где живет геолог Гена, которого она любит… Потом мысли ее спутались, стали зыбкими, неуловимыми. И она не ощутила мгновения, когда уснула. Но и во сне чувствовала, что у нее замерзают ноги, и старалась шевелить пальцами, не забывая даже во сне, что только так их можно согреть. 2 Что-то тяжелое давило Любушке на грудь. Она задыхалась, барахтаясь в кукуле, силясь вытолкнуть на воздух голову. Но тяжелое лежало на груди и на голове, и Любушка наконец сообразила, что на нее навалился мешок с отрубями. Она заворочалась, стараясь плечом сдвинуть мешок. И вдруг он легко откатился, в глаза ударил свет. Любушка высунулась из кукуля и увидела прямо перед собой собачью морду с открытой пастью. Собака — вновь вспрыгнула ей на грудь, лизнула горячим языком в щеку. — Пошла! — оттолкнула Любушка собаку. — Тимка, пошел! — прикрикнула она еще раз, вспомнив, как зовут собаку. В санях никого не было. Сверху мутно светило солнце, над санями нависали багровые лапы лиственниц, по мешкам, поскуливая, бегал Тимка, привязанный веревкой к бочке с горючим. Любушка прошла к борту и все поняла. У трактора слетела гусеница, да еще в таком неподходящем для остановки месте, в узкой расщелине, покрытой буграми мха и поросшей толстыми лиственницами. Отцепленный от саней трактор стоял в стороне, из кабины выглядывал Слава, а корреспондент и парень, приходивший будить Любушку, тянули за расчлененную гусеницу, стараясь ровно расстелить ее по земле. По другую сторону расщелины, меж деревьями, стрелял искрами костер. Пламя, высоко вспрыгивая, поджигало свисавшие над костром ветки лиственниц, хвоя мгновенно вспыхивала и гасла. Возле костра, близко к огню, стояла женщина в резиновых сапожках, чуть поодаль от нее сидел на мшистом пне мужчина в очках. Любушка догадалась, что это и есть доктор Юрий Петрович. Доктор сидел, протянув руки к огню. Он потирал их, хукал в кулак и снова тянул к огню растопыренные пальцы. Любушка спрыгнула с саней, пошла к трактору, прихрамывая на затекшую ногу. Корреспондент и парень, приходивший ее будить, по-прежнему изо всех сил тянули гусеницу за цепь. Им помогал и Слава: ломом, воткнутым в зазор трака, подавал гусеницу вперед., Все трое обливались потом. Лицо корреспондента налилось бордовой краской — он был очень тепло одет. Собачьи унты выше колен и летчицкая куртка на меху не годились даже на морозе для такой тяжелой работы. На парнях были куцеватые телогрейки и кирзовые сапоги. Парень, приходивший ночью за Любушкой, отпустил цепь, ухватился голыми руками за гусеницу, думая, видимо, что так удобнее будет тянуть, но ожегся холодной сталью и выругался. — Володька, прикуси язык! — оборвал его Слава. Володька обернулся через плечо, увидел Любушку и буркнул: — Пускай привыкает. Не на ассамблею едет, а я не дипломат. — Ладно, давай пробовать, — сказал Слава и, бросив лом, пошел к кабине. И вчера, и сегодня Любушка видела Славу без шапки. Слава был русский, но Любушка никогда еще не встречала русских, у которых бы мелконько, как у негров, курчавились волосы, образуя высокую плотную шапку на голове. Правда, волосы у Славы были светлые, а нос курносый-курносый. Любушка не стала больше смотреть, как они возятся с гусеницей, ушла к костру. Женщина (Любушка помнила, что сторожиха называла ее Пашей) волокла к костру усохшую лиственницу, прижав к бедру трухлявый комель. Сухие ветки и сучья лиственницы цеплялись за кусты и торчавшие во мху коряги. Паша останавливалась и изо всех сил дергала на себя дерево. Любушка поспешила помочь ей. Вдвоем они подтащили лиственницу к костру, направили комлем в огонь. Паша немного отошла от костра и остановилась, безучастно глядя на высокое бушующее пламя. Платок все так же закрывал ее лоб и нижнюю половину лица, оставались видны лишь раскосые глаза, маленький, немного приплюснутый нос и смуглые бугорки скул. Под телогрейкой заметно выделился живот — Паша была беременна. Так и стояла она, не шевелясь, у костра с выставленным вперед животом, ни с кем не разговаривая и никуда не глядя, кроме как на огонь. Костер, видно, развели давно: мох под ним был дочерна выжжен, а под горевшими сейчас стволами образовалась гора раскаленных, развалистых углей. Опалился во многих местах мох и вокруг костра, на кустиках голубики полопались мерзлые ягоды, сизая мякоть свисала с кожуры каплями повидла. Любушка спросила доктора, сколько они уже здесь стоят. — Часа три, — ответил он. — А далеко мы отъехали от поселка? — Километров десять. — Всего десять? — удивилась Любушка. — А вы думали, пока будем спать, очутимся у Данилова? У доктора дрожал голос и колотились зубы. Наверно, он сильно замерз ночью, если до сих пор не мог согреться у огня. Лицо у него было какое-то фиолетово-розовое, и руки, которые он все время потирал и протягивал к огню, тоже фиолетово-розовые, негнущиеся. Одет он был, как и Паша, не по погоде: телогрейка и брюки из простой материи, из какой шьют рабочие спецовки. Правда, на ногах у него были валенки, но, поскольку доктор высок, худ и костляв, валенки едва достигали до икр и казались чрезмерно широкими в голенищах. Любушка не понимала, почему все они, кроме нее и корреспондента, так жиденько оделись, зная, что на дворе немалый мороз. Сама она в своих свитерах, торбасах и стеганке почти не ощущала мороза, но стоило снять рукавицу, как рука мгновенно начинала холодеть. Потом она подумала, что Слава и Володька надеялись, должно быть, на теплую кабину, а Паша вообще не собиралась ехать. Оставалось непонятно, отчего не оделся теплее доктор, заранее готовившийся к поездке. У Данилова болела жена. Юрий Петрович ехал к ней и в случае необходимости должен был увезти ее в больницу. Любушке стало жаль мерзнущего доктора. Чтобы как-то утешить его, она сказала: — Надо было на вездеходе ехать. Казарян ведь хотел послать вездеход. — Казарян! — хмыкнул доктор. И спросил Любушку, — Почему же не послал? Этого она не знала. — Потому что сам укатил на нем, — снова хмыкнул доктор. Он поднялся с пенька, стал ходить возле огня, размахивая руками, быстро складывая их крест-накрест и хлопая себя по плечам ладонями. Возможно, оттого, что доктор сильно сутулился и носил очки, он казался Любушке намного старше, чем был на самом деле, ибо на самом деле ему было двадцать шесть лет, и он совсем недавно закончил институт. Возле тарахтевшего трактора все время слышались голоса. — Давай, давай! — хрипло кричал Володька. — На меня, на меня!.. — Стоп, назад! — тенорком встревал корреспондент, — Сдай назад!.. — Пошел, пошел!.. — хрипел Володька. — Тихо ты! Все это они кричали сидевшему в кабине Славе, махали ему руками. Слава то и дело высовывался из кабины, свешивал вниз курчавую голову, сдавал трактор назад, подавал чуть вперед, но проклятая гусеница никак не становилась на место. — Может, чай поставить и консервы погреть? Сколько они уже с трактором возятся, пусть поедят, — сказала Любушка, обращаясь сразу к доктору и Паше. Паша оторвала от огня раскосые глаза, поглядела на Любушку и, ничего не сказав, опять уставилась на пламя. Юрий Петрович пожал сутулыми плечами и безразлично пробормотал: — Как хочешь. Любушка побежала к саням. Навстречу кинулся привязанный к бочке Тимка. Пес подпрыгивал и норовил лизнуть ее в лицо — наверно, привык таким манером ласкаться к хозяевам. Любушка потрепала его по лохматому загривку. Пес отбежал от нее, вспрыгнул на бочку с горючим и принялся лаять на тарахтевший трактор. Все, что находилось в санях, было густо притрушено рыжей хвоей и ветками в свежих надломах. Любушка смахнула с рюкзака хвою, достала новенький алюминиевый чайник, взяла из ящика три банки мясной тушенки, несколько пачек галет и сахара, отнесла продукты к костру, а сама пошла с чайником искать воду, наверняка зная, что нет в тайге такой расщелины, где бы не оказалось ручья. Солнце успело подняться выше. Небо все больше очищалось от утренней туманности, яснело, голубело, и солнце уже не жиденькими скользящими лучиками, а крупными пятнами падало в просветы между деревьями, ложилось на землю яркими полосами, кругами, треугольниками. Если бы не мороз, можно было подумать, что осень только-только начинается, только-только вкралась в тайгу: ведь лиственницы еще не сбросили игл, еще горят в желтом огне березы, сине просвечивает на зеленых кустиках голубика, и нет в помине снега. Но начало октября — это начало, настоящей зимы. И очень плохо, если она вот так начинается. Уже стеклянно хрустит под ногами мох, а снега нет. Закостенели ягоды, и стали твердыми, как жесть, листья; насквозь промерзли стволы деревьев, на них вот-вот начнет, трескаться и пучиться кора, а снега нет и нет. Плохо не для людей — для оленей. Оленям трудно будет добывать, из-под снега запеченный морозами мох, у них станут трескаться копыта и кровить ноги, их начнут косить болезни, и самый страшный враг — голод. Это Любушка знала прекрасно. И потому она обрадовалась, когда из кустарника выпорхнула, потревоженная, хрустом ее шагов, парочка белых куропаток. Испуганные птицы, беспорядочно взмахивая крыльями, унеслись от нее в гущу деревьев. Куропатки в низине — признак, что скоро ляжет большой снег, они всегда спускаются с высоты сопок, предчувствуя его. Эту примету знал каждый пастух и охотник. Любушка нашла ручей совсем недалеко от места, где они застряли. Камнем разбила лед, опустила под лед чайник. Ручей был узкий, но глубокий, вода еще не промерзла до дна, и чайник мгновенно наполнился. Спустя полчаса чайник шумно засвистел, зазвенел крышкой и выпустил из колпачка, закрывавшего носик, тугую струйку пара, извещая, что справился со своим делом. Любушка сняла его с горячих углей, пошла к трактору позвать ребят и корреспондента. Но корреспондент и Володька отмахнулись от нее. — Какой тут, к черту, чай! — раздраженно буркнул Володька. А корреспондент торопливо сказал: — Потом, потом… За шумом мотора Слава не слышал ее приглашения, но, увидев, что она подошла, ободряюще кивнул ей из кабины, улыбнулся белыми зубами. Лишь около двенадцати Слава, Володька и корреспондент справились с гусеницей. Еще не меньше часа они провозились с водилом — тяжелым чугунным угольником, соединявшим трактор с санями, крепили водило к трактору, брали на болты, прикручивали гайками. И только потом подошли к костру. Володька и Слава начали приплясывать и пританцовывать у огня, согревая ноги в кирзе, а корреспондент, напротив, сбросил куртку, шапку, рукавицы и принялся вытирать носовым платком потную голову. Был он низенький, кругленький, седовласый, с полным ртом золотых зубов. Перед тем как взяться за еду, корреспондент сходил к саням и вернулся с бутылкой водки. Доктор от водки отказался. Он извлек из внутреннего кармана телогрейки плоскую, обшитую войлоком флягу и приложился к ней. Когда он пил, подбородок его и руки мелко дрожали. Любушка подумала, что вчера он, видимо, крепко выпил, потому его и бьет озноб. Закусывать доктор не стал, а все другие, кроме него и Паши, начали есть консервы с галетами. Паша стояла в стороне и все так же безучастно глядела на огонь. Любушка несколько раз звала ее есть, но та не оборачивалась на ее голос. Корреспондент часто поглядывал на Пашу, потом и он сказал ей: — Женщина, поешьте с нами. Как-то неудобно получается. Паша не ответила и ему. Тогда Володька, кривясь, сказал ей: — Эй, принцесса, тебя зовут или кого? Сына голодом заморишь, пищать начнет. И Паша вдруг подошла к Володьке, присела рядом, взяла из пачки галетину, опустила ее, держа за уголок, в кипяток Володькиной кружки. Другой рукой она сдвинула платок, закрывавший рот, обнажив разбитые, в запеченных кровинках губы и растекшийся синяк на подбородке. Корреспондент уставился на Пашу, потом приоткрыл рот, точно хотел о чем-то спросить ее. Но тут Слава сказал Любушке: — Садись к нам в кабину, дорогу лучше запомнишь. — Пусть Юрий Петрович садится, он замерз, — ответила Любушка, по-прежнему испытывая щемящую жалость к доктору. — Переселяйтесь к нам, — сказал Слава доктору. — Можно и к вам, — равнодушно отозвался Юрий Петрович. Он все ходил у костра — длинный, сутулый, в нахлобученной по самые очки потертой мерлушковой шапке. — И ты, принцесса, лезь в кабину, пока жива, — обернулся к Паше Володька. Он хихикнул, легонько толкнул ее локтем в бок. Не отвечая ему, Паша осторожно сосала больными губами разбухшую в кипятке галетину. Они быстро разрушили костер, расшвыряли головешки, сбили пламя, закидали землей, затоптали ногами. И поехали дальше. Тимку Володька отвязал и забрал в кабину. Корреспондент наводил порядок в своем кукуле: доставал из глубины его какие-то сумочки в кожаных чехлах на «молниях», фотоаппарат, флягу, зачехленное ружье, снова отправлял все это в кукуль. Видно, вещи эти боялись мороза, если корреспондент держал их в меховом мешке и спал с ними. Любушке стало скучно сидеть молча, и она спросила корреспондента: — Вы едете, чтоб потом в газету написать? — Я не пишу, я фотокор, — охотно ответил он. — Я снимки делаю, а пишет мой шеф. — Тот, что не поехал с вами? — догадалась Любушка. — Он самый. — А почему он не поехал? — Мороза испугался. — Разве это мороз? — засмеялась Любушка, зная, что вскоре зима подарит им и пятьдесят, и шестьдесят градусов. — Мороз, — серьезно сказал корреспондент. Он уже уложил свое имущество и теперь всовывал в кукуль ноги в лохматых собачьих унтах. — А вы из какой газеты? — снова спросила Любушка. — Из районки. — И ваш шеф все время пишет? — Обязательно. Он замредактора. Больше Любушка не знала, о чем говорить с корреспондентом. Тот до половины забрался в спальный мешок, привалился спиной к ящикам, поворочался немного, поудобнее устраиваясь, и сам спросил Любушку: — Так тебя после техникума сюда послали? — После техникума. — Ветеринаром едешь? — И ветеринаром, и зоотехником. Все сразу. — А факультет какой кончала? — Зоотехнический. Но у нас и ветеринарию немножко преподавали. — Нравится тебе специальность? — Конечно, нравится. — А сама ты из этого, же совхоза? — Нет, мы когда-то в Якутии жили, потом на Колыму перебрались. Но не здесь, на Теньке жили. — Так ты эвенка или якутка? — Якутка. — Зачем же тебя сюда послали? Здесь почти одни эвены. Будут говорить, а ты не поймешь. — Я немножко эвенский знаю и якутский немного. А больше русский, — призналась она. — У нас в техникуме и в интернате многие предметы на русском шли. — А родители твои где? — Родителей нет, они умерли. У меня две сестры есть и брат. Они теперь опять в Якутии живут, а раньше все мы в интернате жили. Они старше меня. — Вот в бригаду приедем, ты мне все расскажешь, а я запишу. А пока давай молчать, а то горло застудим. Договорились? И не сиди так, лезь в кукуль, потом не согреешься, — сказал корреспондент. Он закрыл шарфиком рот, набитый золотыми зубами, и уставился взглядом куда-то вверх, в серое бездонное небо. Так они поговорили и замолкли. Любушка тоже забралась в кукуль, привалилась спиной к ящикам. И долго сидела так, глядя на деревья. Дорога все время шла в гору, сани еле тащились, и каждое дерево подолгу стояло перед глазами, пока его не заслоняло другое дерево, а другое — третье. По мере того как сани все выше карабкались на сопку, на деревьях блекли, затухали краски. Лиственницы все больше оголялись, приобретали серые, угрюмые тона. Потом деревья и вовсе разделись, превратились в черных костлявых уродцев с обломанными макушками, оторванными руками-ветками, покрытыми бородатыми наростами. И все стало меняться, когда сани пошли под уклон. Деревья принялись наряжаться в позолоту, румяниться и даже зеленеть. Одна лиственница натянула на себя ярко-огненное платье с совершенно зеленой оторочкой внизу, другая вырядилась в темно-вишневый халат, накинула на голову медный платок. А березка облилась прозрачным воском и замерла так, боясь пошевелиться в своем хрупком наряде… Любушка как-то забыла, что рядом находится корреспондент, а когда повернулась к нему, увидела, что он спит. Прошло немало времени, прежде чем трактор перевалил через сопку и выбрался на равнину. Горбатая сопка, взлохмаченная лесом, начала медленно отплывать назад. В отличие от сопки, равнина была слегка приснежена, сани по снежку пошли прытче. За шумом мотора Любушка не слышала стука дверцы в кабине трактора, поэтому удивилась, увидев вспрыгнувшего на сани Славу. — Не замерзла? — спросил он Любушку. — Иди в кабину, если замерзла. — Нормально, — улыбнулась ему Любушка. — Я посплю, — сказал Слава. Он приподнял кукуль доктора, стряхнул с него хвою и сучья. — Пока по ровному едем, надо поспать. Корреспондент выглянул Из кукуля, спросил Славу: — К завтрашнему утру доедем? — Дай бог к вечеру добраться, — весело ответил Слава. — А кто эта женщина, что в кабине? — поинтересовался корреспондент. — Как — кто? Володькина жена. — Жена? — не поверил корреспондент. — Что ж это он о нею так грубо обращается? — Мстит за вчерашнее, — ответил Слава. И подмигнул Любушке: — Все из-за тебя. — Из-за меня? — изумилась Любушка. — Приревновала к тебе Володьку. — Да я его совсем не знаю, — вконец растерялась Любушка. — Мало ли что! Она боялась, вдруг он по дороге в тебя влюбится. Не пускала его вчера ехать. — Она не пускала, а он ее избил? Так, что ли? — спросил корреспондент. Слава не ответил, только пожал плечами. — Он что, из заключения вернулся? — С чего вы взяли? — У него на физиономии написано, — сердито сказал корреспондент. — Да нет, Володька ничего… — А откуда он в поселке взялся? — допытывался корреспондент. — Не местный же он? — Обязательно местным быть? — обиделся Слава. — А я, например, откуда взялся? Служил службу в Магадане, приехал к тетке в гости и пришвартовался. У меня тетка в поселке пошивочной заведует. Так и он. Служил в армии, с Пашкой познакомился. Я вот женюсь на эвенке — тоже местным стану. — И тоже будешь руки распускать? — Не обязательно. — Армейцы, — буркнул корреспондент и скрылся в своем кукуле. — Спокойной ночи! — пробормотал в ответ ему Слава, также с головой забираясь в спальный мешок. Любушка посидела еще немного, потом прилегла. Но прятать голову в кукуль не стала, пристроила ее на рюкзак. Лежала и слушала гул трактора и скрип полозьев. В отличие от монотонного тарахтения мотора, полозья выскрипывали на разные голоса: дискантом, фальцетом, тенорком. Все зависело от того, какой величины попалась им кочка, под каким углом залег повстречавшийся камень, круто или плавно опадает под ними выемка. Все голоса, издаваемые полозьями, сливались в единое звучание, получалась интересная музыка. Любушка тихо лежала, слушая необычную музыку полозьев. Надо же, как бывает… 3 Вдруг музыка оборвалась. Ее заглушил страшной силы грохот — точно где-то рядом рванули аммонитом скалу и от взрывной волны задрожали, затрещали сани. Волна приподняла Любушку за плечи, больно стукнула головой о ящик. Опять затрещали, задергались сани. Любушка хотела поскорее освободиться от кукуля, кое-как повернулась в нем, привстала на колени, но не удержалась при рывке саней, повалилась на спавшего рядом Славу. Тот высунулся из спального мешка, сонно заморгал, пытаясь понять, в чем дело. А сани все рвало вперед и назад какими-то сумасшедшими толчками. Втроем они выпрыгнули из саней. — Глуши мотор! Ты что делаешь? — завопил Слава, кидаясь к трактору. Но подбежать к трактору он не мог — трактор надрывался мотором по ту сторону ручья, сани дергались по эту. Водило наполовину отцепилось от саней, вывернулось торчком, уперлось в большой валун на противоположном берегу, а трактор все рвал и рвал на себя сани, силясь вытащить их на тот берег. — Глуши мотор!.. Кому говорю — глуши мотор! — орал Слава. Потом прыгнул в ледяное крошево ручья, провалился по колено, по пояс, выскочил на тот берег, забухал кулаком в дверцу. — Паразит, сопля! — разъяренно кричал он выпрыгнувшему из кабины Володьке. — Ты что, ослеп?.. У тебя что, нарыв в мозгу? Я тебе на ровном месте вести доверил! Я тебе трехколесный велосипед и тот теперь ни за какие деньги не доверю!.. Вконец потерявшийся Володька виновато молчал. Все сокрушенно глядели на водило, выдранное из саней вместе с железной реей и кусками дерева. И все понимали, что без водила сани двигаться не могут. Наконец Слава выкричался. Зло сплюнув, сказал Володьке: — Неси лом, собьем водило, на цепях поедем. — Тебе переобуться бы надо, — сказал Славе с другого берега корреспондент. — Может, у вас лишние сапожки найдутся? — съязвил Слава. — Сапожек не найдется, а валенки есть, — парировал корреспондент. — Так, может, и штаны запасные есть? — уже без подковырки, попросту спросил Слава. — А вот штанов, к сожалению, нету, — развел руками корреспондент. — У меня лыжные в рюкзаке, наденешь? — предложила ему Любушка. — Тащи! — согласился Слава. Корреспондент перекинул валенки через ручей, а Любушка обошла раскрошенный лед стороной. Слева, всего метрах в десяти, оба берега были ровные и гладкие. Вот здесь бы и ехать Володьке! Вслед за Любушкой к трактору подошел и корреспондент. Покуда Слава переодевался за трактором и выливал из сапог воду с кусочками льда, Володька начал ключом отвинчивать от трактора искореженное водило. Корреспондент помогал ему; Паша стояла рядом с Володькой, внимательно следила за его руками, а доктор, ссутулившись, ходил по берегу ручья. Любушка видела, как он достал флягу и приложился к ней. Самым лучшим было бы сейчас развести костер. Но развести было не из чего: на безлесной равнине кустилась лишь не годная для огня, промерзлая лоза тальника. И голые, совершенно голые сопки зажимали с двух сторон равнину. На них ничего не было, кроме каменных глыб и мха. Доктор подошел к переодевшемуся Славе, встряхнул флягу, коротко спросил: — Будешь? — Потом, как поедем, — ответил Слава. И сказал Любушке: — Вы бы с Пашей шли вперед. Мы часа два проковыряемся, ноги к берегу примерзнут. — Паша, пойдем вперед, они нас догонят, — позвала Любушка Пашу. Та не обернулась. — Давай топай, торчишь тут! — крикнул на Пашу Володька. — Без тебя тошно. Паша послушно отошла от Володьки. — Пошли, — глуховато сказала она Любушке сквозь платок, закрывавший ее рот. За ними увязался Тимка. Сперва, точно обрадовавшись аварии и тому, что его в суматохе забыли привязать, Тимка носился вокруг трактора, перемахивал через ручей, прыгал на ящики, лаял и визжал. Теперь он крутился возле Любушки и Паши, волоча за собой привязанную к шее веревку, катался по земле, задирал кверху лапы, хватал зубами конец веревки, трепал его лапами, прыгал с разгона то на Любушку, то на Пашу. А Любушка с Пашей шли молча: по кочкам, по овражкам, по низкому кустарнику, покрывавшему равнину, которая только издали казалась ровной и гладкой, а на самом деле была не годной ни для быстрой ходьбы, ни для сносной езды на санях и нартах. По ней хорошо будет ездить, когда ляжет настоящий снег и мороз превратит его в белый камень. Тогда нарты понесутся так, что в ушах загудит ветер, а из-под оленьих копыт посыплются искры. Тогда можно в пять минут доскакать вон до той, самой дальней сопки, куда начинает клониться порыжелое к вечеру солнце. Где-то там, за той сопкой, и находится, наверно, бригада Данилова. — А где бригада, за той сопкой? — спросила Любушка Пашу. Ей надоело молча идти. — Нет, за этой повернем, — ответила сквозь платок Паша, указав глазами на другую сопку, круглую и чуть-чуть заснеженную, похожую на раскрытый парашют. — А как эта долина называется, по которой идем? — Олений Помет, — неохотно ответила Паша. — А почему — помет? — Не знаю. Опять они шли, ни о чем не говоря. А поговорить с Пашей Любушке очень хотелось. Не о том, конечно, что Паша ревнует к ней Володьку. Любушка понимала, что Слава шутил, придумал просто так о Володьке. Но ей хотелось серьезно спросить Пашу: зачем она позволяет Володьке бить себя? Ведь в техникуме ее учили не только оленеводству, учили еще и прививать людям моральную чистоту и уважение к женщине. Любушка не знала, с чего начать разговор, но, подумав, решила, что лучше всего спросить прямо. И она спросила прямо: — Паша, зачем ты позволяешь, чтоб муж тебя бил? Паша приостановилась, удивленно подняла брови. Бархатные черные глаза ее насмешливо сощурились. Она была; молода, может, всего на два-три года старше Любушки. — Он мой муж. Если хочет, пусть бьет, — насмешливо ответила Паша. — Значит, каждый муж пусть бьет свою жену, а она должна терпеть? — строго спросила Любушка. — Он красивый, — хвастливо сказала Паша. — Значит, все красивые мужья пусть бьют жен? А где тогда женская гордость? — Мой муж тебе нравится, я знаю. — Паша еще больше прищурилась, глаза ее из насмешливых стали злыми. — Глупости, — рассердилась Любушка, — я его первый раз вижу. — А зачем он к тебе ночью ходил? — в упор спросила Паша. Выходит, Слава не шутил? Но если Паша так глупа и так ревнива, ей надо спокойно объяснить. И Любушка спокойно сказала: — Твой муж приходил меня будить, а ты ревнуешь. Ревность — это предрассудок, плохое качество. Мне нравится совсем другой человек, он далеко живет. — Мой муж русский, — зло выпалила Паша. — Ну так что? — мягко спросила Любушка, зная, что если кого-то в чем-то надо убедить, то убеждать следует не горячась. — Я его люблю, понимаешь? Что такое любовь, Любушка знала. Она тоже любила русского парня, красивого парня — геолога Гену. Но разве Гена может ударить женщину? Любушка хотела сказать об этом Паше, но помешал Тимка. Пес остервенело залаял, метнулся в одну сторону, в другую, с разбегу ткнулся мордой Паше в колени и кинулся к ближней сопке. Паша побежала за ним и, падая, поймала конец веревки. Пес протащил ее несколько метров по земле, но Паша все же подхватилась на ноги и, не выпуская из рук веревку, побежала к сопке, увлекаемая Тимкой. Наконец она справилась с собакой, пинками погнала Тимку назад. — Совсем он у тебя бешеный, — сказала Любушка. — Медведь близко ходит, — ответила Паша, отряхивая рукавицей испачканную телогрейку. — Тимка сразу слышит, он раньше со мной оленя стерег. — А ты давно пастушила? — Давно… Три года прошло… Тогда Данилов бригадир не был… Тогда мой отчим был… Теперь он пастух… И мать пастух, — говорила короткими фразами, через паузы, Паша. Голос у нее как бы обмяк и подобрел. — Так ты к маме в гости едешь? — Надо, потому еду, — снова жестко и недружелюбно ответила Паша. Тимка вновь зашелся лаем, заметался, вырывая из Пашиных рук веревку. — Тё, тё![7 - Тё, тё! — команда собаке: назад.] — прикрикнула на него Паша и стеганула Тимку концом заледенелой веревки. Пес жалобно заскулил, подполз на брюхе, стал тереться кудлатым боком о ее ногу. Они прошли километра три по долине, протянувшейся длинным коридором между голыми сопками. Не раз оглядывались, пытаясь определить, движется или все еще стоит на месте чернеющее вдалеке пятно — трактор. Но было похоже, что пятно приближалось. Меж тем солнце опускалось все ниже, из рыжего становилось багрово-красным, пухло и раздувалось. Потом красный пузырь коснулся острой вершины сопки, прокололся, и из него на равнину брызнула алая кровь. И все вокруг стало розовым: кусты, сопки, овраги, Пашино лицо, пепельный Тимка и даже кусок фанеры, прибитый к воткнутой в землю палке. Палку нельзя было не заметить — она торчала на голом месте, как раз там, где равнина круто сворачивала влево, образуя коридор в других сопках. Любушка с Пашей подошли поближе и прочитали надпись на фанере: «Ушли далина Мушка очин штем почта Данилов». — Перекочевал Данилов? — догадалась Любушка. Паша уставилась на табличку розовеющими на солнце глазами и не отвечала. — А где эта Мушка? — снова спросила Любушка. — Там, — Паша махнула рукой вправо — на громоздившиеся под небо сопки. — Туда танкетка[8 - Танкеткой оленеводы называют вездеход.] надо, там хребет Мертвый. Она крикнула Тимке и побежала с ним назад, отпустив на всю длину веревку. Любушка кинулась за нею, понимая, что случилось что-то неладное. Трактор шел уже навстречу. Володьки в кабине не было — только Слава и дремавший доктор. Слава остановил трактор, открыл дверцу, весело крикнул: — Девчонки, садитесь вдвоем в кабину, Володька в санях спит! Тимку не приглашали. Но Тимка уже вспрыгнул Славе на колени, переметнулся от него к доктору и жалобно заскулил, оттого, видимо, что не обнаружил Володьки. Паша торопливо сказала Славе, что Данилов откочевал на Мушку. — На Му-ушку? — озадаченно протянул Слава. И обернулся к доктору: — Юрий Петрович, слыхали? Данилов откочевал на Мушку. Разбуженный Тимкой доктор встретил сообщение равнодушно. — На Мушку так на Мушку, — сказал он, сонно поеживаясь. — А какого черта Казарян думал? — сердито спросил Слава Любушку и Пашу. — Кто трактором на Мушку едет? Из-за борта саней выглянул корреспондент. — Что там опять случилось? — крикнул он, сверкнув золотыми зубами. — Данилов откочевал на Мушку, — объяснила Любушка. — На какую Мушку? — Будите Володьку, — сказал ему Слава и выпрыгнул из кабины. Пока корреспондент будил Володьку, Слава прошел к саням и, оттопырив нижнюю губу, разглядывал цепи, которыми заменили водило. — Володька, что будем делать? Данилов откочевал на Мушку, — сказал Слава показавшемуся из саней Володьке. — Где эта Мушка? — зевнул Володька. — А ты не знаешь? — Откуда? Я туда не ездил. — А что, Мушка дальше? — спросил корреспондент. — Ближе, но там Мертвый хребет переваливать, — ответил Слава, — Пять километров подъема и спуск крутой. Рискнем, что ли? — Без водила? — усомнился корреспондент. — Без водила не стоит, сани понесет на спуске. — А, рискнем, — вдруг решил Слава. — Там тайга под хребтом, поставим пару лесин для амортизации. Володька, кончай спать! Эх, проскочить бы дотемна Мертвый!.. Но Мертвый дотемна не проскочили. Уже наливался плотной серостью воздух, а трактор только-только одолел подъем. Он был так крут, что иногда казалось, будто сани становятся прямо на задок и вот-вот опрокинутся через себя. Сани заносило в стороны, приспособленные для торможения лесины только мешали при подъеме: упирались носами в бугры и валуны. Когда наконец взобрались на вершину, Слава приказал всем идти пешком, остался в кабине один. Дорога пошла по лезвию хребта — узкая полоса в восемь−десять метров, а слева и справа — пропасть. Полоса была завалена снегом, по бокам ее торчали деревья. Даже не деревья, а бескорые стволы без веток и сучьев. Небо висело совсем рядом, на нем зажигались близкие звезды. Но стоял еще тот затаенный полумрак, когда предметы кажутся вполне различимыми, хотя на самом деле уже теряют свои натуральные очертания. Различимы были узкая дорога над пропастью, вихлявшие влево-вправо высокие сани, покачивающаяся голова Славы за стеклом кабины, идущие за санями люди и голые, отчего-то совсем черные стволы-деревья. Ни один ствол не походил формой на другой, и все они казались фигурами, высеченными из черного камня, отшлифованными умелыми мастерами. Вон тот, длинный и сутулый, — доктор. Вон дальше скорбно опустила голову и скрестила руки на большом животе Паша… А по другую сторону полосы склонился в своей летной куртке, почти переломился в поясе, корреспондент… Но конечно же ничьи живые души не трудились над этими деревьями, придавая им столь неповторимый облик. Сама Природа-матушка да дети ее — Ветер, Пурга и Мороз приложили руку ко всему, что видел глаз на этой бескрайней холодной земле. Трудясь без устали веками, они не оставили без внимания ничего, что лежало и росло под этим небом, таким же холодным, как и его земля. И, боже мой, какую создали красоту!.. По скалистым речным берегам табунами скачут огромные каменные лошади. Медведями греются на солнце валуны. Из тайги прямо к дороге выбегают рогатые каменные лоси. Верблюжьими караванами бредут к горизонту сопки… Да каких только чудес, сотворенных Природой, не встретишь на этой земле! Остановишься, глянешь — и не поверишь глазам: неужели это не призрак, не мираж, неужели возможна такая красота?.. Дороге над пропастью, казалось, нет и не будет конца. Серость в воздухе уплотнилась, налилась тяжестью. Мороз на хребте был жесток, но Любушка не чувствовала его. Она сняла шапку, распахнула стеганку, и все равно было жарко. Рядом, тяжело дыша, шел корреспондент, тоже без шапки, в расстегнутой куртке. Унты были велики ему, поэтому он не переступал, а волочил унты по снегу, как лыжи. Паша, Володька и доктор ушли вперед, Любушка не видела их за санями. Но даже когда полоса над пропастью благополучно осталась позади и сопка широко раздалась в стороны, Слава не разрешил садиться ни в сани, ни в кабину: начинался спуск. Еще часа два плелись пешком по корягам, кочкам, поваленным лиственницам. Теперь уже все держались ближе к свету фар, прорезавшему темноту. Снега не было, коряги и кочки цеплялись за ноги. Корреспондент не раз падал, падала и Любушка. И как только выбрались на ровное, оба они — и Любушка и корреспондент — тотчас же влезли в сани, а затем — в свои кукули. Опять певуче скрипели полозья, тарахтел трактор, подпрыгивали, тряслись на кочках сани. Так длилось долго — до тех пор, пока Любушка перестала чувствовать тряску и что-либо слышать. И как раз тогда появился Гена, стал звать ее: — Люба, Люба, вставай!.. Пойдем, Люба!.. Она сразу же проснулась, отвернула с головы кукуль. Над ней нависло черное лицо корреспондента. — Вставай, пойдем в избушку, — говорил корреспондент, — Пойдем перекусим. — Я не хочу, буду спать, — ответила она. — Пойдем, пойдем, — настаивал корреспондент. — Там печка горит, все готово. — А который час? — Около двух. Корреспондент помог ей спрыгнуть с саней. Любушка пошла за ним, ничего не видя в кромешной тьме. Фары трактора не светились, но мотор работал, отстукивая частые такты. Избушка была с ноготок. Огарок свечи зыбко освещал заиндевелые стены из ящичных дощечек, такой же ящичный, низко навешенный потолок, такой же стол из ящиков и чурбаки для сидения. У порога топилась железная печурка без дверцы, с прогорелой трубой. Труба малиново накалилась, из дыр выскакивали хвостики огня. Когда Любушка с корреспондентом вошли, Паша, присев на корточки, заталкивала в печурку дрова. Слава открывал ножом консервные банки, а Володька громко читал вырезы ножом на стене, присвечивая себе огарком. — Ар… Ар-та-мо-нов, — по складам разбирал он неразборчивые надписи. — Буровой мас-тер… Юр-чик, Ми-ша… Пятьдесят восьмой год… То-ля, На… На-та-ша, Са-ня, Вовка… Геологи… Шестьдесят третий год… Ку-куш-кин Ти-мо-фей Ива-но-вич спал на кры-ше, про-ва-лил-ся, по-чи-нил… Шестьдесят шестой год… Лень-ка плюс Ми-тя дру-ги навек, гео-ло-ги… Шестьдесят девятый год… Володька прочел ножевые надписи, прилепил огарок свечи на угол столика. Все навалились на консервы. Любушка с наслаждением ела теплый, разогретый на печурке хлеб и горячие консервы. В избушке было дымно, жарко, как в бане, и все же уютно. — Может, покемарим тут до утра? — сказал Володька, ни к кому определенно не обращаясь. — Дров за порогом хватает. — Покемаришь тут! — ответил Слава. — Мотор за ночь черт-те сколько солярки сожрет, на обратно не хватит. — Хоть бы луна вышла, что ли, — посетовал корреспондент. Он сидел лицом к пламеневшей печке, протянув руки поближе к огню. Когда поели, Володька сказал Паше и Любушке: — Принцессы, вам печку тушить и посуду собрать. Мужчины сразу же вышли. Любушка выкинула за дверь горящие головешки, выхватывая их рукавицами из печурки, Паша собрала в меховой мешочек кружки и ложки. Несъеденный хлеб, галеты, сахар в пачке и две банки консервов остались на столе — вдруг кто голодный забредет в избушку. На дверь они накинули ржавый замок, никогда, видимо, не знавший ключа, привалили дверь колодой — от медведей. Вокруг по-прежнему было черным-черно. Возле трактора топтались фигуры, освещенные факелом, — Володька держал над собой палку с горящей паклей. Он обернулся к избушке, нетерпеливо крикнул: — Эй, принцессы, кончай копаться, поехали! Паша побежала к кабине, Любушка — к саням. Володька все еще крутился с факелом возле кабины. Корреспондент крикнул ему из саней: — Не забудь, через два часа буди меня! — Ладно! — отозвался Володька. — А зачем вас будить? — спросила Любушка корреспондента. — Светить дорогу надо, — ответил он. И в сердцах добавил — Этому трактору не в сопки ехать, а в металлолом. Трактор тронулся, сани заскрипели. Впереди с чадящим факелом шел Володька, освещая дорогу ослепшему трактору. 4 — Вижу, вижу!.. Володька вышел наперерез!.. Корреспондента вижу!.. Сбоку заходит! — наконец-то сообщил Слава. Он стоял на крыше кабины, приложив к глазам бинокль, рядом сутулился доктор, тоже вооруженный биноклем. Любушка влезла на ящики, а Паша взобралась на борт саней. Глазам было больно смотреть в сторону солнца, глаза слезились, потому Любушка и Паша не видели того, что видели в бинокли Слава и доктор. — Зря он туда бежит! — тревожно говорил доктор, не отрываясь от бинокля, приложенного к очкам. — Почему зря? — отвечал Слава. — Они друг друга заметят. — Володя его не видит, чего доброго, еще подстрелит! — Да нет, Володька сейчас в перелесок нырнет! Час назад Володька заметил в бинокль оленей. Два белых, один темный мирно паслись на терраске сопки, километрах в трех от трактора. Слава приглушил мотор, чтобы тарахтение, далеко разносившееся на морозе, не вспугнуло рогатую троицу. Корреспондент и Володька побежали с ружьями к терраске. Сперва Любушка видела террасу, оленей и корреспондента с Володькой, торопившихся по замерзшему, в пятнах снега, болоту. На пути к терраске им нужно было пересечь два леска, широкую впадину и еще один островок жидкого леса. Но в первом же леске охотники пропали и больше не показывались. Потом пропали олени: медленно прошли по кромке террасы и скрылись в темном островке леса. У Любушки от напряжения начало щипать глаза. Сколько ни промокала рукавицей слезы, они снова накатывали, и в глазах все сливалось: болото, терраса, островки леса. Слава и доктор нервничали: — Куда они делись? Прохлопают рогатых!.. Ну вот, так и есть: сейчас в лес махнут. — Я говорил Володе: нужно Тимку брать! — Тимка напугать может, — отвечала доктору Паша. — Тимка с оленями давно не работал. Ничего не подозревавший Тимка беззвучно сидел, закрытый в кабине, а доктор с Пашей продолжали обсуждать его собачьи достоинства. — Оленегонная лайка всегда останется оленегонной, — утверждал доктор. — Это уже как ремесло. — Тимка ленивый стал, — отвечала Паша. — Тимка жирный стал, дикого оленя не догонит. — Да какие они дикие? Небось откололись от стада и бродят. В общем-то ни диких, ни других блудивших по тайге оленей стрелять не разрешалось. На сей счет существовало немало всевозможных запретов, ежегодно — и не единожды в году — публикуемых в газетах и множимых на канцелярских машинках. О запретах все знали, но не всегда следовали им. Раздался далекий, похожий на щелчок выстрел. И еще один. — Есть! Белого хлопнули!.. Второй хромает! Юрий Петрович, второго видите?.. Влево, влево смотрите!.. Володька за ним бежит! — Не догонит, далековато… А белый подымается. — Где, где? Не вижу… — Нет, вроде бы лежит… Потом уже и Слава с доктором перестали что-либо видеть. И выстрелов больше не слышалось. — Наверно, белого разделывают, — предположил Слава. — Или за недобитым погнались. — Вдвоем они тушу не дотащат. Тяжеловато. — Надо подъехать, — сказал Слава. И уже решительно — Да, поехали! Слава, доктор и Паша быстро переместились в кабину. Трактор поволок сани в направлении терраски, где недавно мирно паслась тройка оленей. Доехали до первого леска. Слава с доктором снова влезли на крышу кабины, принялись кричать в два голоса; — Эгэ-гэй!.. О-го-го-о!.. Э-э-э-эй!.. На зов никто не откликался — ни голосом, ни выстрелом. И никто не появлялся из леска. Прождали около часа, время от времени кричали. Никого и ничего!.. Наконец послышались выстрелы — где-то там, откуда трактор повернул к террасе. Слава опять взобрался с биноклем на крышу кабины. — Фу-ты, черт! Мы к ним, а они от нас! — сообщил он со своего наблюдательного пункта. — Они кругом на болото вышли!.. Трактор развернулся, сани запрыгали по мерзлым кочкам. …Слушая Володьку и корреспондента, Слава чесал кудрявый затылок, доктор иронически улыбался. А те, красные и упревшие, наперебой рассказывали: — Я белого первым выстрелом положил. Вижу, он упал. Тут, смотрю, Володя серого подранил, серый в лес кинулся… — Он мне на мушку плохо лег. Или я взял низковато… — Ну, думаю, один белый есть, надо другого брать. Другой белый как раз в распадок метнулся… — Было б время, я б своего догнал. Он по лесу поплутает и загнется. — Смотрю, распадок валунами забит. А тут еще унты спадают… — Я ему по ногам врезал. Сколько за ним гнался — а он ушел… — Мне б в распадок не бежать, а того вторым выстрелом добить… — Был бы Тимка — как пить дать, не уйти ему! Вот черт, Тимку не взял!.. — Но я-то был уверен, что он готов… Слава махнул рукой и, не дослушав неудачливых охотников, полез в кабину. Корреспондент долго не мог успокоиться и простить себе оплошность. — Вот чертовщина! — сокрушенно говорил он в санях Любушке. — Ведь я думал, раз упал — значит, готов… На кой мне было второго догонять?.. Остаток дня ехали почти без остановок. Лишь один раз остановились поесть. И то, возможно, не остановились бы, если б не наткнулись на голые каркасы из жердей, служившие летом жильем геологам. Геологи давно ушли, сдернув с каркасов брезент и оставив после себя горы пустых консервных банок вперемешку с дырявыми кедами, сапогами без подошв, сопревшими носками, разодранными накомарниками и прочим ненужным хламом. Но мимо этого каркаса и этого хлама нельзя было проехать равнодушно, нельзя было не остановиться и не поглядеть на клочок земли, где недавно жили люди. Ибо этот клочок земли уже не являлся принадлежностью тайги и подступавшего к нему болота, а был обжит Человеком. И другие человеки, завидя его, считали уже своим, не впадая в раздумья, отчего, мол, так происходит, что когда на сиром бездорожье вдруг находишь покинутое жилье и спешишь к нему, то думаешь о нем как о живом существе, связывающем тебя с живыми душами. Возле покинутых каркасов, чуть поодаль от кучи хлама, развели костер, вскипятили чай. Володька нашел толстый моток новенькой проволоки, отнес его в сани. Корреспондент обнаружил жестяную коробку, полную малокалиберных патронов, забрал ее с собой, сунул в кукуль. …Слава опять собрался поспать, вскочил на ходу в сани. Влезая в кукуль доктора, он сказал корреспонденту: — Между прочим, я уточнил: Володька Пашку не трогал. — Выходит, это я ее разукрасил? — хмыкнул корреспондент. — Сама разукрасилась. Не хотела его пускать, выскочила за ним в сени и бухнулась в потемках. — Неправда, — сказала Славе Любушка. — Она сама мне сказала: «Мой муж, если захочет — пусть бьет». — Это она тебя пугала, чтоб ты Володьку боялась, — засмеялся Слава. — Да ты плюнь, Пашка его ко всем ревнует. Даже к моей тетке цеплялась: о чем, мол, тетка с ним говорила, когда возле магазина стояли? — По-моему, он без прав ездит, — сказал корреспондент. — Судя по тому, как потеряли водило. Учишь его, что ли? — А почему не научить, раз хочет? Ездит без прав — поедет с правами, — ответил Слава, скрываясь в кукуле. Но он так и не уснул. Поворочался-поворочался, вылез из кукуля, побежал в кабину. И снова навалился черный вечер, затем черная, безлунная ночь в чуть приметном свечении морозных звезд. И снова впереди трактора шел с чадящим факелом Володька. Только сопки больше не переваливали — ехали по ровному, если ровным считать вспучившееся мерзлыми кочками болото. А на рассвете навстречу трактору вынеслась оленья упряжка с Даниловым на нартах. Все поспрыгивали на землю, окружили Данилова — мужчину средних лет, в телогрейке, в торбасах, без шапки, кривоногого и широколицего. Данилов до ушей улыбался, выставляя клыкастые прокуренные зубы, всем подавал руку: — Драстуй, доктор!.. Драстуй, Пашка!.. Драстуй, Володька!.. Драстуй, Славик!.. Так ты наш зоотехник? Драстуй, зоотехник!.. Ай, как хорошо, что едешь!.. Я на сопка был, трактор слышал… Почта большой идет? У кого почта? — Почта у меня, — ответила Любушка, — Вам три письма есть. И всем есть письма. — Ай, как хорошо! — еще больше возрадовался Данилов. — Месяц почта нет, жена плачет: «Не знаю, как мой сын техникум живет, не знаю, как учится». Плохо, когда женщина плачет! — Как ее здоровье? — спросил доктор. — Хорошо здоровье, — ответил Данилов. — Зажило ухо? — удивился доктор. — Ухо болит, нарыв большой стал, — сказал ему Данилов. И Любушке: — Давай почта, я вперед поеду, жену успокою. — Почта под мешками, сейчас не достать, — ответила Любушка. — Ну, хорошо. Ну, поехал, — сказал Данилов. — За болото лево повернуть, там два сопка будет, мы там стоим. Часа два поедете. Мы ждать будем: рыбу жарить, мясо варить. Водку везете? — Нет, только вино вермут, — ответила Любушка. — Хорошо вино вермут, — улыбался Данилов. — Я вперед поехал. Пара крепких, упитанных оленей легко подхватила нарты и унесла Данилова, оставив в морозном воздухе тонкий звон колокольчиков. Данилов исчез так же внезапно, как и появился. 5 В зеленой мшистой долине посреди двух невысоких зеленых сопочек стояли четыре брезентовые палатки. Три протянулись друг за дружкой, одна отскочила за бугор. Из палаток торчали железные трубы, пыхкали дымом. Остановились возле той, что за бугром. Данилов сразу распорядился, где кому жить. — Доктор у меня будет, зоотехник туда пойдет, — показывал он на палатки. — Ты туда, Пашка, — свой мама… Любушка тут же сказала Данилову, что сегодня праздник — День работников сельского хозяйства, что надо бы всем собраться, поговорить о празднике и немножко о делах. — Как не соберемся, как не поговорим? — отвечал ей Данилов. — К Егору пойдем, там палатка большой. А сейчас как соберешь? Сейчас Николай и Васин в стаде, Егор за бараном в сопка пошел. — Да сейчас и не надо, сейчас я буду товары отпускать, — ответила Любушка. — Зовите всех, пусть все идут получать. Однако звать никого не требовалось — «все» уже были возле саней: три женщины — одна молодая и две старые, с десяток мальчишек пяти — семи лет, штук тридцать собак, сбежавшихся ото всех палаток, и два молоденьких олешка с короткими твердыми рожками. Корреспондент, доктор, Володька с Пашей и Слава сразу же забрали из саней свое имущество и разошлись по палаткам. А Любушка осталась распоряжаться привезенным грузом. Сначала, чтобы расчистить подступы к ящикам, нужно было освободить сани от мешков с кормом и солью-лизунцом для оленей. Данилов, единственный здесь мужчина, охотно взялся ей помогать. Он хватал за чуприну мешки, легко сбрасывал их на землю, оттаскивал подальше от саней. Любушка подтягивала к нему мешки. Мешки были тяжелые, и Любушка сбросила с себя стеганку, а потом и верхний, более толстый свитер. Женщины, дети и даже собаки молча наблюдали за разгрузкой. Затем в санях появился Слава, отстранил Любушку от мешков. — Дай-ка я поворочаю, — сказал он ей. — Снеси пока свои вещи в палатку. Взяв рюкзаки и кукуль, Любушка понесла их в палатку, на которую ей прежде указал Данилов. Несколько собак тут же отделились от остальных, с лаем кинулись за ней. Любушка не обращала на них внимания, зная, что лают они просто так, для острастки. И знала, почему именно эти собаки, а не все, бросились за нею, увидев, что она направляется в крайнюю палатку. Значит, эти собаки принадлежат тем, к кому ее поселили. Вещи она сложила возле палатки, пошла назад к саням, сопровождаемая дерущими глотки собаками. Но как только приблизилась к саням, собаки умолкли, смешались с другими. Все они — рыжие, черные, белые, с лохматой шерстью и гладкие, — вытянув морды, уставились на сани, будто хотели уяснить: а для них привезено что-нибудь или нет? Когда с мешками покончили, настала очередь делить продукты и товары. У Любушки была тетрадь, а в ней все записано: какие продукты и товары заказывала каждая семья. Список передали ей в конторе, она переписала его в тетрадь, получила по нему в магазине все нужное и по нему же собирались распределять. Первой в списке стояла фамилия Никитова, и Любушка спросила женщин: — Кто из вас Никитова? Одна из старух заулыбалась, закивала: — Я, я!.. Саша Ивановна! — показала старуха на себя рукой. Руки ее были втянуты в рукава широченной телогрейки, и казалось, что у старухи нет кистей. — Подходите, будете получать, — сказала ей Любушка. И спросила: — Сколько у вас сгущенки? — Ящики со сгущенным молоком находились сверху, Любушка с них и начинала. — Три ящик, три ящик! — закивала Саша Ивановна и проворно высунула из рукава телогрейки три коричневых пальца, будто опасалась, что ее не поймут. — Почему — три? — заглянула в тетрадь Любушка. — Вы пять ящиков заказывали. — Пять, пять! — снова закивала Саша Ивановна и добавила к трем пальцам еще два. К саням быстро подошел Данилов, отлучавшийся на несколько минут в свою палатку у бугра. — Не надо товар давать, сперва почта надо, — сказал он Любушке. — Моя жена волнуется. Любушка уже видела жену Данилова. Несколько раз она выходила из палатки с ребенком на руках и, постояв немного, исчезала. Появлялась она в цветастом платье без рукавов, перевязанная платком — узлом на макушке, как повязывают больные зубы. — Хорошо, давайте начнем с почты, — согласилась Любушка. Почты было много — два рогожевых мешка, сразу за полтора месяца. Но раздать ее было минутным делом: в каждом мешке лежало по два бумажных пакета с фамилией адресата. Слава вытряхнул из рогожи пакеты и сам раздал их трем женщинам и Данилову. Женщины и Данилов подхватили пакеты, понесли в палатки. За ними побежали дети, за детьми — собаки. Не прошло и двух минут, как все вернулись к саням. Любушка сообразила, что выдавать сразу весь товар одной семье неудобно. Ящики с тушенкой стояли в самом низу, консервированные борщи — где-то в середине, сгущенка — сверху, — как тут сразу все достанешь? Она решила отпускать продукты всем подряд и отмечать в тетради, кто сколько и чего берет. Безденежная торговля пошла быстро. Слава носил ящики к задку саней, Любушка распределяла их, сверяясь с тетрадкой, то и дело говорила: — Саша Ивановна, вам еще ящик галет!.. Васину два ящика сухарей!.. Здесь борщ, это ваш борщ, берите!.. Нет, это не вам, это сгущенный кофе!.. Женщины подхватывали ящики, несли к своим палаткам, дети, как могли, помогали им. Толстощекий малыш лет пяти, в валенках и надетой задом наперед ушастой шапке, все время подталкивал руками сзади Сашу Ивановну, полагая, видимо, что так ей легче нести груз. Сын Данилова, тоже тугощекий, раскосый мальчонка, поддерживал плечом ящики, которые Данилов носил, привалив себе к боку. При этом мальчик старался шагать пошире, в такт отцовским шагам. Молодая женщина, у которой Данилов поселил Любушку, и Саша Ивановна сами носили продукты, а старухе, одетой в вельветовое платье, меховую безрукавку и поношенную солдатскую шапку, вышел помогать Володька. Любушка поняла, что старуха — мать Паши. У нее был самый малый заказ, а у Саши Ивановны самый большой. Щупленькая Саша Ивановна так проворно бегала с грузом, что успевала отнести к своей, самой дальней палатке ящик и вернуться, в то время как Данилов еще только подходил к своей, самой ближней палатке. Саша Ивановна получала заказ пастуха Никитова. Пашина мать — заказ пастуха Васина. В Любушкиной тетрадке против каждой фамилии стояли важные пометки, на какую сумму выдано товара, сколько рублей вычтено за товар из заработка, сколько денег должен совхоз пастуху, сколько пастух задолжал совхозу. Так вот, против фамилии Саши Ивановны в графе «задолженность» стояла кругленькая сумма, а против фамилии Васина — прочерк. Пашиному отчиму причиталось от совхоза немало денег, а муж проворной Саши Ивановны крепко задолжал совхозу. Любушка заглянула еще в одну графу — «колич. членов семьи». У Пашиного отчима в семье числилось двое, а у Саши Ивановны — трое. «Зачем она столько набирает на троих?» — удивилась Любушка. За крупной раздачей последовала мелкая: спички, соль, мыло, чай… Сани порожнели на глазах. Правда, предстояло раздать еще немало промтоваров. А из продуктов остались только масло, виноград, арбуз и вино. Масло было в целом куске — двадцать пять килограммов. Разделили его просто: Данилов принес длинный нож, разрезал кусок на четыре части — раз вдоль, раз поперек! Хотел то же самое проделать с арбузом, но замерзший арбуз сразу дал под ножом кривизну, доли получились далеко не равные. Данилов поглядел на кривые четвертушки с беловатой, недозрелой, смерзшейся мякотью и взял себе самую малую часть. Виноград тоже остекленел на морозе, свинцовые ягоды постукивали друг о дружку. Виноград делили миской. Саша Ивановна сняла с головы шерстяной платок, подставила под миску. Молодая женщина тоже унесла виноград в платке, а Данилов — в подоле телогрейки. С вином было совсем просто. В двух канистрах вместилось ровно двадцать литров — по канистре на две палатки. Первую канистру почти одновременно ухватили за ручку молодая женщина и Пашина мать. И, цепко держа ее, понесли от саней. Другую столь же проворно потянула к себе Саша Ивановна. Данилов подхватил канистру снизу, будто хотел помочь Саше Ивановне, но как-то так крутанул канистру, что Саша Ивановна отпустила ее. — Неси ведро, будем разливать, — сказал ей Данилов, уходя с канистрой к своей палатке. Саша Ивановна быстренько засеменила от саней, подталкиваемая сзади тугощеким, раскосым малышом и сопровождаемая десятком разномастных собак. За Сашей Ивановной неотступно следовали два полугодовалых олешка. Когда дело дошло до промтоваров, за поворотом низкой сопочки послышался звон колокольчиков. Дзинь-динь — и тихо… Дзинь-динь — и умолкло… В долину медленно входило оленье стадо. Впереди не спеша вышагивали два вожака — черный и белый. Оба приземистые, раздутые в боках, с широкими, как лопасти, рогами, с колокольчиками на толстых бородатых шеях. Стадо тихо, очень тихо вливалось в долину и растекалось по ней. Если бы не перезвон колокольчиков, можно было и не услышать, что к палаткам подходит более двух тысяч оленей. Олени быстро заполнили долину и залегли во мху. Возле саней появились новые лица: низенький щуплый мужчина в телогрейке и ватных брюках и другой мужчина — преклонных лет, в торбасах и ватных брюках. У пожилого на плечи свисали седые, совершенно белые волосы. Он был русский, и Любушка сразу догадалась, что это Пашин отчим — Васин. И сразу же стало ясно, что низенький — муж молодой женщины: по тому, как он подхватил ватное одеяло, поданное ей Любушкой. Промтовары, ввиду легкого веса, убывали с саней быстрее. Но и тут больше трудилась Саша Ивановна. Она, как бурундучок, сновала от саней к палатке, унося то одно, то другое. По-видимому, мужем ее был тот самый пастух, что отправился за бараном, коль скоро он не явился вместе с оленями. Подавая Саше Ивановне увесистые тючки — двадцать метров бязи, пятнадцать ситца, — Любушка опять-таки с недоумением подумала, зачем ей столько материи. Пашин отчим из промтоваров заказывал только зимнюю шапку. Он получил ее и ушел от саней, а жена его осталась смотреть, что берут другие. Данилов тоже заказал немного: одеяло, стеганый ватный костюм и десять метров бязи. Одеяло и костюм он взял сам, а за бязью пришла его жена. Так и пришла, как выглядывала из палатки, — в платье без рукавов, в валенках, повязанная платком, с грудным ребенком на руках, завернутым в байковое одеяльце. Была она худа, с мучнистым, сероватым лицом. Она, получив бязь, как и Пашина мать, от саней не отходила — разглядывала пушистую кофту из гаруса, которую Любушка вручила Саше Ивановне. Молодая женщина первая оценила кофту. — Красивая, — сказала она. — Я тоже закажу. — И я закажу, — пощупала кофту жена Данилова. — Закажи, закажи! — кивала головой и цвела морщинистым лицом Саша Ивановна, сворачивая в комок кофту. — Ну, вот и все, — облегченно вздохнула Любушка. И спросила женщин: — Все получили, что заказывали? — Я еще бисер заказывала и десять сосок, — сказала ей молодая женщина. — Бисер? — удивилась Любушка. — Бисер я не получала. И соски не получала. Сейчас посмотрю. — Любушка заглянула в тетрадь. — Соски и бисер даже не записаны. — Нет, я заказывала. Тот раз Казарян приезжал, я ему заказывала, — утверждала молодая женщина. — Я соски тоже заказывала, — сказала жена Данилова. — Хорошо, завтра будем составлять новый заказ, — обязательно запишу бисер и соски, — успокоила их Любушка. К саням вернулся Слава — его зачем-то звал в палатку Васина Володька. — Конец? — спросил он Любушку. — Конец, — снова вздохнула она. — А это что? — указал он на оставшиеся ящики. — Это мои продукты и медикаменты для больных оленей. — Давай оттащу. Кроме этих ящиков да двух бочек с горючим, да еще всякого мусора, в санях ничего не осталось. Возле бочек валялся вышарканный веник. Покуда Слава переносил ящики, Любушка подмела в санях. — Пойдем к Васину, там рыбы нажарили, — пригласил Любушку Слава. — Нет, пойду посмотрю, где мне жить, — ответила она. — Надо познакомиться. И собрание уже скоро. — Какое собрание? — Здравствуйте! Сегодня — День работников сельского хозяйства! — Ты лучше выспись сегодня, а то — собрание! — хмыкнул Слава. — Так не пойдешь к Васину? — Нет, пойду познакомиться. — Ладно, — сказал Слава и направился в палатку Васина. А Любушка еще постояла минутку, поглядела вокруг. На сопках деревья, в долине — олени. Дымят трубами палатки, возле них бродят и лежат собаки. У каждого хозяина — свои собаки… Еще возле палаток — нарты, тюки, ящики с продуктами, спиленные лиственницы, топоры… В такой палатке она будет жить, в этой бригаде будет работать, со всеми дружить: и с людьми, и с оленями. Оленей она будет лечить, смотреть, чтобы правильно велся выпас, чтобы было больше стельных важенок, чтобы хорошо проходил отел… 6 Молодую женщину звали Олей, мужа — Николаем. Они были эвены. Ему было сорок лет, ей — двадцать пять, и у них росло пятеро детей — все мальчики. Старшему Мише — семь лет, младшему Васе — пять месяцев. Замуж она вышла давно, в каком году — не помнит. Тогда она уже не училась в интернате, пастушила с отцом в бригаде. Потому что как раз тогда умерла ее мать, она осталась у отца одна и он не хотел, чтобы Оля жила в интернате. Поэтому она бросила школу и вернулась к отцу. А однажды она поехала в поселок за продуктами и встретила в магазине Николая. Они вместе получали продукты, а вечером пошли в кино. Она уже забыла, какой фильм тогда шел. Кажется, про любовь и про теплое море. А может, и не про любовь, а какой-то другой. А когда они поженились, ее отец хотел, чтобы Николай переехал к ним в бригаду. Но тогда как раз в бригаде хватало пастухов, старый директор совхоза не перевел Николая, и ей пришлось уехать от отца к Николаю. Так вот и живут теперь: они с Николаем здесь, отец — в другой бригаде. Две зимы назад они ездили к нему в гости, а раньше отец приезжал к ним. А теперь их бригады кочуют далеко друг от друга, а ехать к нему с детьми тяжело. Иногда они получают от него письма, иногда сами пишут ему. Вот и сегодня получили письмо. Сам он писать не умеет, хотя умеет хорошо считать, за него писал кто-то из молодых пастухов, но в письме написано, что отец здоров, а раньше немножко болел, и зовет их в гости. Сейчас они уже не поедут — зима. А летом, может, и увидятся, если летом будут близко кочевать бригады… A у Данилова больше детей — семеро, и тоже все мальчики. Самому младшему — шесть месяцев, самый большой учится в техникуме. Еще один большой — в интернате, а остальные здесь. У Марии, жены Данилова, растет в ухе большой нарыв. Маленький нарыв появился еще летом, но тогда Мария не знала, что нарыв станет большим. Тогда как раз к ним прилетали на вертолете два доктора — проверять их здоровье, и нашли у нее в ухе этот маленький нарыв. Они хотели забрать Марию в больницу, но ухо тогда совсем не болело, и Мария удрала от них в сопки. Взяла с собой маленького и ушла в сопки. После вертолета приезжал доктор Юрий Петрович, опять хотел забрать ее в больницу. Но и тогда ухо мало болело, и Мария не захотела ехать. Теперь опять приехал доктор, теперь Мария, наверно, поедет, потому что ухо распухло и сильно болит… А у Никитовых меньше детей — только трое. Две старшие живут в райцентре, одна уже вышла замуж за инженера по золоту, а другая пока работает почтальоном. Та, что вышла замуж, училась в техникуме, а другая не училась в техникуме. Но другая очень красивая, так что скоро тоже выйдет замуж за какого-нибудь инженера. Теперь у Никитовых только один Егор, самый малый сын. Он родился случайно, потому что Саша Ивановна совсем не думала, что он может родиться. Если женщине уже пятьдесят пять, как она может думать, что у нее родится сын?.. А Васины живут вдвоем. У них детей нет, кроме Паши. Но Паша Васину не родная, ее отец давно умер. А сам Васин сидел в тюрьме, потом его выпустили. Когда его выпустили, он поступил в артель к старателям и мыл золото возле Ветреной гряды. Как раз в то лето их бригада там кочевала, и Пашина мать стирала Васину рубашки, и он ходил к ней. А когда они откочевали, Васин откочевал с ними. Тогда Пашина мать была молодая и красивая, а Паша только первый год училась в интернате… Все это неторопливо рассказывала Любушке Оля. В палатке было жарко. Потрескивали в железной печке дрова. Земляной пол устлан ветками лиственниц, на них — оленьи шкуры, на шкурах — одеяла. На одеялах возились с журналами и газетами дети: разглядывали, тянули к себе картинки. Играли они без всякого крика и шума. Самый маленький спал, прикрытый розовой пеленкой. Оля шила ему беличью шапочку. Шапочка была почти готова, оставалось украсить ее тесьмой. Любушка сидела возле печки, слушала Олю и наслаждалась теплом. Она разулась, сняла свитер и брюки, осталась в трикотажном спортивном костюме, но даже в нем было немного жарковато. После такой дороги хорошо бы стать под душ или просто влезть в корыто с теплой водой, вымыть напотевшую голову, тело, простирнуть не раз мокревшие от пота и высыхавшие на ногах носки, а потом уже блаженствовать у печки, пить горячий чай. Но никакого душа здесь не было, а затевать мытье в корыте было не в пору: скоро соберутся люди, надо их поздравить, поговорить… Надо сегодня хорошенько выспаться, а уж завтра, решила Любушка, когда Николай погонит пастись стадо, они с Олей устроят в палатке настоящую баню. Николай сперва сидел с ними, собирался поспать после ночного дежурства, потом вышел и где-то запропал. Заходил Слава, звал Любушку на охоту. — Пойдем с нами, постреляем часок, — говорил он Любушке. — На сопках куропаток полно. Володька идет и доктор. — Нет, лучше завтра сходить, — ответила Любушка. — Да пошли, — настаивал Слава. — Нет, посижу с Олей, — отказалась Любушка. — Ну, смотри, — сказал Слава и ушел. …Проснулся и заплакал маленький. Оля бросила пришивать к шапочке тесьму, взяла его на руки, стала кормить грудью. Палатку затоплял полумрак. Свет проникал, в нее сквозь слюдяное оконце, врезанное в брезентовую стену. Не заметив нигде лампочки, Любушка спросила Олю, почему у них нет электричества, ведь Казарян говорил, что в бригаде работает движок. — Движок поломался, — объяснила Оля. — Его в тайге бросили. — Давно поломался? — Давно, уже месяц. — И нельзя починить? — Кто починит? Один Николай умеет движок крутить, он сказал: навсегда поломался. — А Казаряну сообщали? — Не знаю. Может, сообщали, может, нет. Любушка спрашивала Олю о том, о сем, желая побольше узнать о бригаде. Спросила: есть ли у кого приемник, например, «Спидола» или «Альпинист», и слушают ли они передачи? — У Никитова был, теперь поломался. Мы тоже заказывали, но не везут. — А давно заказывали? — Давно, прошлой зимой. Еще Любушка спросила, не пробовали ли они делать полы? Полы она видела на Чукотке, когда ездила туда на практику. Оленеводы сбивали складные полы из ящиков, возили их с собой, стелили в ярангах. Не во всех, конечно, ярангах были полы, но в некоторых все-таки были. — Васин делал, — ответила Оля. — Одну зиму возил и бросил. Тяжело возить, других манаток много. Оля неплохо говорила по-русски. Впрочем, Любушка, раздавая продукты, убедилась, что здесь все говорят по-русски — одни лучше, другие хуже. И в разговоре легко переходят с русского на эвенский и наоборот. Оля долго кормила маленького. Он откидывался от груди, весело агукал, сучил толстыми голыми ножками и начинал ни с того ни с сего плакать. Оля торопливо совала ему грудь, маленький успокаивался. Снова агукал, плакал и затихал, поймав толстыми губами смуглый тугой сосок. За палаткой послышались громкие голоса и брань. Любушка насторожилась. Кто-то матерно ругался сиплым простуженным голосом. Другой голос, тоже сиплый, надрывно выкрикивал одно и то же: «Гадюка, гадюка!..» — Что такое? — беспокойно спросила Любушка Олю. — Данилов напился, теперь начнется, — ответила та. И сказала старшему мальчику: — Позови отца. Мальчик сполз с одеяла, сунул ноги в валенки и выбежал. Любушка стала натягивать торбаса. Как это Данилов мог напиться? — недоумевала она. Что он, с ума сошел? Ведь он должен всех собрать, сегодня праздник, она приготовилась всех поздравить… Любушка выглянула из палатки и оторопела. Драка была в разгаре. Схватив с земли кол, Данилов кинулся к Васину, выкрикивая при этом всякие ругательства. Васин тоже подхватил с земли толстую лесину, пошел, размахивая ею, на Данилова. — Бей, гадюка, бей! — кричал Васин. — Чего тебе надо?! Гадюка! Данилов занес кол над белой головой Васина, но тот выбил его ударом лесины. — Убью!.. — прохрипел Данилов и с размаху ударил Васина кулаком в лицо. Все это произошло в считанные секунды, когда Любушка не успела еще ничего сообразить. А сообразив, кинулась к ним. — Что вы делаете! — закричала Любушка. — Перестаньте драться! Данилов и Васин уже катались по земле, бутузя друг друга. Данилов был в одной нижней сорочке, разодранной на груди, у Васина по лицу текла кровь. — Перестаньте! Сейчас же перестаньте! — останавливала их Любушка, забегая то с одного, то с другого боку и не зная, как их разнять. Данилов подмял под себя Васина, сдавил его руками за шею, стал душить. — Пустите! Данилов, что вы делаете? — в ужасе закричала Любушка и двумя руками ухватилась за ворот его сорочки, чтобы оттянуть его от Васина. Сорочка затрещала. Подбежали корреспондент и Николай, оторвали Данилова от Васина, скрутили ему руки. Ругаясь на чем свет стоит, он норовил вырваться. Глаза его налились бешенством, лицо перекосилось. — Пусти! Не имеешь права! — хрипел он, дергаясь в руках корреспондента. — Николай, пусти!.. Хуже будет… Я вас… вашу мать!.. — Вот корреспондент здесь!.. Пускай смотрит, пускай знает! — кричал в свою очередь Васин, поднимаясь на ноги и вытирая ладонью окровавленное лицо, отчего оно становилось страшным. Васин тоже был пьян, но не в такой мере, как Данилов. Вдруг Данилов вырвался от Николая, свободной рукой ударил его в грудь. Тот упал, но тут же поднялся, кинулся с кулаками к Данилову. — Зачем бьешь? — кричал он. — Зачем ударил?.. — Убью!.. — хрипел Данилов, норовя лягнуть Николая ногой, поскольку корреспондент держал его за руки. — Товарищи, бросьте!.. Николай, отойдите от него! — уговаривал их корреспондент. — Товарищи, идите проспитесь, вы пьяные! — А вы напишите, напишите куда надо!.. — требовал Васин. — Видали его?.. Бри-га-дир!.. Данилов снова ухитрился лягнуть ногой хлипкого Николая, тот упал. Опять поднялся, схватил кол. Тогда Любушка рванулась к Николаю, вырвала кол, отшвырнула в сторону, стала выкрикивать в лицо Данилову: — Стыдно, стыдно!.. Вы негодяй!.. Я Казаряну пожалуюсь, напишу, какой вы!.. Пусть он приедет, посмотрит на вас!.. — Она так ненавидела в эту минуту Данилова, что готова была плюнуть в его пьяное лицо с перекошенным ртом и выпирающими клыкастыми зубами. — Вон отсюда! Сопля нашлась! — захрипел на нее Данилов. — Сука твой Казарян!.. Я тебе дам Казарян!.. Он с такой силой крутанулся в руках корреспондента, что тот отлетел в сторону. Данилов, спотыкаясь, побежал к своей палатке. Васин и Николай сразу же притихли, перестали ругаться. — Идите проспитесь… Идите, товарищи, — сказал им корреспондент. И те сразу послушались: пошатываясь, отправились к палатке Васина. Только тут Любушка увидела, что у каждой палатки стоят женщины: с ребенком на руках жена Данилова, тоже с ребенком Оля, стоят Паша с матерью, а у самой дальней палатки — Саша Ивановна. Выходит, они все видели и никто не пытался разнять дерущихся. Данилов вдруг выскочил из палатки с ведром в руках. — Вот тебе Казарян! На Казарян, жри! — крикнул он и с размаху швырнул ведро. Ведро, громыхая, покатилось по земле, из него вылетали окостенелые гроздья винограда. А Данилов все кричал: — Пускай Казарян свой Кавказ едет!.. Вон!.. Я бригадир, я хозяин!.. Никакой зоотехник не надо!.. Вон зоотехник!.. Он топал ногами, дорывал на себе сорочку, но от своей палатки не отходил. Женщины молча стояли и смотрели на него. Собаки тоже молчали, ни одна не осмелилась затявкать и заглушить лаем Данилова. — Не слушай его, — сказал Любушке корреспондент. — Набрался, как свинья. — Да я не слушаю, — мужественно ответила Любушка, хотя ей хотелось плакать. — Он совсем сумасшедший. — А где доктор и ребята? Они почему не вышли? — Они куропаток стреляют. — Веселая бригадка!.. Ну, пошли, а то на нас смотрят. Пошли к Саше Ивановне, там мальчишка забавный. — Нет, пойду к себе, — ответила Любушка, поняв, что корреспондент ее жалеет, а она ничьей жалости не желала. И, чтобы побороть подступавшие слезы, сказала с нарочитым равнодушием — Чего это он на Казаряна взъелся? — А Казаряна, по-моему, здесь не любят, — сказал корреспондент. — Не любят? — удивилась Любушка. — Он какой-то новый порядок сдачи мяса придумал. Сдавать оленей со шкурой и камусом, в бригаде одежду не пошьешь. Ну, летом можно в телогрейке проходить, а зимой? — А мне в райсельхозотделе говорили, что, когда стал Казарян, у совхоза хороший доход получается, — заступилась Любушка за Казаряна. …Спать Любушка с Олей укладывались позже других. Николай вернулся совсем пьяный, но смирный, как олешек. Тихо вошел в палатку, повалился на одеяло и тут же уснул. Оля накрыла его другим одеялом, уложила возле него детей, дала каждому по сухарю с изюмом. Маленького она не отпускала от себя, поминутно, как только он начинал плакать, совала ему грудь. — Зачем ты его все время кормишь? — спросила Любушка. — Это вредно. — Соски нет, а он сосать привык, — ответила Оля. Сама она с маленьким устроилась возле стены, заложив брезентовую стену бараньими шкурами. Любушка легла у противоположной стены, на своем кукуле, укрылась двумя одеялами. И только когда легла, почувствовала, как у нее гудят ноги и ломит в плечах — от дороги в санях, от таскания ящиков. А может, оттого, что она сильно перенервничала, когда поняла, что праздник сорвался, все получилось некрасиво и что она, новый зоотехник, только-только вступивший в должность, уже ничего не может исправить и изменить. Когда Оля задула свечу, Любушка, вздохнув, спросила ее: — Оля, часто у вас так дерутся? — Когда вино привозят, — ответила Оля. — Когда вино привозят, все дикие бараны делаются. Потом мирятся. А Данилов больше всех дикий баран. Сегодня вино выпили, завтра тихо будет. — А из-за чего Данилов с Васиным дрался? — Так. — Оля помолчала и сказала: — Раньше Васин был бригадир, потом Казарян Данилова поставил. Теперь Васин говорит Данилову: ты плохой бригадир. Данилов тогда бьется. — А при ком лучше: при Данилове или при Васине было? Оля подумала и ответила: — Одинаково. 7 Ночью в палатку вошел мороз. Все тепло от печки, сожравшей за день две толстые лиственницы, быстро улетучилось. А трое взрослых и пятеро детей не могли согреть своим дыханием воздух в палатке, потому что он уже слился с воздухом всей Колымы, а согреть в октябре Колыму не может ни солнце, ни пожар, даже если бы вдруг загорелась вся тысячеверстная тайга. Любушка мерзла под двумя одеялами, ворочалась, подтыкала под себя одеяла, прятала под них голову, но никак не могла согреться и уснуть. Какой-то сучок все время впивался ей в бок, она нащупала его сквозь кукуль и принялась давить на него, чтобы сломать. Сучок прогибался, прятался, но стоило убрать руку, как он снова вдавливался в тело. Любушка попробовала перевернуться на живот, но, когда переворачивалась, у нее из-под одеяла вылезли ноги, коснулись чего-то мягкого — похоже, спавшей у порога собаки. «Если она ляжет мне на ноги, они быстро согреются», — подумала Любушка, желая, чтобы собака переместилась ей на ноги и согрела их. Она даже попыталась ее тихонько позвать. Лучшим выходом было бы встать, надеть меховые брюки, меховые чулки и влезть в кукуль. Но в темноте, среди разбросанных там и сям вещей, найти брюки и чулки не так-то просто, а спичек у нее не было. Будить Олю и спросить спички она не осмелилась. Но решила, что в кукуль все-таки надо перебраться, и стала понемногу вытягивать его из-под себя. Ей пришлось выбраться из-под одеял, и она совсем замерзла. Одеяла навалила сверху, стараясь, чтобы они легли на ноги, так как больше всего от холода доставалось ногам. Так было гораздо теплее, только теперь стал более ощутимым сучок, выперли и другие сучки — под бедром. Она быстро согрелась и, наверное, уснула бы, если б не сучки. Из-за них приходилось вертеться и часто менять положение. Любушка не привыкла вот так спать — на ветках, на сучках, в кукуле, с закрытой головой, в холоде. И так спать ей совсем не нравилось. Хотя когда-то, когда она была маленькой, она спала на таких же ветках, в такой же палатке, где немало всяких сучков вдавливалось ей в тело. Но это Любушка давно забыла, потому что в интернате стало совсем по-другому. Там были кровати, простыни, наволочки, там нужно было часто мыть руки, чистить зубы, бегать в душ, и там всегда было тепло. Там нужно было лишь хорошо учиться, читать книжки, решать задачки, смотреть кино и пересказывать учительнице все, что показывал из дырки в стене голубой лучик света, когда касался другой стены, затянутой белым полотном. А в техникуме уже все взрослые, там свое общежитие, лекции, танцы. Там тоже нужно было лишь хорошо учиться… Вспомнив свой техникум, свою комнату, девчонок, с которыми жила четыре года, Любушка подумала, что палатка — очень плохое жилье. Даже яранга, в которой она жила на Чукотке, когда ездила на практику, казалась ей лучше. В яранге ставят полог из оленьих шкур, вроде маленькой спальни, в пологе горит жирник. Палатку же жирником не натопишь — все равно что топить свечой, палатка беззащитна против крепкого ветра. Впрочем, яранга тоже боится ветра. Однажды, когда она была на Чукотке, с океана налетел такой ветер, что в пять минут повалил три яранги, а одну оторвал от земли, и она плыла по воздуху, как белый айсберг, залетевший с океана в тундру. Нарты, ящики, одеяла — все посрывало с мест, расшвыряло куда попало. Ветер унес Любушкиного щенка — круглого Кейси. Лишь на другой день, обшарив вокруг все кусты тальника, Любушка нашла Кейси — живого — в заброшенной лисьей норе. И получалось, что яранга в тундре — тоже не ахти какое жилье. Любушка стала размышлять, какая бы палатка подошла оленеводам. Больше всего ей нравилась палатка, похожая на парашют. И пусть бы она так же, как парашют, складывалась и раскрывалась. Стоял бы такой маленький насос, от него — воздушный шланг к палатке. Нажал одну кнопку — палатка раздулась, нажал другую — зажглись электропечки. От третьей кнопки приподнялся бы с пола стол, откинулись от стен койки… Любушке начали рисоваться всевозможные палатки: круглые, квадратные, треугольные. В одних были коридорчики и умывальники, в других — кухни с электроплитами, в третьих — даже кафельные ванные. И ни одна палатка не была похожа на ту, что привозила в техникум из Ленинграда пожилая женщина-конструктор. Любушка хорошо помнила женщину в кожаных брюках, ходившую по коридорам с папиросой в накрашенных губах. Две недели женщина показывала старшекурсникам, как собирать палатку, сделанную конструкторами. «Если каждый пастух научится ставить нашу палатку, тундра и тайга скоро получат много таких удобных жилищ», — говорила им женщина, вычерчивая мелом на доске детали палатки и рассказывая, как их крепить и подгонять. Все быстро поняли, как это делать, и все научились быстро ставить палатку в читальном зале, откуда на время их занятий выносили столы и стулья. Палатка была сделана из твердого материала, похожего сразу на пластик, стекло и картон, она умещалась в трех больших ящиках, а в четвертом лежали гайки, болтики и шурупы. И когда стали собирать палатку на воздухе, эти гайки и болтики все испортили. Они выскальзывали из рук, падали в снег, терялись, а руки мерзли и деревенели, нащупывая их в снегу. Получился большой конфуз: палатку ставили целый день, да так и не поставили — не хватило болтиков и гаек. И женщина повезла свои ящики назад, сказав на прощание, что конструкторы будут улучшать опытную модель… …Сперва заплакал ребенок, потом застонал Николай. — О-ох!.. У-у-ух!.. О-ох-х!.. — громко завывал он. В палатке началась возня, зачиркали по коробку спички. — Ш-ш-ш, ш-ш-ш-ш, ш-ш… — успокаивала Оля ребенка. Зашуршали настеленные под шкурами и одеялами сухие ветки, звякнуло ведро. — Пей, — громко сказала Оля. — Воду пей. — О-ох! — больным голосом простонал Николай. И стал шумно пить воду. — А-а-а, а-а-а… — баюкала Оля маленького. Получив грудь, ребенок умолк. — Ча, ча! — прогонял Николай собаку. — Бельчик, Овод, ча! — прикрикнула Оля. Любушке не хотелось показываться из кукуля. Она так славно размечталась о палатках, что было жаль расставаться с темнотой теплого мешка — при свете всегда красивые видения пропадают. Вскоре Оля задула свечку. Но опять заплакал маленький, застонал Николай, и Любушка уже не могла вернуть к себе только что виденных палаток с кафельными ванными, выдвижными столиками и кроватями. Вместо этого она увидела пьяного, в разодранной сорочке Данилова, из-за его плеча выглядывало окровавленное лицо Васина. Данилов брызгал слюной, швырял в Любушку виноградом и выкрикивал всякие ругательства. Любушка даже в темноте зажмурилась — так был противен Данилов. И тут она представила, как бы испугался Данилов, если бы утром в бригаду приехал Гена. И сразу же увидела Гену. На нем — белые бурки, распахнутая куртка, в руке — геологический молоток с длинной ручкой. Он подходит к палатке Данилова, вызывает его. Данилов, согнувшись, вылезает из палатки. Гена берет его рукой за грудки и спрашивает: «Что здесь вчера было? Вы сорвали праздник? Отвечайте!» У Данилова от страха стучат клыкастые зубы, он пятится, пятится к палатке, но у Гены крепкие руки — от него не сбежишь! «Хорошо, — говорит Гена. — В конце концов, меня не это интересует, меня интересует Любушка. Она ваш зоотехник, и вы ее оскорбили. Кто вам дал право ее оскорблять? Отвечайте!» Данилов совсем потерялся, он готов упасть на колени, но в это время она выходит из Олиной палатки. Гена увидел ее и бежит к ней. «Здравствуй, Любушка, — говорит он. — Я приехал посмотреть, как ты устроилась. Я не подозревал, что здесь найдется негодяй, который оскорбит тебя…» Уже три года Любушка знала Гену. Они жили в одном поселке, и техникум стоял напротив его управления геологоразведки. Они встречались в кино, иногда — в поселковой столовой. Гена ходил к ним в техникум на танцы. В техникуме был большой зал со сценой, в нем часто устраивали танцы и выступала художественная самодеятельность. Любушка с первого курса играла в драмкружке. Руководительница кружка Алла Сергеевна считала ее способной и всегда поручала главные роли. В чеховском «Юбилее» она играла жену Шипучина, Татьяну Алексеевну, и, когда кричала: «Спасите!.. Спасите!.. Ах, ах… Дурно!», весь зал заходился смехом и аплодировал. Она играла и в других пьесах, но «Юбилей» был самой удачной постановкой. Гена смотрел «Юбилей», он тоже смеялся и аплодировал. Любушка хорошо видела его со сцены, — он сидел в первом ряду. На лето Гена уходил в тайгу искать золото, и лето было для нее самым неприятным временем года. Что толку, что на улицах зеленеют лиственницы и круглые сутки не заходит солнце, если на этой улицах нет человека, которого любишь?.. А вот теперь она уехала из поселка. Она уехала, а Гена остался. И что толку, что пришла зима, если далеко человек, которого любишь?.. Воображение принялось рисовать самые разнообразные картины их встречи… Вот она едет на нартах в поселок — кончились оленьи лекарства, надо пополнить запас. В упряжке два крепких чалыма. Нарты неслышно скользят но твердому снегу, чалымы летят, не нуждаясь в таяке, мерно звенят колокольчики, рассыпают вокруг тоненький звон. Пощелкивает мороз — щелк, щелк, щелк!.. А вон уже и избушка из ящичных дощечек, где останавливался трактор. Может, свернуть к избушке, растопить печку, попить чаю? Она тормозит у избушки, закрепляет нарты, подходит к двери. Странно — дверь не подперта, замок не накинут, кто же так оставляет в тайге жилье? Она открывает дверь — что это?.. Горит свеча, на столе ничего не тронуто, но печка холодна, а на полу кто-то лежит. «Кто вы?»— спрашивает она и узнает Гену. Он приподымается, как-то с опаской смотрит на нее и спрашивает: «А ты кто?» — «Разве ты не узнаешь меня?» — удивляется она. «А, Любушка, — говорит он. — Как ты сюда попала? Я заблудился, отстал от ребят. Я думал, что погибну, я очень хочу есть». — «Так вот же еда, — показывает она на столик. — Почему ты не ешь?» — «Где еда?» — не понимает Гена. Она смотрит на стол — все кульки и банки пусты. «Сейчас, — говорит она. — У меня полный рюкзак мяса и галет. Я быстренько растоплю печку». Потом они сидят за ящичным столиком, едят горячее мясо и распаренные в кипятке галеты, пьют чай со сгущенкой. Гена, сощурившись, смотрит на нее сквозь пламя свечи. «Что ты на меня так смотришь?» — спрашивает она. «Я вспоминаю, как ты играла в том водевиле». — «Тебе понравилось?» — «Вопрос! Я чуть не лопнул со смеху…» Нет, совсем не так они встретятся. Они встретятся ночью, на лезвии Мертвого хребта. Господи, как взбесилась пурга!.. Дует, дует, гудит, ревет, завывает волчьими глотками… И ни одной звездочки вверху. Нигде ничего — только пурга… Когда она была маленькой, мама рассказывала ей сказку: пурга — это белые волки, стаи голодных белых волков гонятся за оленями. И все шаманы, все, сколько их есть в тайге, колотят в бубны и кричат страшными голосами, думая, что так испугают и прогонят волков. Но белые волки боятся только солнца. Только когда покажется большое красное солнце, волки разбегутся и спрячутся в норы… Но сейчас солнца нет, нет даже звездочек вверху, и по Мертвому хребту несутся стаи белых волков. А Любушка отстала от саней. Разве догонишь их теперь, когда такая пурга?.. А с двух сторон обрыв, с двух сторон пропасть… И ветер совсем одурел — толкает в спину, в бока, белые волки кусают за ноги. Еще минута — и ветер оторвет ее от земли, скинет в пропасть. Он, ветер, все может: затащил же он когда-то щенка за три километра от яранги, затолкал его в лисью нору!.. И сколько ни зови на помощь — никто не услышит, пурга заглушит все человечьи голоса. Да она и сама умеет кричать по-человечьи. «И-и-и!.. О-о-ой!.. Я-я-я!..» — кричит пурга, подделываясь под человека… А саней не видно, не слышно голоса трактора. Только скрипят, плачут стволы-деревья. Черные стволы-деревья мелькают и пропадают в пурге. Вон слева показалась и исчезла фигура доктора… Корреспондент, в унтах и летной куртке, совсем изогнулся, вот-вот переломится пополам… А ветер колотит, колотит в промерзлые стволы-деревья, как колотили когда-то в свои бубны шаманы, заклиная добрых духов прогнать белых волков. И уже не выбраться ей отсюда — ни за что, никогда! Пять километров по лезвию хребта — кто пройдет их в пургу?.. Но что это за огни впереди? Два желтых глаза разрезают светом пургу… Может, это возвращается за нею трактор? Нет, трактор не может светить, у него сели аккумуляторы… А огни все приближаются, требуют уступить дорогу. Но как сойти с дороги? Стоит сойти — ветер столкнет в пропасть, если не уйти — в пропасть полетит машина… Вдруг машина останавливается — легкая танкетка с задранными гусеницами. Свет фар ослепляет Любушку, по ногам хлещет вихрь, сбивает ее с ног. «Человек на дороге!» — кричит кто-то рядом. К ней подбегают трое парней. «Кто ты?» — спрашивает один из них, поднимая ее. Она сразу узнает Гену. «Разве ты меня не знаешь?» — недоумевает она. «А, Любушка, — говорит Гена. — Как ты здесь очутилась?» — «Я отстала от трактора». — «Кто же ездит в пургу на тракторе? Какой идиот посылает на перевалы трактор? Что, в совхозе нет танкетки?» — возмущается Гена. «Есть, но она занята», — отвечает она. «Что значит — занята? Ведь ты могла погибнуть! Садись в кабину, у нас есть спирт и горячий чай в термосах». Гена поднимает ее на руки и несет в кабину… Снова заплакал, зашелся в крике ребенок, и Любушкины видения исчезли. Опять заохал, застонал, закряхтел Николай. В палатке началась возня: чиркали спичками, скребли кружкой по ведру, пили воду. — Ча, ча! — прогоняла Оля от постели собак. — Овод, ча… — сонно проговорил вслед за матерью кто-то из детей. Оля пробиралась к выходу, привычно разговаривая с лежавшими у порога собаками и требуя, чтобы они уступили дорогу. Пока ее не было, маленький исходил криком. Николай, должно быть, окончательно проснулся. — Ш-ш-ш, ш-ш-ш, ш-ш-ш… — успокаивал он малыша, подражая Оле. — А-а-а, а-а-а!.. Вернулась Оля. Попила воды. Захрустели сухие ветки — Оля полезла под одеяло. Маленький сразу притих. Потом кто-то грыз сухарь, похоже, Николай, громко чавкал. Минут через пять Оля дунула на свечу — все стихло. В эту ночь часто плакал ребенок, стонал Николай, скреблась о ведро кружка, зажигалась и гасла свеча. Любушка засыпала, просыпалась, вспоминала свой техникум и Гену… Гену она знала три года. Беда была в том, что вряд ли он знал ее. Когда он, вернувшись с полевых работ, появлялся в поселке и Любушка встречала его на улице, ей казалось, что самый счастливый человек на земле — она. Когда он приходил в техникум на танцы, Любушка затаив дыхание ждала, что он пригласит ее танцевать. Когда, придя в кино, она видела его в фойе, у нее замирало сердце при мысли, что их места окажутся рядом. Но на танцах он приглашал других девушек или приводил с собой девушку и с нею танцевал, а в кино его место всегда оказывалось рядом с парнями и девушками — такими же, как он, геологами. Он просто-напросто не знал ее. И все равно она его любила. Надо же, как бывает… 8 Любушка переживала: как она посмотрит в глаза Данилову, как он посмотрит ей в глаза? Что он скажет ей? И как вести себя с ним: молча дать понять, что она его презирает, или прямо сказать ему, трезвому, что его поступок отвратителен? Однако все решилось проще. Данилов еще ночью погнал на выпас стадо и должен был вернуться лишь к вечеру. Стадо погнали двое — Данилов и Васин. Об этом Любушке сказал доктор, когда пришел позвать ее помочь сделать жене Данилова перевязку. О вчерашнем доктор уже знал. — Что, досталось тебе? — со смешком спросил он Любушку. — Привыкай к новой жизни. Слава тоже знал о драке. Он раньше доктора приходил к ним в палатку, когда все Олино семейство и Любушка завтракали, сидя на шкурах возле длинного, застланного клеенкой ящика, заменявшего стол. — На супец вам принес, — поздоровавшись, сказал Слава и бросил к печке с десяток белых куропаток. Николай подвинулся, уступая ему место у стола-ящика, пригласил поесть жареных хариусов, ловленных еще по теплу, но не утративших и после заморозки нежного вкуса и ароматного запаха. Слава было отказался — он уже позавтракал с Володькой. Но, подсев к столу, сперва неохотно попробовал, а потом с аппетитом съел несколько остроголовых, длиннохвостых рыбок. — Жаль, ушел я вчера, — покачал он кудлатой шапкой волос. И упрекнул Николая: — Трое мужиков не могли одного Данилова укоротить. — Да ну его, — отмахнулся Николай. — Выпили немножко, побузили, бузу заспали. — Вы выпили, а Любушке досталось. Любушка удивилась: Слава назвал ее так, как звали все ребята и преподаватели в техникуме — Любушкой, и как никто не звал ее здесь. — Первый раз, что ли, у вас такая буза? Приеду — скажу Казаряну, чтобы больше вам ни вина, ни водки, раз пить не умеете. — Правильно, Слава. Обязательно скажи, — поддержала его Любушка. — Если вы будете со своим зоотехником так обращаться, кто к вам поедет? — наставительно говорил Николаю Слава. — Вот возьмет и уедет от вас. Год просили в бригаду специалиста — встретили называется! — Почему ты мне говоришь? Скажи Данилову, — ответил Николай. — Это само собой. — Слава посидел еще минут пять и ушел, сказав, что им с Володькой надо заняться аккумуляторами. Любушка спросила его, когда они собираются уезжать. — Чем скорей, тем лучше. Перевалы вот-вот занесет. Завтра надо ехать. Его «завтра» для Любушки означало, что сегодня ей предстоит куча дел: собрать у всех заказы на продукты и промтовары (поручение Казаряна), провести подписку на будущий год (поручение завпочтой), переписать, указывая возраст, всех детей (поручение из роно), узнать у Данилова, сколько за последний месяц пало оленей (опять же поручение Казаряна), по какой причине (болезнь, нападение волка, росомахи), а также количество оленей, отставших от стада, то есть потерявшихся в тайге. И все сведения передать через Славу в поселок. Любушка собралась сразу же заняться поручениями, но за нею пришел доктор. Она пошла вместе с ним к Даниловым. Палатка Даниловых была точь-в-точь как у Оли. Печка, рядом — ящик для посуды, под ногами — ветки лиственниц. Это передняя половина. Дальше — оленьи и бараньи шкуры, одеяла, подушки, на которых возятся дети. Посредине постели, как бы врезаясь в нее, чуть возвышается стол из двух ящиков. Печка в палатке так раскалилась, что воздух даже в легкие входил горячим. Мария, одетая в цветастое платье без рукавов, в каком видела ее вчера Любушка, сидела на краю постели, держалась рукой за ухо, повязанное платком, и покачивалась из стороны в сторону, унимая боль этими однообразными движениями. Возле нее, на одеяльце с подостланной клеенкой, лежал на спине и дрыгал ножками смуглый голый малыш. Малыш сосал странную соску — резиновый мешочек, набитый чем-то мягким, с деревянным пятачком на конце, вместо пластмассового. Позже Любушка поняла, из чего сделана соска. Поняла, когда Юрий Петрович надел резиновые перчатки: на левой перчатке недоставало среднего пальца. С Марией провозились долго. Любушка ужаснулась, увидев ее ухо. Опухоль неестественно увеличила его, ушная раковина, вместе с хрящиками и углублениями, выперла наружу, ухо напоминало бурый уродливый гриб, какие попадаются на старых пнях. Юрий Петрович все делал очень медленно. Медленно протирал спиртом большой шприц с тонкой хромированной трубочкой на конце (Любушка вспомнила, что он называется шприцем Жанне), медленно набирал в него содовый раствор, медленно направлял на вздувшееся ухо струйку из хромированной трубочки. Любушка держала под руками доктора таз. Потом подавала ему ампулы с новокаином. Потом просто стояла и смотрела, как он делает новокаиновую блокаду. При виде иглы Мария испуганно зажмурилась, но уколы перенесла спокойно — не дергалась, не вздрагивала. Дети притаились, замерли, не спускали глаз с рук доктора. А Любушке казалось, что доктор неумел и неловок. К тому же игла у него была тупа, он по нескольку раз тыкал в кожу, пока наконец не вводил иглу. Ссутулившийся, в очках, со шприцем, он походил на хищного старика, делавшего злое дело. Так же медленно и нерасторопно он накладывал повязку. Покончив с перевязкой, Любушка с доктором вышли на улицу мыть руки. Черпая кружкой подогретую воду из ведра, стоявшего на нартах, Любушка спросила Юрия Петровича, отчего так долго не прорывает у Марии нарыв. — Какой это нарыв? Это опухоль, — снисходительно ответил он. — Скорее всего — злокачественная. — Она согласилась ехать в больницу? — Согласилась, да я ее не повезу. — Почему? — А кто мне даст гарантию, что на том же Мертвом хребте не полетят обе гусеницы? Что тогда прикажешь мне делать с ней и с грудным ребенком? Ждать, пока ребенок замерзнет и меня посадят в тюрьму? Благодарю! — Тогда, может, вызвать вертолет? — сказала Любушка. — Вы поедете и сразу присылайте вертолет. — Обязательно. Он у меня будет лежать в кармане, доберусь до поселка, немедленно выпущу и направлю сюда, — посмеиваясь, говорил доктор, тщательно — уже третий раз — намыливая руки, — А ты знаешь, сколько стоит заказ вертолета на один час? Двести двадцать рублей! В райздраве на этот транспорт строжайший лимит. И распоряжение: обращаться с подобной просьбой в самом крайнем случае, да еще в случае инфекционных заболеваний. Скажи я о Даниловой, меня затюкают. Учти это на будущее. Учесть Любушка могла, но в ответах доктора она все-таки чего-то не улавливала. — Но ведь вы ехали специально за Даниловой, — сказала она. — Как же вы собирались ее везти? — Собирался везти на вездеходе, а увидел трактор. — Разве вы не знали, что вездеход отменили? — Если бы знал, то не поехал, — ответил он. Теперь доктор поливал ей, и Любушка тоже тщательно намыливала руки. Она подумала, что доктор прав: везти Марию с грудным ребенком на тракторе опасно — уж очень ненадежен трактор. Но о чем же он раньше думал, почему не настоял, чтобы послали вездеход? Правда, в ту ночь, когда они выезжали из поселка, доктор был крепко выпивши, возможно, поэтому а не разобрал — трактор перед ним или вездеход. Или под хмелем ему было все равно, куда и зачем ехать?.. Доктор третий год заведовал поселковым медпунктом. Любушка не сомневалась, что он хорошо осведомлен о делах совхоза. Помня разговор с корреспондентом, она спросила его: — Юрий Петрович, это правда, что Казаряна не любят в бригадах? — А за что его любить? Он в оленеводстве ни черта не смыслит, народ здешний не знает. Работал где-то на Кавказе агрономом-виноделом, вот и сидел бы там. — А в райсельхозотделе его хвалят. — Сейчас хвалят, потом локти кусать будут. — А правда, мне корреспондент говорил, что оленей сдают в торг со шкурой и камусом и в бригадах не остается камуса? — Почему же не правда? Скоро Казарян приучит всех в трусиках бегать. Торбаса шить не из чего, зато в совхозе доход возрос. Торг за камус неплохо платит, и сам не в убытке: открыли в горняцких поселках мастерские, шьют торбаса на заказ, пятьдесят рублей за пару. Со стороны все прекрасно: у совхоза прибыль, у торга — тоже. — Странно… — задумалась Любушка. — Странно — не то слово. Паскудно. От такой коммерции воротит. Доктор надел рукавицы, взял с нарт топор, выбрал из кучи пиленых дров толстенький кругляк, приставил его к другому кругляку. Он поправлял очки, долго примерялся к кругляку, наконец взмахнул топором и всадил его в мох. Любушке отчего-то вновь стало жалко доктора, как тогда в дороге, когда полетела гусеница и он никак не мог согреться у костра. — Вам здесь трудно, Юрий Петрович? — спросила она его. — Не трудно, а муторно на всяких Казарянов глядеть и от них зависеть, — ответил он, выдергивая из мха топор. — Вы уедете отсюда? — Конечно, уеду. — А сколько вам еще отрабатывать после института? — Четыре месяца… Всего четыре месяца, — ответил он, с каким-то особым удовольствием произнося эти слова — «четыре месяца». Он снова высоко занес топор, взмахнул им и опять промахнулся. — Дайте я попробую, — сказала ему Любушка. — Пожалуйста, — доктор охотно уступил ей топор. Любушка поправила кругляк, вскинула над головой топор, держа его чуть вправо от себя, как делал вчера, рубя дрова, Николай, и с силой послала топор на кругляк. Но он вошел в ту же щель, откуда минуту назад его выдернул доктор. — Одинаковые мастера, — засмеялся доктор. — Дай-ка теперь я. — Еще раз попробую, — не согласилась Любушка. — Я ведь никогда не рубила. Передавая друг другу топор, они все же кое-как накололи дров, снесли их в палатку. Теперь можно было взяться за поручения. Любушка сбегала в свою палатку, вернулась к Даниловым с тетрадью. Сперва записала детей: Иван Семенович Данилов — 7,5 лет, Семен Семенович — 6 лет и четыре месяца, Андрей Семенович — 4 года, Александр Семенович — 2 года, Николай Семенович — 6 месяцев. Мария заметно повеселела после уколов новокаина, быстро, как заученный стишок, перечисляла заказы на будущий месяц: тушенки — один ящик, сгущенного кофе и сгущенного молока — по одному ящику, сухарей — два ящика, соли — четыре пачки, заварки — двадцать пачек… Промтовары — кофту из гаруса, одно полотенце, одно ведро, две кружки, три миски… — Соски запиши. И бисер, — вспомнила Мария. — Соски можете не писать, — сказал доктор, листавший «Огонек». — Сосок во всем районе нет. — Куда же они делись? — удивилась Любушка. — Изжевали грудники, — усмехнулся Юрий Петрович. — Как же быть? — Ждать, пока завезут из облцентра. — Нет, я все-таки запишу, — решила Любушка. — И бисер запиши, может, будет, — сказала ей Мария. — И бисера тоже нет? — спросила ее Любушка. — Давно нет. Надо Косте торбаса расшить, в техникум послать. Торбаса уже пошила, только бисер надо. — Посылайте без бисера, а то у него нога вырастет, — посоветовал доктор. — В его возрасте нога за год на сантиметр увеличивается. — Надо посылать, — подумав, решила Мария, — Но ты запиши, может, будет. С подпиской на газеты и журналы тоже справились быстро. Загибая на руках пальцы, Мария говорила: — «Известия», «Правда», областная газета, районка, «Работница», «Крестьянка», газета «Сельская жизнь», «Огонек», «Веселый картинка»… — Она посмотрела на загнутые пальцы и сказала: — Конец. Девять штук, как в том году. — Подумала и спросила Любушку: — Может, новый журнал заказать? Ровно десять штук будет. Какой хороший журнал есть? — Какой хороший? — задумалась Любушка. — Даже не знаю. Журналов много… У вас сколько классов? — Шесть, — сказала Мария. — А у Данилова? — спросила Любушка и почувствовала, как неприятно ей произносить это слово — Данилов. — Четыре. — Выписывайте «Крокодил», — снова посоветовал доктор. — В нем картинки смешные. — Правильно, — согласилась Любушка. — Писать «Крокодил»? — Пиши, пиши! Мария держалась с Любушкой приветливо. Налущив горку стланиковых орешков, она бросила несколько горстей детям на одеяло, остальные пододвинула на газете Любушке. Налила в чашки чаю — себе, доктору и Любушке. Но для Любушки она была прежде всего женой Данилова, которая видела и слышала, как он оскорблял ее последними словами, и не вмешалась, не остановила его, а спокойно стояла у палатки и смотрела. Теперь она спокойно угощает ее — будто ничего не случилось. — Ну, проспался ваш муж? — строго спросила ее Любушка, давая понять, что она не забыла вчерашнего. — Плохо спал, болел сильно ночью. Голова болела и живот, — объяснила она Любушке, явно сочувствуя мужу. — Пить меньше надо, — нахмурилась Любушка. — Меньше надо, — согласилась Мария. — Вчера много пил, все вино выпил, совсем немножко осталось. После вина он всегда болеет. — Да еще и вас, наверно, бьет? — Зачем меня бить? — удивилась Мария. — Он меня никогда не бьет. Любушка поняла, что Мария не придавала случившемуся ровно никакого значения. Ее заботило лишь то, что после вина у мужа болели голова и живот. Любушка оставила Марию и доктора допивать чай, пошла к Васиным. Собаки Васина встретили ее громким лаем. Здешние собаки вели себя довольно интересно. Скажем, собаки Васина строго придерживались своей территории, расхаживали и лежали у палатки Васина, собаки Данилова — у своей, и так далее. Выходишь из палатки Оли — Олины собаки молчат, подходишь к палатке Данилова — даниловские поднимают лай. Выходишь от Данилова — его собаки без внимания, направляешься к Оле — Олины принимаются драть глотки. Если же просто идешь вдоль палаток, собаки лают по очереди — в зависимости от того, по чьей территории проходишь. Только приближение общей опасности — волка, медведя, росомахи — пробуждает в них чувство коллективизма. Почуя вдалеке зверя, который, возможно, и не помышляет соваться к палаткам, они способны поднять столь дружное гавканье, что станет тошно и водку, и людям. В обычное же время собаки лают, придерживаясь порядка: даниловские — на Олю, Олины — на Данилова и так далее, руководствуясь принципом «свой — чужой». Правда, делают они это без особого энтузиазма и без всякой злости — что-то вроде голосовой разминки. И никогда не лают на детей, считая их почему-то всегда «своими». В палатке у Васиных было пусто: сам он погнал с Даниловым стадо, Паша торчит возле трактора, не оставляет ни на минуту Володьку, а мать ее неизвестно где. Оставив Васиных «на потом», Любушка пошла в следующую палатку — к Оле, теперь уже к себе домой, встречаемая громким лаем Олиных, теперь уже и ее, собак. Николая дома не было. — Пошел стрелять барана, — сказала Оля. Она обшивала разноцветными тесемками шапочку и одновременно кормила грудью маленького. Любушка переписала Олиных детей и все, что та заказала из продуктов и промтоваров, не забыв упомянуть соски и бисер. Перечисляя газеты и журналы, Оля, как и Мария, загибала пальцы на руках. Но у нее получилось двенадцать названий. От Оли Любушка еще раз зашла к Васиным. Никого не обнаружив, она отправилась в самую дальнюю палатку. И надолго задержалась у Саши Ивановны. 9 Любушка вошла в палатку и изумилась — так было в ней светло и нарядно. День вливался сюда сквозь четыре окошка из полиэтиленовой пленки, освещая каждый уголок. И каждый угол, включая брезентовый потолок, был оклеен разноцветными журнальными вырезками, между ними свисали пришпиленные булавками зеленые ветки стланика и пунцовые гроздья рябины. Хозяева и гости сидели, подогнув под себя ноги, вокруг ящичного столика, застланного новой клеенкой в голубеньких цветочках, заставленного всякой снедью. Здесь, как и в других семьях, ели жареных хариусов (у каждой палатки стояли мешки намороженного хариуса), консервы, галеты, разогретый на печке хлеб. Стояло вино в литровой банке, а в миске — оттаявший, сморщенный виноград. Собак в палатке не было, но у порога лежала парочка олешков с короткими рожками — те самые, что вчера неотступно следовали за Сашей Ивановной, когда она носила продукты. — Здравствуйте. Приятного аппетита, — войдя, сказала Любушка. Все задвигались, усаживаясь поплотнее и высвобождая ей местечко. — Садись, садись!.. Чай пей, фермут пей, кушай с нами! — заулыбалась сморщенным лицом Саша Ивановна. И тут же стала наливать ей «фермут», пододвигать рыбу. Хозяев было трое: Саша Ивановна, ее муж — пастух Егор Никитов, пожилой крепкий мужчина с квадратными плечами, плотно обтянутыми сатиновой рубашкой, и их тугощекий сынишка. А гостей двое: Пашина мать и поселившийся у Никитовых корреспондент. Саша Ивановна была наряжена в новую розовую кофту из гаруса, голову ее покрывал яркий крепдешиновый платочек, кончики платочка стягивались на лбу в узелок с рожками. От вина и от жаркой печки лицо ее разрумянилось, она не переставая улыбалась, широко растягивая подкрашенные губы и узя в крохотные щелочки глаза. Пашина мать тоже раскраснелась и тоже беспричинно улыбалась, поглядывая на всех маслеными глазками. Корреспондент и Никитов выглядели совершенно трезвыми: возможно, они не пили вина или оно на них не действовало. Вероятно, до появления Любушки они разговаривали о чем-то интересовавшем корреспондента, так как на коленях у него лежал раскрытый блокнот, а в руке он держал самописку. — Как дела, товарищ зоотехник? Как настроение? — весело спросил он Любушку. — Хорошо, — ответила она, присаживаясь возле него. — Вот надо заказ на товары записать. Увидев, что она раскрывает тетрадь, Саша Ивановна воскликнула: — Потом, потом!.. Пей фермут раньше, кушай раньше, потом писать будешь! — Она толкала в руки Любушке кружку с вином. — Пей немножко, пей, — закивал Никитов. Он тоже улыбался ей широкоскулым лицом, сплошь покрытым розоватыми тоненькими жилками сосудов. Любушка взяла кружку, отпила немного «фермута». — Теперь кушай, кушай!.. Рыба кушай, консерва, винихрад, — быстро-быстро говорила ей Саша Ивановна. — Чай тебе дам, тушенка бери… Она повернулась к раскаленной печке, проворно натянула на ладонь рукав кофты, взялась за дужку кипевшего чайника. Ворсинки на рукаве вмиг опалились, закурчавились искрами. — У вас кофта горит, — сказала ей Любушка и тут же заметила, что низ кофты тоже припален, но не сейчас — раньше. — Пускай, пускай, — беспечно ответила Саша Ивановна. — Мы новый кофта купим, зеленый купим. Зеленый кофта красивый. Дуся, ты какой себе кофта купишь — зеленый или красный? — спросила она Пашину мать. — Никакой не буду, — замахала руками Пашина мать, точно Саша Ивановна давала ей кофту, а та не желала брать. — Зачем мне кофта? Ты деньги пуф-пуф бросаешь, а я деньги не могу бросать. Я с Васиным летом Крым поеду, отпуск делать поеду, там кофта куплю. — Поедешь, поедешь!.. Васин тебя бросит, деньги сам заберет, ты сам назад поедешь, — отвечала ей Саша Ивановна и тоже махала руками. — Зачем он меня бросит? Он меня любит! — Как ты знаешь, что любит? Он тебя не любит! Он тебе красивый манатка купить жалеет. Пашка купить жалеет! Пашка старый телогрейка ходит! Я свои дочка красивый манатка посилка посилаю! — Зачем Пашке покупать? Пашка свой муж есть, Володька! Пускай Володька покупает! Он уже много покупал: пальто красивый черный, кофта теплый! А я отпуск делать поеду, мне деньги нельзя пуф-пуф бросать! — Поедешь!.. А потом один сюда назад поедешь!.. Любушка и корреспондент посмеивались, слушая столь напористую перебранку женщин. Впрочем, это была даже не перебранка, так как обе женщины, хотя и размахивали энергично руками, говоря все это, но широко улыбались друг дружке, в голосе их не слышалось никакой злости. Никитов тоже смеялся, глядя на женщин, от смеха в черных глазах его, круто срезанных книзу, выступили слезы. Наверно, Саша Ивановна и Пашина мать продолжали бы и дальше в том же духе частить словами, но тут сынишка Никитовых громко крякнул, хлопнул себя рукой по животу и шумно сообщил: — Ох, наработался крепко!.. Чай напился!.. — Теперь погуляй, Егор, — погладил его по смоляной голове Никитов. — Теперь гуляй, Егор, — эхом отозвалась Саша Ивановна и тоже погладила сына шершавой рукой по черным волосенкам. — К дяде пойду, — серьезно заявил мальчик, показав рукой на корреспондента. И, пыхтя, стал перебираться к нему. — Садись, дружок, садись. — Корреспондент усадил его между собой и Любушкой, сказал ему: — Ну, познакомься с тетей, скажи ей, как тебя зовут. — Егол Еголович, — громко ответил мальчик, лукаво стрельнув раскосыми глазенками. — Ох ты, какой молодец, Егор Егорович. — Любушка потрепала его по жесткой голове. — Он у нас молодец, — сказал Никитов. — Он молодец, всегда молодец! — закивала Саша Ивановна. — Почитай тетя Люба книжка. — Почитай, Егор, тете книжку, — поддержал жену Никитов. Он потянулся в угол палатки, где лежала на одеялах стопка журналов, взял «Веселые картинки», передал сыну. Мальчик раскрыл журнал и, тыча пальцем в картинки, стал бодро сообщать: — Это — дом-м!.. Это — гриб-б!.. Это — со-пак-ка!.. Саша Ивановна и Егор Никитов-старший довольно кивали, не сводя глаз с мальчика. Не приходилось сомневаться, что оба они без ума любят своего сынишку. И все-таки трудно было поверить, что эта щупленькая женщина с коричневым лицом, сморщенным, как кора старого дерева, не бабка или прабабка, а родная мать мальчика. Любушке вспомнились Олины слова о том, что Егор родился случайно, когда Саше Ивановне было уже пятьдесят пять лет. А если женщине уже пятьдесят пять, говорила Оля, как она может думать, что у нее родится сын?.. — Это — сон-ц-це!.. Это саяц-ц!.. — продолжал мальчик. — Постой, Егор Егорович, постой, — остановила его Любушка. — Это не заяц. Ну-ка, посмотри хорошенько, кто это? Мальчик прищурился на картинку, приклонился ближе к журналу, засопел и строго сказал: — Это — саяц-ц! — Нет, это кошка, — объяснила ему Любушка. — Видишь, она молоко из блюдца пьет? — Это саяц-ц! — рассердился вдруг мальчик. — Да нет же, кошка, — засмеялась Любушка. — Вот здесь написано: «Мя-у, мя-у», А разве зайцы мяукают? — Нет, саяц-ц! — упрямо повторил мальчик и шлепнул рукой по картинке, как бы в доказательство того, что он прав. — Заяц, заяц, Егор, — поспешил успокоить его Никитов и пояснил Любушке: — Он кошку никогда не видел. — Он не видел, он не видел! — немедленно подтвердила Саша Ивановна. — Не видел? — удивилась Любушка. — Но ведь в поселке полно кошек. — Он поселок еще не видел, мы его не возили, — сказал ей Никитов. — Он не видел, мы не возили!.. — закивала Саша Ивановна. — Разве у вас нет там квартиры? — спросила Любушка, помня о пустовавших домах, в одном из которых ей привелось жить. — Почему, квартира есть, — ответил Никитов. А Саша Ивановна, не поддакнув ему на сей раз, скороговоркой зачастила: — Зачем нам квартир? Как буду там жить, когда муж здесь? Кто печка топить будет, кушать делать? Муж дежурство пришел — палатка холодно, кушать нет. Зачем нам далеко квартир? Егору-младшему надоело демонстрировать свои познания в картинках, он натянул валенки и перебрался к лежавшим у порога олешкам, принялся гладить их, почесывать за ушами. Олешки смирно лежали, позволяя мальчику забавляться с ними. Пашиной матери, видно, тоже надоело сидеть. Она начала перемешаться по одеялам к краю постели, где стояли ее валенки. Увидев, что она собирается уходить. Любушка сказала ей насчет заказов к открыла тетрадь, готовясь записывать. — Васин придет, тогда скажет, — ответила Пашина мать. — Он хозяин, пускай скажет. — Сама почему не скажешь, сама почему боишься? — спросила Саша Ивановна и дробненько засмеялась, замахала руками, — Так он тебя любит? — Сама тоже могу, — ответила Пашина мать. — Один ящик тушенка-мясо пиши, два ящика галета, десять пачка чай, один ящик сахар. — И все? — записав, спросила Любушка. — Больше нам не надо. — А что вы на будущий год из газет и журналов выписываете? — Нам не надо, отпуск делать поедем. Отпуск целый год будет, зачем нам почта? — ответила Пашина мать и выскользнула из палатки. За ней, нацепив на голову ушастую шапку, убежал Егор Егорович, за ним исчезли из палатки олешки. — Жадный Дуся стал, ой какой жадный! — подкатила под лоб крохотные глазки Саша Ивановна, — Раньше добрый был, теперь совсем жадный. — И предложила: — Давай немножко еще фермут пить, кушать немножко. Она разлила в кружки остаток вина из литровой банки. Любушка прикрыла свою кружку рукой — в ней еще оставалось. Когда выпили, Любушка спросила Никитова, удачно ли он сходил на барана. — Есть баран, есть, — обрадованно закивала Саша Ивановна. — Шкура большой, одеял Егору шить буду. — Она все еще пила свое вино, прерываясь после каждого глоточка, причмокивая и облизывая губы. — А много баранов в сопках? — спросила Любушка. — Совсем мало — ответил Никитов. — Я за этим три дня следил. Горных баранов тоже запрещалось стрелять. Но как быть, если у них такие теплые шкуры, что о лучшем одеяле трудно мечтать? Правда, из одной шкуры одеяла не сошьешь, нужны три-четыре. Значит, и Никитов, и Николай, и другие пастухи, вместо того чтобы отдыхать после дежурства, будут истаптывать сопки в поисках баранов, потому что ватные одеяла для зимы — все равно что дым костра для овода. Ничто не спасет в жаркий день оленя от оводов, кроме крепкого ветра, и никакая вата не согреет человека в шестидесятиградусный мороз, если не будет ворсистых теплых шкур… Любушка хотела спросить Никитова, давно ли в совхозе введен такой порядок — сдавать в торг оленей со шкурой и камусом? Но в это время Саша Ивановна извлекла из меховой сумки пачку фотографий, протянула их Любушке. Смотри, смотри, какой мой дочка! Два дочка! Один замуж живет, другой молоденький совсем, — пьяненько хвасталась она, сияя всеми своими морщинами. Дочки были красивые и, похоже, модницы. У одной на разных фотографиях были разные прически; на этой — замысловатая укладка, на другой карточке — уже высокий, отливающий лаком начес. Младшая дочка тоже каждый раз по-разному распоряжалась своими длинными волосами: то выпускала две косы на высокую, обтянутую свитером грудь, то заплетала одну косу и обвивала вокруг головы, то сооружала из мелкого плетева косичек целую башню над высоким выпуклым лбом, У обеих дочек были изогнутые, как бы поднятые в удивлении брови, маленькие частые зубы и ямочки на подбородках. — Они приезжают к вам? — спросила Любушка. — Давно приезжали, когда в интернате учились  — ответил Никитов. — Давно, давно, когда интернат жил! — подтвердила Саша Ивановна и привычно зачастила: — Зачем им сюда ехать? Там квартир хороший, там муж есть, маленький дочка. Зачем сюда ехать? Наши дочка нам письма пишут, посилька посилают. Егор наш большой будет, интернат поедет, там жить будет. Зачем сюда ехать? — Вот вам, товарищ зоотехник, и главная проблема, — обернулся к Любушке корреспондент и показал на свой блокнот: — Я уже кое-что записал. Егор Иванович говорит, что за несколько лет ни один парень в бригады не вернулся. Как уехал в интернат — назад не жди. Верно, Егор Иванович? — Да, обратно давно не едут, — сказал Никитов. — Так, чего доброго, скоро все оленеводство захиреет, некому будет оленей пасти. А олени — не пшеница с гречкой, их машинами не посеешь, не пожнешь. Стало быть, никакие машины пастухов не заменят. Где же выход, Егор Иванович? — спросил корреспондент. — Кто, скажем, через несколько лет будет стада водить? — Не знаю, — пожал квадратными плечами Никитов. И смущенно улыбнулся: — Мы будем водить… Разговор был не нов для Любушки. Об этом много говорилось в интернате и в техникуме. Говорилось о том, что детям оленеводов нужно возвращаться после школы и техникума в бригады, продолжать дело своих отцов и дедов. Но получалось так, что, закончив школу или техникум, девчонки выходили замуж за поселковых ребят, а парни тоже старались закрепиться в поселках: в каких-нибудь ремонтных мастерских, на золотых приисках, в торговле. И мало кто скорбел, что в тайге недостает пастухов или специалистов. Вот и в бригаде Данилова не хватает двух пастухов, потому другим приходится дежурить по двенадцать часов, а в морозы да в темные осенние ночи — это тяжкий труд. Наверно, поэтому Слава и сказал ей вчера, когда ворочали с ним ящики в санях: «Зачем ты в бригаду поехала? Намучаешься здесь… Осталась бы в конторе». Но остаться в конторе ей никто не предлагал, и раз послали в бригаду — значит, надо работать в бригаде. Так она и ответила Славе. И еще сказала, чтобы он поменьше ее жалел… В палатку заскочил раскрасневшийся Егор Егорович, за ним в отпахнувшийся полог протискивались, толкаясь боками, олешки — беленький и рыжий. — Ма, Ванька-Танька кушать надо! — требовательно сказал мальчик. — Нада, нада, давно нада!.. — закивала сыну пьяненькая Саша Ивановна. — Давай гущенка, давай галета!.. Мальчик юркнул за печку. Он проворно выдергивал из ящика банки со сгущенным молоком, бросал их Саше Ивановне. Она ловила банки, передавала мужу, тот принялся открывать их складным ножом. Тем временем Егор-младший, погромыхав за печкой ведрами и другой посудой, взял оцинкованный таз, поставил его Саше Ивановне на колени, затем подтащил к ней ведро с водой и, сосредоточенно посапывая, стал распечатывать пачку галет. Олешки приблизились к Саше Ивановне. Вытянув острые мордочки и нетерпеливо переминаясь на тонких ногах, они наблюдали, как она размешивает ложкой в тазу сгущенное молоко, добавляет воду, крошит галеты. Тогда-то Любушка поняла, отчего Саша Ивановна набирает столько продуктов, — прокорми-ка двух таких едоков, если они способны за раз вылакать три-четыре банки сгущенки и сжевать три-четыре пачки галет! — Много у вас брошенных телят при отеле было? — спросила Любушка Никитова. — Нет, только две важенки телят не признали. На моем дежурстве было. Я их ночью Егору в мешке принес. Белый — Ванька, он мужчина, а это — Танька, женщина, — посмеиваясь, отвечал Никитов и ласково поглядывал на олешков, погрузивших в таз острые мордочки. Записывая заказ Никитовых, Любушка напомнила им о задолженности. — У вас четыреста сорок рублей долга, — сказала она. — Берите меньше продуктов, потом будет трудно рассчитаться. Долг ведь будет расти. — Пускай растет, — спокойно ответил Никитов. — Летом Танька и Ванька в стадо пойдут, тогда рассчитаемся. — Пускай растет, пускай растет! — немедленно отозвалась Саша Ивановна. — Нам деньги не надо. И принялась перечислять заказ, загибая на руках коричневые сморщенные пальцы. Мясной тушенки — четыре ящика, сгущённого молока — шесть ящиков, сгущенного кофе — три ящика, галет — восемь ящиков, сахара — три ящика. Любушка кончала записывать, когда на дворе громко закричал Володька: — Доктор, доктор!.. Юрий Петрович!.. И сразу же залаяли собаки: у одной палатки, у другой. Потом взвились собаки Никитовых — к Никитовым кто-то бежал, тяжело топая сапогами. В палатку, сгибаясь, втолкнулся Володька. — Люба, Славка умирает! — крикнул он. — Доктора черт на охоту унес!.. Пошли скорей!.. 10 Слава лежал шагах в десяти от трактора, раскинув руки. На синюшном лице его не было никаких признаков жизни, глаза закрыты. Все выбежали из палаток, окружили его. Корреспондент подсовывал Славе под голову свою куртку. Любушка ощупывала руку, стараясь обнаружить пульс. Пульса не было. — Пульса нет… По-моему, остановилось сердце, — сказала она, чувствуя, как внутри у нее все похолодело! — Может, он что-то такое съел? — Да ни черта он не ел! — зло ответил ей Володька, будто она была в чем-то виновата. Любушка сообразила, что задала Володьке глупый вопрос: при чем тут сердце и — «что-то съел»? Она пыталась вспомнить, что нужно делать, когда останавливается сердце. Нужен укол, обязательно укол! Но какой, какой?.. И отчего могло остановиться сердце?.. Наверно, у Славы сперва закружилась голова, потом он зашатался… Когда у оленя кружится голова и он падает, помогают уколы синтомицина, потом дают таблетки: норсульфазол, стрептоцид… Те же лекарства, что и людям… — Закатайте свитер, растирайте ему сердце… Делайте массаж, я сейчас… — сказала Любушка корреспонденту и бросилась к палатке Данилова. Володька трижды выстрелил из ружья в воздух. Обгоняя Любушку, побежал к сопке, громко крича: — Юрий Петрович!.. Доктор!.. Э-эй, доктор!.. За Володькой неслась Паша, держа на веревке лаявшего Тимку. В противоположную сторону, к другой сопке, бежал Никитов, тоже стреляя вверх из ружья. Чемоданчик доктора валялся на одеялах. Любушка открыла его, стала торопливо перебирать лекарства… Аспирин, кодеин, норсульфазол… ампулы с новокаином, глюкозой… Все не то, не то… Какие-то порошки в коробочке. Но от чего порошки — неизвестно, не написано… И вдруг вспомнила — кордиамин! Вот какой нужен укол при сердце!.. Но в чемоданчике кордиамина не было. Кажется, он был в ящике с оленьими лекарствами. Кажется, она получала в аптеке кордиамин… Ведь оленей лечат теми же лекарствами, что и людей. А как лечить оленей, она немножко знала… Совсем немножко — на зоотехническом факультете мало читали лекций по ветеринарии… Дрожащими руками Любушка наливала воду в стерилизатор, ставила его на печку. Ей казалось, что уже все бесполезно: пока кипятится шприц, пока она найдет кордиамин, Славе уже не помогут никакие уколы… Она выскочила от Данилова, побежала к Олиной палатке. И опять дрожащими руками перерывала ящик: с медикаментами, выбрасывала из него на землю пакеты с марганцовкой, риванолом, дибиомицином — самым новым препаратом для лечения копытки[9 - Копытка — болезнь, поражающая ноги оленей.]. Пока она вытряхивала содержимое ящика, в голову ей лезли какие-то идиотские мысли. А вместе с мыслями проплывали всякие картины… Слава лежит в гробу, гроб забивают крышкой, ставят в сани, Володька палит из ружья в воздух… На Мертвом хребте вырыта глубокая яма, гроб опускают в яму, Володька стреляет в воздух, а рядом стоит Гена, поддерживает ее, Любушку, за плечи, дает успокоительные таблетки… Она нашла кордиамин, прихватила попавшуюся на глаза, бутылочку с нашатырем, вернулась к трактору. Теперь голова Славы лежала на коленях у Саши Ивановны. Покачиваясь и что-то пришептывая, Саша Ивановна гладила меленькие Славины кудри и плакала. Корреспондент ладонью растирал Славе левую сторону груди. Кто-то уже брызгал на него водой: на синюшном лице с закрытыми глазами поблескивали капли. — Пульс появился, — обернулся к Любушке корреспондент. — У него какой-то шок, что ли. — Я кипячу шприц, сейчас сделаем укол, — сказала Любушка, опускаясь возле него на колени. — Давайте попробуем нашатырь. — Ей не было холодно, но у нее от волнения стучали зубы. Корреспондент поднес к ноздрям Славы бутылочку с нашатырем. Веки у Славы дрогнули. — Еще давайте, еще!.. — заволновалась Любушка. — Нашатырь помогает!.. Слава открыл глаза. Тусклые, неживые зрачки закатились вверх и остановились. — Еще, еще!.. Дайте я сама!.. — торопила Любушка и забирала у корреспондента бутылочку. У Славы дернулась верхняя губа, зрачки передвинулись ниже, чуть затеплились. — Что такое?.. А?.. — спросил он, чуть разжимая посиневшие губы. — Лежи, лежи… Постарайся глубже дышать, — сказал ему корреспондент. — Саша Ивановна, не тормошите его. Не надо его гладить… Женщины, раскидайте костер. С утра Слава с Володькой жгли под трактором поленья — пытались разогреть и завести замерзший мотор. Теперь догоревшие поленья дымили, дым полз на Славу. Оля и Мария, обе с детьми на руках, и Пашина мать послушались корреспондента — начали тушить головешки. Им помогали дети постарше. Первым прибежал доктор, потом — Володька и Паша с Тимкой. — Славка, очнулся? — обрадовался Володька, бросая на снег свое ружье. — А что было?.. — спросил Слава, не поднимая головы. Он по-прежнему едва раздвигал губы. — Это у тебя надо спросить, что было, — сказал доктор. Он тоже бросил на землю ружье, склонился над Славой. — Что ты чувствовал, теряя сознание? Что у тебя болело? — Не знаю… ничего не болело… Поплыло все — и мрак… — Кофий сгущенный ел сегодня? — Ел… — Вот и доелся. Я тебе вчера говорил: не увлекайся сгущенным кофе. — Что ж, по-вашему, это от кофе? — не поверил Володька. — Я его сам люблю. Вон и Пашка моя ложками урабатывает. Он получше молока сгущенного. — Молодцы! — хмыкнул доктор. — А потом удивляются, почему сердце останавливается. Сколько ты съел, Слава? — Три банки… — Одним заходом? — Одним… — Ну, еще парочку таких порций на сердце — тебе сам академик Амосов не поможет! — Юрий Петрович, я шприц кипячу, — сказала ему Любушка. — Надо сделать укол кордиамина. — Не надо. Полежит — пройдет. Впрочем, давайте перенесем его в палатку. — Я сам, — приподнялся Слава. — Давай сам, — не стал возражать доктор. — Мы только поддержим. Доктор, Володька и корреспондент помогли Славе встать, повели к Васину. Женщины разошлись по своим палаткам, за ними убежали дети. На дворе остались только собаки — чтобы вовремя извещать хозяев о приближении соседей, а в случае приближения зверя — вовремя известить сразу всех: и хозяев, и соседей… С блеклого, притуманенного неба начал срываться снег — пухлые редкие комочки. Пролетит, покружит белый комочек — и нет больше. Опять сорвется, покружит, присядет на мох, застынет одуванчиком. Несколько легких хлопьев село Любушке на рукав стеганки, когда она укладывала в ящик разбросанные по земле коробки и пакеты с медикаментами. Уложив все как следует, Любушка пошла к Никитовым забрать оставленную у них тетрадь. Никитов с корреспондентом распиливали за палаткой лиственницу, Саша Ивановна помахивала топором. Ловко помахивала: тюк — кругляк дал продольную трещину, тюк — распался на четыре полешка. Егор Егорович помогал отцу: подталкивал его сзади в такт движениям пилы. И все время поправлял спадавшую на глаза ушастую шапку. — Люба, попили с Егором Ивановичем, я сфотографирую, — сказал ей корреспондентки ушел в палатку за фотоаппаратом. Вчера; до истории с дракой, корреспондент перефотографировал все, что мог, и все, что видел: женщин, носивших продукты, Славу и Любушку, ворочавших в санях ящики, детей, собак, оленей; палатки, Данилова в обнимку с белым вожаком, Васина верхом на чалыме. У корреспондента было несколько фотоаппаратов, один — с большим толстым объективом, вроде подзорной трубы. Сейчас он вышел из палатки с этим аппаратом-трубой, наставил его на Любушку, пилившую с Никитовым, потом — на Никитова, на Сашу Ивановну. Он заходил с одного, с другого боку, приседал, просил обернуться, улыбнуться, поднять голову. Егора Егоровича посадил на рыжую Таньку, поправил ему шапку, сказал, чтобы он смеялся. Егор Егорович надувал и без того толстые щеки, сопел и не хотел смеяться. — Егор Егорович, самолет летит! — крикнул корреспондент, показав рукой вверх. Мальчик задрал голову, заулыбался, приоткрыл рот и замер, вглядываясь в мутную серость неба. Аппарат щелкнул. …Снег повалил гуще. Белые хлопья уже не кружились, они падали ровно, строго друг за дружкой, будто скользили с неба по невидимым нитям. Густые хлопья совсем занавесили долину, когда в нее так же неслышно, Как вчера, вошло стадо. И как вчера, о его приходе известил перезвон колокольчиков. В это время Любушка уже пришла от Никитовых и пилила дрова с Олей. Олин крикун спал, они успели распилить две лиственницы и взялись за третью. Любушка видела, как позади стада ехали верхом на чалымах и о чем-то разговаривали Данилов и Васин. Потом Данилов погнал чалыма к своей палатке, но стороной, чтобы не проезжать мимо Любушки и Оли. А Васин свернул к ним, спросил Олю, где Николай, и, услышав, что еще не вернулся, сказал ей, что завтра тоже пойдет на барана. Олины собаки привычно затявкали на него, но сразу же умолкли, не успев даже как следует продрать глотки. — Привыкаешь у нас? — спросил Васин Любушку. — Привыкаю, — ответила она. — Привыкнешь, — повторил он и поехал к соседней палатке. Вечер надвинулся сразу. Только что было светло, потом вдруг стало серо, и серость быстро обратилась в черноту. Так же внезапно перестал валить снег. Только что Густо летели хлопья — и уже пуст воздух. Будто снег, задумав покрыть долину и сопки, разошелся, разогнался во всю мочь, да вдруг выдохся и скис, недоделав начатое. Не было шести, когда темнота погнала Любушку и Олю в палатку. И как раз вовремя — проснулся и заплакал маленький. Старший дети, пока они пилили, спокойно забавлялись всякими игрушками, но тут и они захныкали, прося есть. Оля быстро всех успокоила: маленькому дала грудь, старших накормила консервированным борщом, напоила чаем. И как раз тогда в палатку вошел Данилов. Сперва Данилов, за ним — Слава. — Здравствуйте, это мы, — шутливо сказал Любушке Слава. — Вот бригадир поговорить с тобой хочет. Любушка колюче глянула на Данилова, подвинулась на постели из веток и одеял, сказала Славе: — Садись, Слава. Как ты себя чувствуешь? — Да ну, ерунда, — усмехнулся он. — Жив и невредим. — Вид у него был вполне здоровый, щеки румянились с мороза. — Сладкое больше не кушай, — засмеялась Оля. — Кофе-сгущенка — сладкое, ты как ребенок наелся. Слышал, что доктор сказал? — Слышал, слышал, — смутился Слава. И обернулся к Данилову: — Садись, бригадир, чего стоишь? Вот на ящик садись и говори. — Данилой не спеша присел на ящик, не спеша снял шапку. — Так, значит… Извини меня. Я вчера глупый был… Больше так не повторится, — сипловато сказал он, глядя прямо на Любушку. Потом надолго умолк, понурив голову. — Ты его прощаешь? — спросил Любушку Слава, Любушка не ожидала этого — Данилов сам пришел к ней и просит прощения! Она смутилась и растерялась. — Я, конечно, прощаю, — сказала она. — Но вы вчера очень плохо поступили… Из-за вас вчера праздник сорвался… И вообще, — она запнулась, не зная, что еще сказать. — Больше так не повторится, — снова проговорил Данилов, не поднимая головы. — Смотри, Данилов, еще раз такую бузу подымешь — полетишь с бригадиров! — строго сказал ему Слава. Данилов тяжко вздохнул. — Ты всегда прощения просишь, потом палку берешь, — вмешалась Оля. — Ты летом. Николая просил, потом зуб ему выбил. Ты всегда такой дикий. — Тогда вино возить не надо. Когда вино нет — драка нет, — с тоской ответил Данилов. Он поднял на Любушку узкие глаза, и в них — такая затаенная боль, что Любушке стало бесконечно жаль Данилова. И стыдно за себя, за то, что она позволяет ему просить у нее прощения, извиняться, почти унижаться перед нею. — Правильно, не надо привозить вино, — сказала она Данилову, — Я напишу Казаряну. — Не надо возить… Тьфу вино! — плюнул себе под ноги Данилов. — Ладно, Данилов, знаем тебя, — сказал ему Слава. — Тебе не привези, ты нарты в поселок погонишь, бузу подымешь. Словом, я тебе сказал?.. Смотри у меня! Любушке не понравилось, что Слава таким приказным тоном разговаривает с Даниловым. Конечно, Славу знают во всех бригадах, пастухи, наверно, уважают его — он возит им продукты и почту. Но зачем же покрикивать на Данилова, даже если он и сотворил негодное?.. — Вы когда собираетесь откочевывать? — спросила Любушка Данилова, чтобы переменить неприятный разговор. — Завтра будем манатки возить. Трактор уйдет — будем возить, — сипловато ответил Данилов. Продукты, заказы, перепись детей — все это было временной заботой Любушки. Главная ее забота — олени, для этого ее сюда прислали. И она стала расспрашивать Данилова об оленях. Бригадир отвечал, что молодняка при отеле потеряли мало, всего четырнадцать телят, поэтому мало сдали пыжика, что кораль хорош, они его ремонтировали, подновили жерди, что копытка пока, не замечается, что бруцеллезные олени есть. Бруцеллезные отстают от стада, с ними морока при перегоне. На той неделе двух задрал волк. — Завтра я посмотрю стадо, больных лучше отбить и выпасать отдельно, — сказала ему Любушка. И раскрыла свою тетрадь. — Казарян просил узнать некоторые цифры. Давайте по порядку. Сколько за последний месяц пало оленей? Данилов наморщил лоб, припоминая. Коричневое лицо его напряглось, отчего туго натянулась на скулах потрескавшаяся, задубелая кожа. — Может, двадцать, может, тридцать, — неуверенно произнес он. — А точно сколько? — Точно сорок, — подумав, сказал Данилов. — Почему же вы говорили: двадцать — тридцать? — Это я вспоминал… — Хорошо, запишем сорок. А сколько отбилось? — Отбилось сто, — не задумываясь, ответил Данилов. — Сто, — повторила и записала Любушка. — А сколько звери задрали? С теми двумя, что вы говорили? — Задрали десять олешка, — немедленно сообщил Данилов. — Десять… Значит, сколько же сейчас в стаде оленей? — Любушка прикидывала в уме цифры. — Две тысячи, — твердо сказал Данилов. — Как — две тысячи? Куда же остальные делись? — Остальной в стаде ходит. — Постойте… Всего пропало сто пятьдесят оленей, — объясняла Данилову Любушка. — По данным на первое сентября — в бригаде две тысячи пятьсот двадцать пять оленей. Если сейчас две тысячи, то где еще триста семьдесят пять? — Да он их не считал, верно, Данилов? — насмешливо сказал Слава. — Когда вы последний раз пересчитывали стадо? — Давно, — вздохнул Данилов. — На летовка. — Ну вот! — засмеялся Слава. — А ляпаешь: «Сто отбилось!» Что, ты их за хвосты держал и подсчитывал, когда они убегали? Данилов пристыженно молчал. — Откуда же в конторе взялась эта цифра — две тысячи пятьсот двадцать пять оленей? — недоуменно спросила Любушка. — Данилов, откуда эта цифра? — обернулся к Данилову Слава. — Сам придумал? — Не знаю, — страдальчески поморщился Данилов. — Надо обратно считать, тогда точно будет. — Да, будем пересчитывать, — строго сказала ему Любушка, — Оказывается, в вашей бригаде нет учета. — Ладно, пойдем, Данилов, — поднялся Слава. — Тебе б поспать не мешало. По-моему, ты после вчерашнего не отошел. — Надо спать. Ночь болел, день плохой был — тоже болел… Надо спать, — заторопился Данилов. — До свидания, — вежливо сказал он Любушке и, переваливаюсь на кривых ногах, покинул палатку. Слава задержался у порога. Ни с того ни с сего спросил Любушку: — Ты ужинала? — Ужинала, а что? — ответила она. И спохватилась: — Может, ты есть хочешь? — Нет, я так… Спокойной ночи, — сказал он и ушел. Ночью Любушке снились Слава в гробу и стрелявший в волка Володька. Куда-то скакала на рыжей Таньке Саша Ивановна, бегал вокруг палатки с огромным шприцем доктор, целился в корреспондента огромной иглой, на кабине трактора танцевал с Пашей Гена, в санях, как на сцене, жонглировал шишками Данилов. Он подкидывал, ловил шишки стланика, и они превращались в его руках в банки тушенки. И еще снилось что-то такое расплывчатое, неясное, чего нельзя было разглядеть и запомнить. Любушка не слышала, как вернулся среди ночи Николай, как снимали они с Олей шкуру с убитого барана, как Николай собирался на дежурство в стадо. Но она понимала каким-то краешком сознания, что это плачет ребенок, и не могла проснуться. 11 Этого ждали, и это случилось — ночью лег большой снег. И мороз успел прихватить его. В долине и на сопках не осталось ни малейшего темного пятнышка. Белые сопки, белые палатки, белая земля — чистая, яркая, сквозная белизна! Ее невозможно описать и рассказать о ней Словами. На нее надо смотреть. Прикасаться к ней глазами, вбирать ее в себя и наслаждаться. Вокруг стелился свежий снег. Он источал запах, похожий… «Чем же он пахнет, чем? — пыталась определить Любушка. — Он пахнет, как… Нет, у хвои другой запах… Иван-чай?.. Нет, не иван-чай… И не яблоки…» «Яблоки, яблоки!..» Любушке припомнились яблоки. В прошлом году в поселок привезли самолетом с «материка» летние яблоки — очень дорогие и очень вкусные. В комнате жило четверо девчонок, они вытряхнули весь свой капитал и купили целых десять килограммов. Яблоки были большие, желтые, как перезревшая морошка, в лакированной кожуре. Их жалко было есть, такие они были красивые. Яблоки положили в шкаф, и все белье и одежда пропитались их запахом. Когда шкаф открывали, комната наполнялась пахучим ароматом. Тоня Тымнаут с Чукотки зажмуривала глаза, нюхала яблоки и спрашивала: «Девочки, ну, скажите, чем они пахнут?» Девчонки отвечали по-разному: «Морем… Грибами… Морошкой… Морской капустой…» — «Нет, девочки, чем-то другим, — покачала головой Тоня, — Только я не могу сообразить чем»… Ее прозвали Вопросительным Знаком, Тоню Тымнаут, — до того она любила задавать всякие вопросы. «Ну, скажи, почему у нас, якутов, и у эвенов русские фамилии, а у чукчей совсем другие? Почему ты Петрова, а я Тымнаут?»— спрашивала она Любушку. «Потому что у нас с русскими был один бог», — отвечала Любушка словами, вычитанными в какой-то книжке. «А у нас был другой бог?» — «Наверно, другой», — говорила она. «Нет, этого я не могу сообразить — зачем нужны были боги?» — качала головой Тоня. Любушка сама не понимала этого, да и зачем знать о богах, если их нет?.. Но яблоки, яблоки!.. Когда их съели, а в шкафу еще удерживался их запах, Тоня Тымнаут радостно сообщила: «Девочки, они пахли яблоками!..» Наконец-то Любушка догадалась: от свежего снега пахло свежим снегом! И ничем другим. И светился он так же лучисто, как светится только снег. Любушка умывалась светящимся, сыпучим, вкусно пахнущим снегом. По снегу ходили люди, бегали дети, в снегу кувыркались собаки, чистились, отряхивались, рассыпая вокруг себя белую пыль. Со снегом и жизнь пойдет веселее, думала Любушка, не такими серыми станут дни, не такими черными станут ночи… В бригаде было оживленно. Громко тарахтел трактор с задранным кверху капотом. Слава с Володькой, взобравшись на гусеницы, что-то чинили в моторе. Возле них торчала Паша, одетая в торбаса и теплую кухлянку. Данилов и доктор несли к саням тяжелую оленью тушу — для поселковой столовой; корреспондент, обвешанный фотоаппаратами, биноклем, ружьем и рюкзаком, нес к трактору свой кукуль. Пашина мать проворно шагала, прижимая к груди мешок, до половины набитый мерзлым хариусом, — гостинец дочке и зятю. Саша Ивановна волокла по снегу полный мешок с хариусом — подарок корреспонденту. За ней топал в ушастой шапке Егор Егорович, подталкивал мешок палкой. За мальчиком. — вышагивали рыжая Танька и белый Ванька. Любушка пошла навстречу Данилову и доктору, возвращавшимся от саней. — Драстуй, Люба! — Данилов улыбался ей клыкастыми зубами и тянул руку. — Ночь хороший был, снег хороший принес! Еще одна туша несем, пять будет — ехать можно. Трактор едет — мы в стадо пойдем. Оленя смотреть будешь, лечить будешь. Кораль загоним — пересчет сделаем, все точно знать будем. — Обязательно пойдем сегодня в стадо, — ответила ему Любушка. И спросила доктора: — Когда же вы теперь заберете Марию в больницу? — Приеду — скажу Казаряну, чтоб послал вездеход. — Забирай, забирай! — смеялся прокуренными зубами Данилов. — Мне здоровый жена надо! Зачем больной жена? Больной плачет много, больной жена — злой жена! — У вас лекарства в чемоданчике, оставьте их мне — сказала доктору Любушка. — И шприц Жанне, если можно. — Бери, пожалуйста, — охотно согласился доктор, — Дня через два можешь сделать Марии перевязку. Промоешь содовым раствором. Видела, как я делал? — Видела. — Сумеешь? — Сумею. — Вот и хорошо. Они пошли с ним в палатку Данилова. Доктор высыпал из чемоданчика на газету лекарства. — А это от чего порошки? — показала ему Любушка коробочку с порошками. — Там написано. На всех все написано. — Здесь не написано. — Ну-ка, — доктор открыл коробочку, развернул порошок, поднес близко к очкам. — А, белладонна. Давай при болях в желудке. Чемоданчик опустел. Остались только резиновые перчатки, на одной недоставало уже двух пальцев. — А перчатки можно? — попросила Любушка. — Я из них сосок наделаю. — Бери, бери. Но у них резина тонкая, рвется. — Пусть, — взяла Любушка перчатки. И сказала сидевшей возле печки Марии: — Я по-другому соски сделаю, тогда вам принесу. Она еще не знала, как сделает «по-другому», но ей казалось, что у нее соски получатся лучше, чем сделала Мария, теперь и Олин крикун получит соску. На дворе ее окликнул Слава: — Любушка, у тебя готово? Надо ехать! — Готово, сейчас несу! Она побежала к себе в палатку. Слава спрыгнул с гусеницы, пошел за нею. В палатке было чадно. Оля с детьми ушла к трактору, оставив вариться на печке борщ. Борщ кипел, жир проливался на раскаленное железо и горел. Любушка сняла кастрюлю, пошире раздвинула полог палатки. Вошел Слава. — Давай свою писанину. Любушка раскрыла старенькую полевую сумку, с которой не расставалась с интерната. — Вот, смотри… Это подписка, отдашь на почту, — передавала она ему запечатанные и надписанные конверты — Это заказы, отдашь завмагу. Это — в контору, они отправят в роно… Это — лично Казаряну. Я ему написала насчет поставок. Если и с этого забоя будут туши с камусом сдавать, то скоро все в трусиках начнут ходить, — повторила она понравившиеся ей слова доктора. — И приемник в бригаду нужен, пусть где угодно берет. Я приемник в свой заказ записала: «Спидола» или «Альпинист». — А тебе приемник нужен? — спросил Слава. — Ну а как ты думаешь? Никто последних известий не знает. — Ладно, я, может, сам достану. Если в райцентр проскочу. Там у меня один дружок по армии есть… — Достанешь? — обрадовалась Любушка. — Тогда я тебе сразу деньги дам. — Не надо, потом… Я сперва ему позвоню. — Ну, хорошо, только ты постарайся… А это письмо Митрофанову, брось в почтовый ящик. Слава покрутил в руке толстый конверт, спросил: — А кто этот Митрофанов? — Наш директор техникума. Мы на выпускном вечере договорились, что каждый напишет ему о первых днях работы. — А-а… Что же ты ему написала? — Все. Как ехали, как у вас гусеница полетела, — весело говорила Любушка. — Ну, что учета в бригаде нет, что дома в поселке пустуют, а квартплату берут. По-твоему, это правильно — платить за квартиру и не жить в ней? — Разве я сказал, что правильно? — усмехнулся Слава. — Лучше бы на эти деньги вездеход купили или передвижные домики заказали, чем дома построили. Понял? — Понял, — сказал Слава, пряча письма во внутренний карман телогрейки. И сказал: — Пойдем, проводишь нас. — Иди. Я лекарства сложу и выйду. — Тогда — до свидания, что ли? — До свидания, — ответила Любушка, вытряхивая из газеты на свою постель лекарства. — Так ты выйдешь? — снова спросил Слава. — Выйду, выйду. — Ладно, пока. — Он тряхнул курчавой головой и вышел. Любушка сложила лекарства в большую жестяную банку, подкинула в затухавшую печку дров, переобулась в валенки, а торбаса в меховые носки пристроила к печке. Скоро ей идти в тайгу к оленям — значит, торбаса и носки должны быть хорошо просушены. У трактора вдруг изменился голос: мотор перестал тарахтеть, зашелся густым басом. Любушка выбежала из палатки, решив, что трактор отходит. Но он стоял на месте, хотя мотор и надрывался гулом. Из соседней палатки выходила Паша, неся под рукой скатанный кукуль. Теперь она была без кухлянки, но в торбасах и в той же телогрейке, в какой приехала в бригаду. Платок по-прежнему закрывал половину ее лица. — Подожди, — сказала Паша Любушке. Любушка остановилась. Паша быстро подошла, уставилась на нее черными бархатными глазами. Все эти дни в бригаде Паша ни разу не заговорила с Любушкой, а когда встречались — молча проходила мимо. — А ты красивая, — сказала глухо, сквозь платок, Паша, не спуская с Любушки глаз. — Почему так говоришь? — спросила Любушка. Она никогда не считала себя красивой. Если бы она была красивой, Гена заметил бы ее на танцах. И на улице. И в столовой. Парни всегда замечают красивых девчонок, танцуют с ними и первыми заговаривают. — Когда Володька один приедет, ты не смотри на него, — серьезно сказала ей, Паша, сдвигая со рта платок. — Он злой, видишь, как он бьет женщин? — Она потрогала себя за подбородок, на котором еще держался растекшийся синяк.. — Зачем ты врешь? Ты сама упала. Бежала за ним и упала в сенях. — Это Володька тебе сказала? — сузила глаза Паша. — Нет, другой человек сказал. Но зачем ты на своего мужа наговариваешь? — Это он меня не бьет, а других женщин будет бить, — насмешливо ответила Паша. — Ты будешь его любить, а он будет тебя бить. — Глупая ты, Паша, — рассердилась Любушка. — Зачем мне твой Володька? Разве-можно быть такой ревнивой? — Ты помни, что я сказала, — зло прищурилась Паша. Любушка повернулась и пошла от нее к трактору. Трактор провожала вся бригада: женщины, дети, собаки, рыжая Танька и белый Ванька. Из мужчин был один Данилов: Никитов с Николаем — в стаде, Васин — на охоте. Данилов по очереди жал руки отъезжающим: — До свиданя, доктор!.. До свиданя, Пашка!.. До свиданя, Володька!.. До свиданя, газета!.. До свиданя, Славик!.. Будешь на танкетке ехать — мы на речке Ириклей будем. Дорога туда знаешь? — Знаю, Данилов, знаю, — отвечал ему Слава. — Перевал Колючка тихо иди. Перевал тормоз крепко держи. — Ладно, Данилов, ладно, — обещал Слава. Доктор и Паша сели в кабину, Володька с корреспондентом — в сани. Любушка стояла возле саней, корреспондент говорил ей, поблескивая золотыми зубами: — Следи за газетами, увидишь себя. Я все записал, что ты дорогой рассказывала. Шеф, наверно, очерк про тебя напишет или зарисовку. В общем, следи за газетами. А фотографии я, само собой, вышлю. Как получишь, напиши мне на редакцию. Напишешь? — Напишу, обязательно напишу, — обещала Любушка. — Ты теперь к Саше Ивановне переселяйся, у Никитовых тебе спокойнее будет. К саням подошел Слава. — Уселись или нет? — спросил он. — Давай трогай, чего тянешь? — крикнул ему Володька, привязывая к бочке с горючим Тимку. — Околеем стоявши! — В кукули влазьте! — сердито ответил Слава. — Залезем, давай трогай! На руках у Оли громко заплакал маленький. — Вася, Вася, ты что?.. Иди ко мне!.. Ох ты, хороший!.. — Любушка взяла у Оли ребенка, стала чучукать его… — Ладно, поехали. Остающимся привет! — сказал Слава, небрежно кивнув Любушке. — Ну, что ты?.. Что ты?.. — успокаивала Любушка ревущего ребенка. Трактор тронулся, заскрипели сани. Оля взяла у Любушки сына, понесла в палатку. И все стали расходиться, женщины и дети — в палатки, собаки — к палаткам. А Любушка прошла немного по твердому снегу за санями. Корреспондент замахал ей рукой. Любушка остановилась, тоже помахала ему. Еще немного прошла по тракторному следу, снова остановилась. Трактор полз медленно, легкие сани сильно водило в стороны на гладком снежном насте. Корреспондент и Володька возились с кукулями. Любушке хорошо было видно, как корреспондент, стоя в санях и держась одной рукой за щелистый борт, другой рукой подтягивал к груди кукуль. Кто-то все же подсказал ему, что в кукуль удобнее забираться стоя, а не лежа, как делал он, когда выезжал из поселка. А может, сам догадался… Вдруг трактор остановился. Из кабины выпрыгнул Слава, побежал по белой равнине назад к палаткам. Тимка вскочил на бочку, залаял вслед ему. «Что-то забыл», — подумала Любушка. И быстро пошла навстречу Славе. Слава подбежал к ней, остановился и молчал. — Что вы забыли? — спросила Любушка. — Говори, я сбегаю. — Вот… на, — Слава сунул в карман ее стеганки сложенную вчетверо бумажку. — Потом прочитаешь… Пока! — И побежал к трактору. На бегу он оглянулся, помахал ей. Любушка стянула с головы заячью шапку, замахала ему шапкой. Потом, вспомнив, закричала: — Слава, соски!.. Не забудь соски!.. Нас-тоя-ящи-е-е!.. Слышишь, со-о-оски-и!.. Слава еще раз оглянулся, махнул ей и пропал за широкими санями, закрывавшими трактор. Любушка достала из кармана бумажку, развернула и прочитала: «Я тебя люблю. Скоро приеду. Жди. Вячеслав». Она подняла от записки глаза. Трактор был еще совсем близко. Теперь корреспондент и Володька вдвоем махали ей из саней. Потом, точно обрадовавшись, что уезжают, закричали Любушке: — До свидания!.. До свидания!.. Надо же, как бывает… Три дня до получки 1 Сегодня Ира вновь опаздывала на работу. Как только вбежала в вестибюль, ее тотчас уличили большие круглые часы. Черные стрелки часов пиками нацелились на нее с боковой стены, сообщая, что уже четверть десятого. Теперь нужно было с равнодушным видом пройти мимо вахтера, снять с гвоздика в стеклянном шкафу единственный оставшийся там ключ и очутиться, незамеченной начальством, в библиотеке, на своем рабочем месте. Вахтер, толстый и усатый, дремал в потертом кожаном кресле, стоявшем между шкафом и столиком с телефоном. Когда она приблизилась, он приоткрыл полусонные глаза, и Ира прямо-таки заискивающе поздоровалась с ним и пролепетала, что на улице сегодня очень жарко. Она никоим образом не зависела от вахтера, но все-таки… Все-таки этот старик вахтер был бессменным свидетелем ее постоянных опозданий. К счастью, в его обязанности не входило докладывать. Так почему не улыбнуться ему, даже если совсем не хочется улыбаться?.. На лестницах и в коридорах третьего этажа, слава богу, никто не встретился. Институт будто вымер — в аудиториях идут занятия. И если сейчас никто не топчется под дверью библиотеки — значит, пронесло. Но если кто-то топчется… Пятнадцать минут бесцельного ожидания могут у любого человека взвинтить нервы. И любой, пребывая в таком взвинченном состоянии, способен отправиться прямехонько в ректорат, прямехонько к проректору Рябинину и поинтересоваться, почему закрыта библиотека. К счастью, такого еще не случалось. По той простой причине, что преподаватели до сих пор не обладали педантичной привычкой являться в библиотеку к 9.00, то есть ко времени ее открытия. Все обошлось прекраснейшим образом: в коридорном закоулке, куда, как в склеп, пряталась дверь библиотеки, тоже никого не было. Ира отперла дверь, вошла в библиотеку. На сердце у нее стало легко, и все угнетавшие мысли улетучились. Здесь было очень славно, в ее библиотеке! В широкие окна весело вливалось солнце, пахло книгами, сверкали паркет, полированные столики и боковые стенки стеллажей, выстроившихся шеренгами за невысоким барьером, отделявшим читальный зал от книгохранилища. Уборщица совсем недавно прошлась влажной тряпкой по подоконникам, распахнула окна, вычистила длинную ковровую дорожку. Свежо в библиотеке, все блестит и сверкает — прелесть! Единственный непорядок — груда газет и журналов на рабочем столе: неразобранная вчерашняя почта. Зазвонил телефон. Ира зашвырнула под стол пустую хозяйственную сумку — большую красную сумку в черную полоску, без которой никогда не выходила из дому, и подняла трубку. Звонила ее начальница Нина Алексеевна (Нинон, а еще — Примадонна, как окрестила ее Ира). — Деточка, ты пришла? Я уже пару раз тебе звонила. Конечно, это был намек на опоздание. Но Ира совершенно не боялась Примадонны. — Чем ты занимаешься? — продолжала свой допрос Примадонна. — Разбираю вчерашнюю почту. — Много пришло? — Порядочно, — сказала Ира, глядя на завал газет и журналов. — Меня вчера никто не спрашивал? — Спрашивал. Доцент Кулемин. Примадонна засмеялась в трубку. Потом сказала: — Хорошо, Ириша, я после обеда приду. Да, как твой драгоценный? Была вчера в больнице? — Была. Ему уже разрешили ходить. — Вот видишь, как здорово. Привет от меня передала? — Конечно. — Ну, целую тебя. Да, да, Ира нисколько не боялась своей начальницы! Вскоре после того, как Ира оставила городскую библиотеку и перешла в этот институт, она поняла всю выгоду здешней работы. Там — посменное дежурство в читальном зале, выходной по графику и 80 рублей в месяц. Здесь — ставка старшего библиотекаря, то есть 90 в месяц. Правда, и здесь один выходной, но зато в воскресенье, а не в любой день недели, какой выпадет тебе по графику. И загруженность здесь гораздо меньше, чем в городской. И это несмотря на то, что она, Ира, почти сама тянет всю работу. Вечно занятая устройством личных дел, Примадонна, случается, днями не бывает в библиотеке. И никто отчего-то не интересуется, где она и почему ее нет? Отсутствие Нины Алексеевны тревожит лишь доцента кафедры зоологии Кулемина. У Примадонны с Кулеминым был в свое время роман, Примадонна давно дала Кулемину отставку, но тот тешит себя еще какой-то надеждой. Об этом романе знали все, кому не лень: Примадонна не делала секретов из своих переменчивых увлечений и охотно рассказывала о них. В последнее время у нее появился цирковой наездник Арик (по метрикам Архип), и теперь Примадонна пропадает в цирке на всех дневных и вечерних представлениях. Поговорив с Примадонной, Ира занялась почтой. Все свежие газеты следовало подшить, журналы расписать по карточкам. Рассортировав и подшив кипу газет, она взялась за журналы. «Огонёк», «Знамя», «Наш современник», как всегда, поступили вовремя, «Юности» и «Москвы» не было (частенько опаздывают), «Работница» (редкий случай) тоже пришла вчерашней почтой, а вот с «Неманом» что-то непонятное: уже сентябрь, а в библиотеке лежит лишь июльский номер… Не листая журналов и не интересуясь, кто на сей раз печатается, что там за повести, романы и стихи, Ира машинально заносила в карточки номера журналов, а сама в это время соображала, у кого и каким образом занять денег. Проблема была чрезвычайно сложна и, казалось, абсолютно неразрешима. Ира была уже по уши в долгах: нахватала по мелочам, где могла. А могла взять взаймы лишь у двух-трех соседей, которых более или менее знала, а здесь — у биологичек из лаборатории. На этом круг ее кредиторов замыкался. Обращаться снова по тем же адресам неловко, а деньги нужны позарез: у нее ни единой копеечки, а до получки целых три дня. Вчера вечером истратила последнюю трешку: купила того-сего Павлику в больницу. И в доме — хоть шаром покати. Позавтракали со Светой чаем с половинкой батона (девочка стойко переносит временные трудности). Света ходит во вторую смену, днем пообедает в школе. Но ведь потом наступит вечер, нужно купить хотя бы картошки на ужин. И нужно проведать Павлика, что-то отнести ему. Мужу оперировали язву желудка, он на строгой диете, но это не значит, что можно являться к нему с пустыми руками. Надо купить хотя бы пару творожных сырков (30 копеек), баночку клубничного компота (1 рубль 5 копеек). Хорошо бы отнести три-четыре апельсина (их достанешь только на рынке). И баночку сметаны… Ира перестала писать, быстро набрала номер домашнего телефона. — Слушаю, — ответила в трубку Света. Голос ее показался Ире странным: какой-то меланхолично-протяжный, что ли. — Ты что, спала? — удивилась Ира. — Нет, мамочка, я алгебру делаю, — торопливо ответила Света уже своим нормальным голосом. — Остался всего один примерчик. — Получается? — Ага. — Ну, решай. — Ира положила трубку. Свете легко давалось ученье. Ни Ире, ни Павлику никогда не приходилось корпеть вместе с дочерью над уроками: В классе ее любят. Она — и председатель отряда, и редактор классной стенгазеты. «Чудесная девочка: умница, общественница!» — в один голос твердят учителя. Кому же не приятно такое слышать? Все это хорошо, очень хорошо… Но где же взять денег?.. Ира отодвинула в сторону карточки, стала подсчитывать на клочке бумаги будущие расходы: 1 руб. (апельсины) + 28 коп. (молоко) +43 коп. (сметана) + 1 руб; 5 коп. (клубничный компот) + 30 коп. (сырки) +30 коп. (сухарики) = 3 руб. 36 коп. А еще картошка, а еще… Это — почти пятерка. А завтра воскресенье, официальный день посещения больных. Значит, нужна пятерка и на завтра. Наконец, понедельник — последний день перед зарплатой. Минимум ей нужно двенадцать — пятнадцать рублей — Где же их взять? Примадонне она должна, соседям должна, лаборанткам должна… Тем более — перед получкой. Перед получкой всегда у всех в обрез, все пустенькие. Эта чертова денежная проблема постоянно мучила Иру. Особенно было туго последние два года, после того, как умерла мать Павлика; Залезли в сумасшедшие долги: похороны, поминки, памятник. Только подумать — пятьсот сорок рублей долгу! Как она выкрутится и на что надеется?.. А тут еще операция. Павлик требует, чтобы она ничего не носила ему в больницу. Но разве это возможно?. А раз невозможно, значит, опять расходы и расходы. Непредвиденные, незапланированные. Да к тому же, она неумела планировать, распределять деньги… 2 Кончились первые две лекции, в библиотеку вошло трое студентов. Ира сразу определила, что они первокурсники: по тому, как робко вошли и тихонько зашептались, подойдя к барьеру. Учебный год начался две недели назад, эти юнцы еще не опомнились от радости, что поступили в вуз, еще не освоились в его стенах. Ира быстренько завела карточки и отпустила студентов. Блондину с пушком над верхней губой — первую часть Высшей математики, кареглазый паренек с конопатинами на носу попросил тот же учебник, а парень с круглым родимым пятном на щеке взял сборник задач по химии. Ушли они так же робко, как и явились: гуськом потянулись к выходу, осторожно ступая по мягкой ворсистой дорожке. Потом вошли две девушки (по виду тоже первокурсницы) в наимоднейших платьях миди, с изрядно насиненными глазами. Модные первокурсницы подошли к барьеру и стали разглядывать книги на стеллажах, хотя издали не могли прочесть названия. — Девочки, что вы хотите взять? — подошла к ним Ира. — У вас Фрейд есть? — тихо спросила одна из них и так залилась краской, что даже тоненькая шея ее стала алой. Подружка ее тоже покраснела и опустила глаза. — У нас Фрейда нет, — сказала Ира, и девчонки стали сразу несимпатичны ей. И суховато добавила; — Один экземпляр есть в городской библиотеке, но на руки не выдают. Можно читать только в зале. — Извините, — пролепетали юные модницы, прослышавшие, вероятно, что-то не совсем приличное о сочинениях Фрейда, и исчезли. Снова звонок, снова начались лекции. Теперь до следующего перерыва никто не заглянет. Основной наплыв в библиотеку — после занятий. Да и то в эту пору — не густо. Штурм начнется в канун сессии. Тогда у барьера — нескончаемая толпа, а в зале — ни одного свободного стула. Ира расставляла журналы на полках, когда увидела идущего по ковровой дорожке от двери Яшку Бакланова. «Вот у кого я займу!» — обрадовалась она и, оставив журналы, пошла ему навстречу. — Ты жива еще, моя старушка? — шутливо воскликнул Яшка, слегка обнимая Иру за плечи. И чмокнул ее в щеку: — Привет, Иришка, приветик! Ира тоже чмокнула его в щеку. — Все такой же пышущий, импозантный и, словом — ах! Загар у тебя шикарный, крымский или кавказский? Яшка Бакланов в самом деле выглядел преотлично: упитанный, загорелый, пахнущий «Шипром». И одет с иголочки: светло-серый костюм (конечно же импортный), сиреневая рубашка в полоску, мокасины, и уголок платочка торчит из кармана пиджака. У них с Ирой давнее знакомство, вместе кончали университет: Ира — филфак, Яшка и Павлик — исторический. Он даже пытался ухаживать за ней в то время, но она терпеть его не могла за беспробудную тупость и потрясающую самоуверенность. Яшка умудрился из всех предметов, вынесенных на госэкзамены, завалить именно все. И лишь через год с горем пополам получил диплом. Однако всё это было (ох, ох!) двенадцать лет назад. Теперь же Яшка Бакланов (бывший тупица) — старший преподаватель кафедры истории. А нынешней весной защитил кандидатскую. Вот тебе и фунт изюма! — На Кавказе, Иришка, на Кавказе был, — отвечал меж тем Бакланов. — У нас там в Лоо местечко у самого синего моря уже лет пять забронировано. Люська от Лоо в восторге. (Люська кончала вместе с Ирой, сейчас преподает в средней школе литературу.) — Между прочим, ты мило выглядишь, — Яшка оглядел Иру коротким взглядом. — Предпочитаем держаться на уровне мировых стандартов, — ответила Ира, всеми силами стараясь быть веселой. — Как живешь, Яшенька? — Ну, у Яшки Бакланова теперь солидный окладец. Что ни говори, а кандидатом быть неплохо, — полушутя-полусерьезно отвечал он. Ира вспомнила, что последний раз видела Яшку на защите его диссертации, и, понимая, что лицемерить гадко, все-таки всплеснула руками, изобразила на лице величайший восторг и прямо-таки заискивающе, как утром перед вахтером («Тьфу, как противно!» — подумала она), воскликнула: — Да ведь я не поздравила тебя с защитой! Поздравляю, Яшенька! Умница!.. — чмокнула она его в щеку. И, вытирая с его щеки отпечаток помады, продолжала говорить: — Наших полно было на защите: мы с Павликом, Люба Огурцова, Миша Лабан… Ты держался будь здоров! Как заправский академик! — Я вас видел с кафедры, но потом вы исчезли. А я хотел всех наших потащить на банкет. Ты знаешь, славно обмыли: начали в «Интуристе», кончили у профессора Стрельцова на даче. Восемьдесят пять живых душ было. На дачу, конечно, все не попали, но как раз там-то и пошумели. — Старик Стрельцов вовсю разошелся, уморил всех своим сольным пением. Жаль, что вас не было. Ире пришлось на секундочку умолкнуть. Не говорить же Яшке, как все было на самом деле. А на самом деле Павлик в перерыве заявил, что в зал больше не вернется. — А теперь — вперед на докторскую? — весело спросила Ира, умело справляясь с секундным замешательством. — Ну, старушка, пока рановато, — самодовольно (как в старые студенческие годы) усмехнулся Яшка. — Хотя темку присмотреть не мешает. А как твой Павел, не помышляет за научный труд взяться? Как он там вообще? Я его сто лет не видел. — Павлик в больнице, — сразу скисла Ира. — Язву желудка оперировали. — Да ты что? Как же это его угораздило? — Так и угораздило. Никогда ни на что не жаловался — и вдруг пришлось на стол. — Да, старушка… да, — покачал головой Яшка. — Слушай, Яш, ты меня не выручишь? — снова оживилась Ира. — Хотела прямо с работы съездить в больницу, а деньги дома забыла. И Светка не успеет привезти, ей скоро в школу. Может, дашь мне пять-десять рублей до понедельника? «Тьфу, как противно! — думала она, говоря все это. — Почему не сказать просто: Я без денег, одолжи до зарплаты»? — Откуда у меня, Иришка? Я после отпуска, типичный люмпен-пролетарий. И банкетик у меня еще вот где висит, — Яшка похлопал себя ладонью по загорелой шее. — Он мне в круглую тыщонку влетел. — Ах да, я забыла… Ладно, что-нибудь придумаю… — А что, собственно, придумывать? Запри контору, схвати такси, смотайся домой, оттуда — прямо в больницу. За час обернешься, и никто тебя не кинется искать. Павлу привет передай, скажи — пусть держится. — Яшка говорил так, будто Ира уже собралась покинуть библиотеку. — Нет, нельзя… — работы много, — вяло ответила она и спросила — Ты что-то хотел взять? — Да, Ключевского. Не помню только, в каком томе… Взгляни сама, где Там Смутное время, патриарх Никон и прочее. Надо бы перечитать. «Перечитать! — мысленно передразнила его Ира, — Можно подумать, что ты когда-нибудь его читал!» Но и сама Ира не читала Ключевского, поэтому, уйдя за стеллажи, оставалась там минут пять, отыскивая по оглавлению в синеньких томиках описание Смутного времени Василием Осиповичем Ключевским. Потом вынесла третий том. Яшка ушел, еще раз напомнив Ире, чтобы та обязательно передала привет Павлу. В перерыве между лекциями снова заходило несколько студентов, дважды появлялся доцент Кулемин. Один раз просто заглянул, другой раз вошел. И как-то извинительно спросил Иру: — А что, Нина Алексеевна еще не приходила? — Нет, не приходила, — сказала Ира. — Не заболела ли? — тревожно спросил Кулемин. — Нет, она ушла в бибколлектор отбирать книги. Не могла же Ира сказать, что ее начальница сидит сейчас на дневном представлении в цирке и любуется своим наездником Ариком, гарцующим на лошади по манежу? Кулемин был старый холостяк лет пятидесяти. Высокий, седеющий, с плешью на макушке, немного сутулый. Но лицо приятное: благородные черты, нос с небольшой горбинкой. Хотя и не совсем опрятен: воротник его пиджака всегда был притрушен перхотью. И Ире всегда хотелось сдуть ее или смахнуть щеткой. Он тоже имел степень кандидата и защитился, как сам говаривал, «на оленях». Как-то он прочел Ире и Примадонне длинную лекцию об оленях. Тогда Примадонна еще благоволила к Кулемину, не бегала по циркам, а вела с Кулеминым долгие интеллектуальные беседы о литературе, поэзии и вообще об искусстве здесь же, в тиши библиотеки. В литературе Примадонна разбиралась и подавляла Кулемина своей эрудицией. И вот когда Ира как-то сказала при Кулемине, что видела на улице женщину, в шубке из полосатых оленей, а Примадонна тут же заметила, что это, должно быть, очень эффектно, Кулемин блеснул эрудицией и прочел им лекцию о жизни, окраске, кормлении, особенностях передвижения и расселении оленей по территории Союза. Все это было очень увлекательно, и Ира навсегда запомнила, что полосатых оленей в природе не бывает. Что малые олешки, при рождении, могут быть пятнистыми (пигментные пятна), но, подрастая, избавляются от пятен, пятна сливаются с общей окраской животных, и эта окраска бывает двух цветов: серо-мышиного либо коричневого. Случается, правда, что и у взрослых оленей остаются яркие пятна (белые по черному полю, по коричневому), но это исключение. Еще встречаются чисто белые олени и чисто черные. Но это уж совсем исключение. А вот полосатых не бывает никогда. Никогда. Дабы подкрепить свою лекцию вещественным доказательством, Кулемин принес с кафедры зоологии три тяжелейших альбома с цветными фотографиями оленей. Не меньше часа они разглядывали фотографии и умилялись красотой олешек. Полосатых среди них не было… А как же женщина, обладательница красивой шубы, которую Ира остановила на улице и спросила, из какого меха ее шуба? Женщина объяснила ей, что долго жила на Севере, где водятся полосатые олешки. Вот тебе и фунт изюма!.. Кулемин, заложив за спину длинные руки, отошел от Иры, остановился у раскрытого окна и смотрел на тополь. Солнце переместилось влево, уже не освещало тополь прямым светом, и листочки на нем теперь казались матово-блестящими, точно дерево было густо усыпано серебряными полтинниками. Полтинники пошевеливались и поблескивали. «Одолжить у него? — подумала Ира о Кулемине. — У него, наверно, полно денег». Подумала, но попросить постеснялась: Кулемин был далеко от нее. Но и когда он снова подошел к ней, тоже не попросила. — Как вы думаете, она сегодня придет? — сникшим голосом спросил он Иру. — Придет. После обеда. — Ире стало жаль Кулемина! «Бедняжка, на что он надеется?» Поди разберись, почему Примадонна отвергла Кулемина, предпочла ему сперва какого-то заезжего художника, а теперь этого самого наездника? Наездник, как и художник, приехал и уехал, погарцевал на манеже — и нет его. А Кулемин — вот он: стоит в скорбной позе и мучится, У наездника где-то жена и дети, а Кулемин — свободный жених. Наверно, Примадонне в тридцать девять лет не следует быть, мягко говоря, столь беспечной. Но Примадонну не исправишь («Горбатого могила исправит», — сказал о ней Павлик). — Благодарю вас, — Кулемин почтительно склонил голову и пошел к двери, позволяя. Ире любоваться его сутулостью и круглой, как блюдце, плешью на макушке. А Лотом пришел профессор кафедры математики Митрофан Митрофанович Митрофанов («ми в кубе»). Низенький, худенький, удивительно подвижный человек, примерно одних лет с Кулеминым. О нем в институте рассказывали массу смешного: сплетение былей и небылиц, граничащих с анекдотами. («Так у вас «ми в кубе» читает? Поздравляю! Формулы на стене и на полу пишет?.. Не пишет? А в нашу бытность он с доски на пол перескакивал». Или: «Ну, «ми в кубе» оригинал! Взглянуть бы одним глазком, как он в кафедру прячется… Как не прячется? А я слышал, он нырнет в кафедру и оттуда формулы выкрикивает».) Быть может, причина подобных разговоров крылась в низеньком росточке Митрофанова. Стань он за кафедру — и его не увидишь. Но другие уверяли, будто он и близко не подходит к кафедре. Другие говорили, он все лекции напролет пританцовывает у доски, выстукивая на ней мелком математические узоры, длиннющие, как товарный порожняк. Сейчас Митрофан Митрофанович не вошел, а вбежал в библиотеку, словно удирал от погони. Бросил на барьер потрепанный, тощенький портфель и зачастил скороговоркой: — Здравствуйте, голубушка Ирина Николаевна. У меня, — он зыркнул крохотными черными глазками на ручные, часы, — пятнадцать с половиной свободных минут. Дайте какой-нибудь рассказец проглотить. Что-нибудь этакое современное, что-нибудь свеженькое. Ире нравился «ми в кубе»: удивительно легкий человек — ни чопорности, ни важности. — Не знаю, Митрофан Митрофанович, что вам предложить, — сказала Ира. — Пришли новые журналы, но я еще ничего не читала. Может, сами просмотрите? — Нет, нет, нет! — Митрофанов энергично замахал коротенькой рукой. — Только то, что вы прочли! Я на вас полагаюсь. Что-нибудь с юморком. — С юморком — пожалуйста. — Ира вспомнила о рассказах, недавно напечатанных в «Новом мире», и быстро пошла к стеллажам за журналом. Рассказы с перчиком, должны понравиться. Митрофан Митрофанович выхватил из Ириных рук журнал, раскрытый на странице, где начинались рассказы, сказал: «Спасибо, голубушка, спасибо», воткнул под мышку тощий портфелишко и почти вприпрыжку устремился к столикам, на ходу цепляя за уши тоненькие дужки очков. «Может, у него спросить? Такой милый человек», — подумала Ира, глядя, как Митрофан Митрофанович присаживается к полированному столику у окна, в которое заглядывает тополь, сплошь усыпанный серебряными полтинниками. И не спросила: «ми в кубе» был далеко от нее. Тем более он уже припал грудью к столику и замер, почти вплотную приблизясь очками к журналу. Но и когда он снова пританцовывающей походкой вернулся к барьеру возвратить журнал, она тоже не спросила — постеснялась. Спросила лишь, понравились ли ему рассказы. — Сносно, — сказал он. Его оценки всегда были предельно лаконичны: «сносно», «впечатляюще», «пустячок», «трогает», «глупость» и так далее. И всегда при этом почему-то вспоминал Чехова. Сейчас он тоже вспомнил Чехова. — А помните, голубушка, у Чехова, в его рассказце «Пересолил»? Помните, как он ему кричал… этот землемер! Помните, как он в лесу кричал вознице: «Клим, Климушка! Голубчик!.. Где же ты, Климушка?» — Митрофан Митрофанович тоненько захохотал и замахал коротенькой рукой, — Помните, помните, как он… как он вознице пистолетом грозил?.. — продолжал смеяться он. — Зачем же сравнивать с Чеховым? — мягко возразила Ира. — А с кем, голубушка Ирина Николаевна, сравнивать? — отсмеявшись, спросил «ми в кубе». — Я более тонкой, более смешной и горькой прозы не читал. Но это не плохо, совсем не плохо, — потыкал он коротким пальцем в лежавший на барьере журнал. — Я знаком с этим автором, читал его повесть «Гнездо кукушки». «Гнездо» острее этих рассказов. — Но ведь это совсем разные вещи, — заметила Ира. — Не спорю, не спорю, вещи разные, — весело щуря без того крохотные глазки, сказал «ми в кубе». — Вопрос — в чем разные? А разные — в глубине и широте поставленной проблемы. Будьте здоровы, голубушка Ирина Николаевна, — скороговоркой проговорил он и, сунув под мышку портфель, вприпрыжку устремился к двери. 3 Сегодня странный день: все заходят в библиотеку поочередно, точно загодя сговорились. И точно для того, чтобы Ира с каждым поговорила и каждого хорошенько разглядела. Зашли юнцы первокурсники, потом девчонки-модницы, пожелавшие познакомиться с фрейдизмом, за ними — Яшка Бакланов, потом Кулемин, потом «ми в кубе», будто заранее расписали порядок своих визитов. Теперь вдруг звонок, и в трубке знакомый голос: — Ир, привет, чертушка! Узнаешь? Динка Карпова. Я в вестибюле. Как к тебе проникнуть? — О-о, Динка! Боже мой! — обрадовалась Ира. — Взлетай на третий этаж. По коридору три поворота влево и в закоулке — табличка на двери. Поняла? — Бегу. Минуты через две в дверях собственной персоной появилась Динка. Ира выбежала из-за барьера. Они с Динкой — старые подружки: восемь лет работали вместе в читальном зале городской библиотеки. — Динка, что с тобой?! — ахнула Ира. — А что, я тебе такая не нравлюсь? — засмеялась Динка и крутанулась на толстом высоком каблуке. Потом, «сделав мину», важно прошлась взад-вперед по ковровой дорожке. И, смеясь, спросила: — Ну как? — Так это правда?! — Допустим. Но все-таки как? — Динка небрежно постукивала носком лакированной туфли по ворсистой дорожке. — Сумасшедшая! — сказала Ира. Дело в том, что все годы у Динки были гладкие и прямые пепельные волосы, а сама Динка была толстой коротышкой. Очень симпатичное лицо — и совсем уродливая фигура. Особенно ноги. О таких говорят: «бесформенные колоды». Теперь Динка стала ярчайшей блондинкой со взбитыми, как яичный белок, волосами и втрое… нет, вчетверо худее. Правда, ноги… Ах, просто ей нельзя носить короткие юбки и выставлять коленки! — По-моему, я не произвела на тебя впечатления, — фыркнула Динка. Она швырнула на столик пухлый сверток в яркой цумовской обертке, сбросила туфли и плюхнулась на стул. Потом сказала Ире. — Ты тоже похудела, фигурка точеная стала. — Брось, — сказала Ира, чтобы успокоить Динку, хотя сама знала, что похудела (трижды за лето зауживала да боках платья и юбки). — Какая была, такая и есть. — Ты просто не замечаешь, а я полгода тебя не видела. Фигурка у тебя блестящая. Это Ира и сама знала: сложена она хорошо. Красотой не блещет: подкачал нос («Черт трем нес — одному прицепил»), но фигура у нее, как любит говорить Примадонна, «на уровне мировых стандартов». Но что о ней? Вот Динка, Динка!.. Ира подошла к Динке, притянула к себе ее голову, Динка лбом уткнулась Ире в грудь, а Ира сказала: — Дурочка! Зачем ты себя истязаешь? Я ведь знаю, что у тебя были обмороки на работе. Мне ваши девчонки рассказали. — Пусти, Ир… — отстранилась Динка. — Ничего страшного. А на кой черт таскать на себе лишний балласт? Мне теперь легко. Я вот в ЦУМ рысью сбегала, ватин купила, к тебе прискакала. А раньше? Ковыль, ковыль… Бочка с тестом! Дело было не в «лишнем балласте» и не в легкости беганья. У Динки своя «Волга» (живут вдвоем с отцом, он — генерал в отставке), у Динки — прекрасная квартира, чешская мебель, сервизы, хрусталь. У Динки в ушах — золотые серьги, на руках — золотые кольца, часы и браслет. У Динки все есть, нет только мужа. А Динке уже, как и Ире, — тридцать пятый, и Динка страстно мечтает выйти замуж и иметь ребенка. Но ничего, решительно ничего не получается с замужеством. И Динка считает, что всему виной ее проклятая фигура. И вот она «делает фигуру» по какому-то «голодному рецепту». А попросту — сутками не ест. В сутки — два стакана кефира и два сухарика. Фигура фигурой, но что стало с ее лицом? Щеки и глаза ввалились, под глазами — синие дуги. Умная девка — и такая дикость! Ира любит Динку, поэтому говорит: — Ты посмотри на себя в зеркало! Посмотри, что стало, с твоим лицом! — Перестань. Какое это имеет значение? — обижается Динка.. — Ну и сыграешь в ящик. Мало с тебя голодных обмороков? — Ни черта со мной не будет! — Господи, куда только смотрят мужчины? — вздыхает Ира, скорбя о Динкиной судьбе. И садится напротив Динки, по-бабьи скорбно глядит на нее, подперев ладонями щеки… — Один уже посмотрел, — усмехается Динка. — Господи, что ж ты молчишь! — облегченно выдыхает Ира. — Хочешь знать, кто он и что? — по-прежнему усмехается Динка. — Конечно! Рассказывай! — оживляется Ира. — Ну, слушай. Я ехала в трамвае. В двенадцать ночи. Он тоже ехал в трамвае и был навеселе. Я сошла на остановке, он сошел за мной: Я шла нарочно медленно, он меня догнал и сказал: «Девушка, вы не боитесь? Я могу вас проводить». Я сказала: «Боюсь. Проводите, пожалуйста». Мы подошли к моему дому, и он сказал: «Вы меня не зовете в гости?» Я сказала: «Почему? Зову». Дверь открыл папа. Он испугался. Не папа, а тот, который был навеселе. Но я сказала: «Это мой папа, знакомьтесь». И папе сказала: «Ты же знаешь, я никогда никого не приводила в гости в такое время. Но сегодня этот человек мой гость. Мы угостим его коньяком, мы все выпьем и поужинаем. Потом ты проводишь его и посадишь в такси…» Продолжать или не надо? — скривилась Динка. — Не надо, — сказала Ира. — Не веришь? Даю слово, все так и было. На другой день этот галантный лыцарь ждал меня возле дома. — Динка, к чему эта ирония? — Какая ирония, если я выхожу за него замуж? — хмыкнула Динка, — Он высокий, брюнет, тридцать пять лет, разведенный. Не красавец, но лицо выразительное, с печатью мужества. Вместо «идти» говорит «итить», вместо «чтобы» «шоб», а «что» — у него «чого». Ну и так далее. — Что ж такого? Он, наверно, украинец, — пожала плечами Ира. — Ничего, Ир, ничего… — у Динки поплыли из глаз слезы. Она достала из сумочки платочек, стала вытирать глаза, говоря. — И все-таки я выйду за него. Я очень хочу ребенка… Черт с ним, потом посмотрим… Может, он окажется неплохим человеком. — Правильно, так и сделай, — горячо советовала ей Ира. — И не плачь! Ну, что ты в самом деле? И жри теперь. Если о ребенке думаешь, бросай свои голодные диеты. — Да я уж три дня как нормально жру… Все, не плачу, — улыбнулась Динка, пряча в сумочку платочек. — И знаешь, такой зверский аппетит… Вообще, Ир, Одна ты по-настоящему меня понимаешь. Напрасно ты от нас ушла. — Здесь легче, — сказала Ира. — Зато скучно. Вспомни, как у нас было… А дни рождения! По рублику, по рублику, того-сего — стол накрыт, и всем весело. — Вы и теперь — по рублику? — улыбнулась Ира. — Ну да. Скоро у Тины Осиповны торжественная дата — полста стукнет. Решили по трешке скинуться. — Тина славная… Конечно, в городской было веселее. — Говорят, тебя Нинон совсем здесь запрягла. — Ну почему? — Не притворяйся. Она ведь по целым дням торчит в цирке. — Откуда ты знаешь? — До тебя здесь Савкина работала, она мне всего понарассказала. Черт его знает как эту Нинон держат! Наверно, потому, что всегда находит себе безропотных ишачков, Не беспокойся, она сперва все про тебя разнюхала, прежде чем сманить. — А что про меня разнюхивать? — Хотя бы то, что ты примерный и нестроптивый ишачок. — Все-таки здесь оклад побольше. — Да, это, конечно, аргумент. Вообще сейчас об окладах много говорят. Все ждут повышения. Все-таки прибавка кое-что да значит. — Еще бы! — согласилась Ира. — Если и мне, и Павлику повысят, нам будет с лихвой хватать. — Ужас! — воскликнула вдруг Динка, посмотрев на свои золотые часики. — Ведь мне сегодня к двенадцати! Ир, я побежала… Может, поймаю такси… Я тебе позвоню… познакомлю с моим лыцарем… Как-нибудь соберемся… Динка быстро сунула ноги в туфли, подхватила сумочку и сверток. Ира проводила ее по коридору до лестницы. Они поцеловались, и Динка побежала вниз по лестнице, громко стуча толстыми квадратными каблуками. А вернувшись в библиотеку, Ира ахнула: как же она забыла о деньгах? У Динки конечно же были с собой деньги! Главное, перед Динкой не надо выкручиваться и сочинять что-то такое насчет забытых дома денег. Достаточно было сказать: «Одолжи». Надо же иметь такую дырявую голову!.. Ира заперла библиотеку и побежала догонять Динку. Если та не схватит такси, а пойдет на троллейбусную остановку, она догонит ее. Но за углом института, где находилась остановка, Динки не было. Перед самым носом у Иры отходила «двойка» — троллейбус, шедший прямо до городской библиотеки. Не бежать же за ним с криком, чтобы остановили? И все же Динка, сама того не подозревая, выручила Иру. Случилось это чуть позже, когда Ира, вернувшись в библиотеку, заметила на столике у самой двери какой-то круглый предмет, завернутый в цумовскую обертку и перевязанный ленточкой. Разумеется, круглый предмет принадлежал Динке. Должно быть, войдя, Динка бросила на столик у порога эту штуку и, увидев Иру, поспешила к ней, не успев положить на этот же столик сверток с ватином. Ира развернула обертку и изумилась, увидев красную, опоясанную золотистой «молнией» коробку. Да это же туалетный набор! Мечта любой женщины! Это то, за чем они гоняются и чего днем с огнем не сыщешь. Ира открыла коробку — ух, какая красотища! Флакончики с разноцветными лаками, перламутровая помада, крем для лица, крем для рук… Ира побежала к телефону, позвонила Динке в библиотеку. Ответили, что той еще нет. Пришлось минут пятнадцать ждать: снова начался перерыв между лекциями, снова возле барьера появились студенты. Ира быстро выдавала и принимала книги и думала о том, что Динка, вероятно; уже обнаружила пропажу и волнуется. Опять был звонок на лекции, и в читальном зале осталось лишь двое парней. Парни у барьера листали тома Большой энциклопедии на «с», отыскивая что-то интересующее их. Ира снова позвонила в городскую библиотеку — Динка была уже на работе. — А я думала, в троллейбусе посеяла, — обрадовалась Динка, узнав, что коробка цела. — Как ты это достала? — спросила Ира. — Случайно. При мне выбросили в парфюмерном отделе. В минуту расхватали. — Дорогая? — Нет, пять рублей. Сунь ее куда-нибудь, я в понедельник заберу. — Я тебя догоняла, — сказала Ира, — хотела перехватить у тебя рублей десять. Позарез нужны деньги. — Ир, у меня всего рубля два. Что ж ты вчера не позвонила? Я бы взяла из дому. — Не подумала… — Подожди, может, у кого из наших подстрелю. Тогда подъедешь и захватишь коробку. Я тебе позвоню. Динка позвонила минут через десять. — Ир, пустой номер. Даже не знаю, что делать. У Полины с абонемента, конечно, есть, но разве эта мегера даст? Слушай, я у себя два с полтиной наскребла, если устраивает — приезжай. — Ладно, приеду, — сказала Ира. — У нас с часу перерыв. Что ж, надо ехать, подумала она, раз Динкины два с полтиной — единственное спасение. До перерыва всего двадцать минут, парни сейчас уйдут, и она закроет библиотеку. Ира сняла тапочки, в которые всегда переобувалась, приходя на работу, надела стоявшие под столом босоножки, достала из-под стола пустую хозяйственную сумку, чтобы уж заодно кое-что купить. И тут ее осенило. Она быстро взяла красную коробку, сказала парням: «Я на минуточку вас оставлю» — и вышла. Все произошло именно так, как она задумала. Лаборантки-биологички (ее основные кредиторы, всем им она должна трешки и рубли) оставили свои занятия, окружили Иру, охали, ахали и восхищались содержимым коробки. А Ира, делая вид, как неимоверно рада тому, что обладает таким сокровищем, беспечно тараторила: — Подумайте, как мне повезло! И всего-навсего пять рублей. У меня в этом отделе знакомая продавщица. Если кому нужно, я с удовольствием достану. Могу хоть сейчас ей позвонить. В крайнем случае она возьмет со склада… Из лаборатории Ира вышла, чувствуя себя миллионершей. Из четырех лаборанток лишь одна (завтрашняя пенсионерка) не пожелала сделаться за пять рублей красивой. Остальные трое немедленно раздобыли денег (у своих кредиторов) и вручили Ире пятнадцать рублей. Ира позвонила Динке, сказала, что уже все в порядке и что она к ней не приедет. Динкину коробку Ира спрятала в стол. Ровно в час она закрыла библиотеку и отправилась в поход за продуктами. Ну а с лаборантками утрясется: вернет им деньги с получки. Коробки, мол, были, но все проданы. Даже на складе не осталось. Разве так не бывает? 4 У Примадонны понятие «после обеда» весьма растяжимо. Она не явилась ни в три, ни в четыре. После четырех читальный зал заполнился народом: сидели почти за каждым столиком. Дважды приходил и уходил доцент Кулемин. Придя в третий раз, он взял «Крокодил» и устроился с ним возле окна, загороженного тополем. Теперь тополь не казался усеянный серебряными полтинниками: солнце скрылось за зданием института и уже не подсвечивало боковыми лучами дерево, оттого маленькие листья, приобрели свой естественный густо-зеленый цвет. В библиотеке было тихо, только изредка слышался чей-то шепоток и шелест страниц. Ира тоже читала за своим столом позади барьера. Библиотекарь должен читать, обязан глотать чтиво по роду службы («Нет, нет, только то, что вы читали! Я полагаюсь на ваш вкус, голубушка Ирина Николаевна»). И — о-хо-хох! — как мало он глотает (заткните уши те, кто полагает, что библиотекарь — лучший советчик в выборе для вас книги, поскольку он-де «все читает, все знает»). К Ире это относилось в полной мере, Впрочем, это относится ко всем библиотекарям мира (плюс-минус — туда, плюс-минус — сюда). Ибо каждый из них способен поглотить ничтожную долю того, что проходит через его руки. Появилась Ирина начальница с наездником Ариком. Ира незаметно указала глазами на сидевшего у окна Кулемина. Кулемин смотрел на них. Примадонна поморщилась и промурлыкала: «Я вас любил, чего же боле». Все-таки она была эффектная женщина, Примадонна! Не каждая так молодо выглядит в свои тридцать девять, то есть почти в сорок лет (как это устарело: «Сорок лет — бабий век!»). Она стройна, у нее точеный профиль, выразительные черные глаза, волосы цвета золотой соломы схвачены на затылке пластмассовым зажимом в виде красной черепахи и чуть вздернуты вверх («Какой у вас шикарный хвост!» — завидуют ей женщины). Правда, злоупотребляет косметикой; вокруг глаз ужасно сине, на губах шелушится толстый слой помады. Ира не против искусственной красоты, но если в меру. Примадонна — вдова, единственная ее дочь уже замужем. И что поделаешь, если природа так распорядилась, что дочь выглядит тусклее мамы! Тут ничего не поделаешь. Как ничего не поделаешь с тем, что у доброй, славной Динки нет поклонников, а у Примадонны нет в них недостатка. И она любит афишировать этих своих поклонников. Ира не сомневается, что наездника Арика она тянет за собой в библиотеку исключительно для того, чтобы лишний раз продемонстрировать свою неотразимость. Хотя бы перед тем же Кулеминым. Ведь она прекрасно знает, что Кулемин днями сторожит ее здесь. Между тем наездник, по Ириному разумению, ничем не блещет. Возможно, на цирковой лошади (возможно, возможно!), но что касается мозговых извилин, то тут — увы и ах!.. До конца рабочего дня оставалось пятнадцать минут. Читатели потянулись сдавать книги. Ира с Примадонной вдвоем принимали, и Примадонна носилась к стеллажам и назад гораздо проворнее Иры. Наездник в это время развлекался своим пояском, которым была подпоясана его цыганская, в блестках рубашка. Он с такой скоростью крутил перед собой кончик шелкового пояска, что поясок превратился в серебряный вращающийся круг. Кулемин по-прежнему оставался за столиком и оттуда, как с наблюдательного пункта, следил за Примадонной. Зазвонил телефон. Ира как раз вышла из-за стеллажа, увидела, как наездник взял трубку. — Слушаю!.. Кого, кого?.. Какую Ирину Николаевну? — закричал он во весь голос, забыв, видимо, что здесь не цирковая арена и что Ирина Николаевна — это та самая «детка», которой он всякий раз при встрече галантно целует ручку. — Это меня, — подошла к нему Ира и, взяв у него трубку, сказала: — Да, да, это я. И услышала незнакомый женский голос: — Здравствуйте, Ирина Николаевна. — Кто это? — спросила Ира. — Не узнаете? Это Аля Зайцева. Ира похолодела. — А, это ты, Аленька… Здравствуй, милая, здравствуй, родная! — Чувствуя, каким приторно-сладким, прямо-таки лебезящим становится ее голос, и проклиная себя за это, она продолжала говорить: — Ты откуда звонишь, ласточка? Я тебя так давно не видела! — А знаете, почему я звоню? — Догадываюсь, Алиночка, догадываюсь, — сказала Ира и ощутила каждой клеткой, как ее вдруг бросило сперва в холод, потом в жар. — Значит, вы помните? — Что ты, Аля! Разве я могла забыть? Тебе мама поручила позвонить? — Почему — мама? Машка все-таки моя дочь, вот я вас и приглашаю на именины. Конечно, и мама вас приглашает. — Да, да, я помню, что Машенька именинница! — Этого Ира вовсе не помнила, но тем не менее говорила. — Приезжайте завтра к двенадцати. Обязательно со Светой и с Павлом Владимировичем. Хорошо? Мы без вас не сядем за стол. — Аля, Павел Владимирович в больнице, — сказала Ира жалобным голосом. — Да? А что у него? — Ему сделали операцию. — Ира старалась говорить тихо и прикрывала ладонью трубку. — Ай-яй-яй!.. Но ведь вы со Светой можете приехать? Ну, пожалуйста, — просила Аля. — Хорошо, хорошо. А как мама? — Ничего. Собиралась к вам, но так и не выбралась. — Хорошо, хорошо. Я приеду. — Только не опаздывайте! — прокричала ей Аля. Ира положила трубку. Ну вот, началось! Алина мать собиралась к ней приехать… О господи! Кто сказал, что она освободилась от забот?.. А Примадонна, оказывается, проницательна. — Детка, что случилось? — спрашивает она. — Нина Алексеевна, мне нужно уйти, — сказала ей Ира. (В конце концов, имеет она право уйти на пять минут раньше? Тем более что зал опустел и только один Кулемин торчит с «Крокодилом» за столиком!) — Что за вопрос? Конечно. Но что у тебя стряслось? «Ну, что она пристала? Неужели не ясно, что я не хочу отвечать?» — думает Ира и говорит: — Да нет же, ничего. Просто я хочу пораньше попасть в больницу. — Ну и беги, беги, детка. «Ах, какая добренькая!..» — отчего-то злится Ира. Наездник Арик, который при встрече так галантно целовал ей ручку, продолжал забавляться своим пояском, когда Ира вытаскивала из-под стола тяжелую авоську с картошкой и сумку (продукты она купила во время перерыва). Взгляд наездника мельком скользнул по картошке и снова обратился к вертевшемуся в воздухе серебристому кругу. — До свидания, — попрощалась Ира. И вышла из библиотеки, оставив в ней Кулемина, Примадонну и наездника. Разве не извечный треугольник: он — она — он? Завязка была, кульминация приближается, развязка, безусловно, наступит. Все по законам жанра! «К черту, к черту! Что мне о них думать? Надо думать, у кого перехватить денег. У кого же, у кого?..» — соображала Ира, идя с тяжелой ношей к трамваю. Деньги нужны на подарок имениннице Маше. Хотя бы десять рублей. На именинах нужно быть во что бы то ни стало. Приехать и как-нибудь договориться, с Дарьей Игнатьевной. Но Павел не должен ничего знать. («Ты была у этого печенега?! У этой печенегши? — это Павел о Дарье Игнатьевне. — Поздравляю!») Запуталась в трех соснах и врет, врет, врет… На что она надеется? 5 Ира ходит к Павлу со своим халатом и шапочкой. Очень удобный способ беспрепятственно проникать в больницу. Этому искусству обучила ее Примадонна. Она же и принесла Ире халат и шапочку, взяла у своей соседки — медсестры. Перед тем как войти в отделение, нужно облачиться в белое и спокойно проходить. Никто тебя не остановит. Первые дни Ира трусила — вдруг схватят за руку и подымут шум? Потом привыкла. Сегодня — то же самое. Уже одетая в белое, Ира оставила в гардеробе авоську с картошкой, подошла к лифту, где дежурила санитарка (тоже в белом), подождала, пока спустится кабина, и спокойно поехала вверх. Значит, первая задача успешно выполнена. Предстояла вторая: не подать Павлу виду, что она расстроена. С этим настроением (улыбка, еще раз улыбка!) она вошла к нему в палату. Павел читал, лежа на кровати. Его «сопалатники» тоже лежали с книжками. Словом, все интеллектуально развивались благодаря Ире, снабжавшей их литературой. — Добрый вечер. А вот и я! — сказала она с улыбкой и еще раз с улыбкой. Все обитатели палаты благополучно выздоравливали, все уже были «ходячие». Поздоровавшись с Ирой, они стали подыматься с коек, собираясь выйти, то есть создать им условия для свидания. — Ради бога, не уходите, — сказала им Ира, — Мы с Павликом посидим в вестибюле. Я только разгружу сумку. — Ириша, я тебя просил ничего не приносить, — запротестовал Павел. — В тумбочке завал. — А ты ешь почаще. Понемножку, но чаще, как велят врачи. У-у, какой худущий! — Ира смешливо сморщилась и поцеловала мужа в лоб. Потом они вышли в вестибюль. Ира поддерживала мужа за локоть, он шел медленно и чуть-чуть согнувшись. В вестибюле больные облепили телевизор. Передавали футбольный матч. Кто-то кому-то забил гол, и на трибунах стоял рев, заглушавший голос комментатора. Они устроились на диванчике в тихом тупичке коридора. Ира помогла мужу сесть, — присела рядом. Павел был очень худ и бледен: операция укатала его. И еще эта больничная полосатая пижама, с короткими рукавами и короткими штанинами, из которых торчат худые руки и худые ноги! Будто месяц назад эти руки не были крепкими, как у всякого здорового и сильного человека. Ира готова была заплакать, глядя на мужа. И сдержала себя, зная, как он не любит вздохов и нытья. — Ну что, женушка, какие у тебя новостишки? И как наше чадушко поживает? — шутливо спросил ее Павел. Приунывшая на минутку Ира спохватилась: где же улыбка и еще раз улыбка? — Все прекрасно, а новостей куча. Во-первых, Динка Карпова выходит замуж, почти получено приглашение на свадьбу. Во-вторых, видела сегодня Яшку Бакланова, передавал тебе грандиозный привет. Заявился этаким франтом, взял Ключевского. Говорит: «Хочу перечитать его лекции о Смутном времени!» — засмеялась Ира. — В общем, Яшенька в своем репертуаре. — А что с его диссертацией, не знаешь? — спросил Павел. — Представь, ВАК утвердил, и Яшка законный кандидат наук. — Утвердил?.. Хм-м!.. — с досадой хмыкнул Павел. Вдруг Ира сказала: — Павлик, а почему бы и тебе не защититься? — То есть? — удивился он. — То есть почему бы тебе не написать диссертацию? — Какую? О чем? — Да мало ли о чем! Что ты, хуже Яшки? Ты столько лет преподаешь в школе, обобщи какой-нибудь опыт или… ну, что-нибудь. Сейчас все пишут диссертации. — Да с чего ты взяла, что я должен заделаться ученым? — улыбнулся Павел. — Я учитель истории в старших классах, и с меня этого вполне достаточно. Что тебе взбрело в голову, Иришка? — И тебе не хочется преподавать в институте? Защитить диссертацию, получать хороший оклад? — с нескрываемым раздражением спросила Ира. — Ириша, не надо… Я все понимаю, — Павел положил ей на плечо худую руку и повторил: — Я все понимаю. Позабыв о всяких улыбках, Ира вдруг заплакала. — Не надо… перестань… — Павел гладил ее плечо. — Что-нибудь придумаем, выкрутимся… Вот выйду из больницы напишу брошюру; мне в роно предложили. За брошюру что-то заплатят… Ну, ну, возьми себя в руки. — Несколько минут они молчали. Павел все время легонько гладил Ирино плечо. Она нагнула голову и теребила кончик носового платка, который держала в руках. Кисти рук у нее были некрасивые: широкие, со вздувшимися венами (может, от тяжелых сумок?). И лицо ее — заплаканное, с крупным носом и криво закушенной губой тоже было некрасиво. — Ну что… беги домой? — сказал после продолжительного молчания Павел. — Света уже дома… Отдохни, выспись. У тебя усталый вид. — Да… сейчас, — вздохнула Ира, — Знаешь, я завтра, наверно, не приду. Стирка накопилась… — Конечно, — немедленно согласился Павел. — К чему эта обуза — каждый день сюда тащиться? — Не в этом дело… Просто надо кое-что сделать дома. — Конечно, я ведь понимаю, — снова охотно согласился с нею Павел. Любила ли Ира Павла, любил ли ее Павел? Ира давно уже не думала об этом. Об этом она думала до замужества, когда была по уши влюблена в него. Когда-то Люська Бакланова (бывшая Люська Пастухова), узнав, что Ира выходит за Павла, сказала ей: «Помяни мое слово, он тебя бросит. Павел красивый, а ты серенькая. Или будет бегать налево». Павел не бегал ни налево, ни направо. Он оказался домоседом. И вообще оказался со всех сторон положительным: привязанность к дому, привязанность к работе, привязанность к дочери. Постоянная привычка проводить лето в деревне, где рядом лес и рыбная река… Любит ли она и теперь его, любит ли он и теперь ее — над этим Ира давно не задумывалась. А если бы задумалась, то, наверно, решила бы просто: да, тогда была любовь, а теперь… теперь жизнь. Но если даже и тогда любовь, и теперь — любовь, то это совершенно разная любовь. «Тогда» и «теперь» — это совершенно разные чувства, мысли, эмоций, поступки и оценка их. Хотя кто не хочет жить в полном достатке? Кто не хочет, чтобы муж имел хороший оклад? «Сто тридцать в месяц — не заработок для мужчины» — это Примадонна о Павле. «Ну, у Яшки Бакланова теперь солидный окладец» — это сам Яшка о себе… Почему же ее муж, бывший эрудит, повышенный стипендиат, получает почти втрое меньше Яшки Бакланова, бывшего тупицы? «Почему, почему же? Потому что такие Яшки с помощью ножниц и клея делают диссертации?. — мысленно твердила себе Ира, возвращаясь из больницы. — Потому что в школе три преподавателя истории и у Павлика минимум часов?..» Она злилась на себя за то, что не сдержалась, расплакалась, расстроила Павла, которому и без ее слез тошно находиться в больнице и которого ей бесконечно жаль. А все проклятые деньги — деньги, которых не хватает. Но Ира была везучая. Во всяком случае, сегодня ей везло. На лавочке возле подъезда сидел сосед с первого этажа: здоровый загорелый дядя. Кто он и как его зовут, Ира не знала. Как-то слышала краем уха, что он шофер, а кроме того — спекулирует коврами. Однажды она сама видела, как он вносил в подъезд большой ковер, туго скатанный и перевязанный веревкой. Сосед сидел на лавочке и покуривал. Смуглые руки его, от пальцев до коротких рукавов шелковой тенниски, украшали зеленые татуировки: пронзенное стрелой сердце, орел с распростертыми крыльями, курносый женский профиль, какие-то неразборчивые надписи. Сам он тоже был курносый, мордатый, с выпученными глазами. — Здравствуйте, соседка, — сказал он Ире и щелчком стряхнул пепел с папиросы. — Что это вашего мужа давно не видать? — Здравствуйте. Муж болен, он в больнице, — ответила Ира, тронутая вниманием соседа, с которым никогда прежде не разговаривала. — А-а… То-то, я смотрю, у вас такой вид придавленный. И вдруг Иру снова осенило (как с Динкиной коробкой). — Вы знаете, все одно к одному, — убитым голосом сказала Ира. — Поехала к нему в больницу и там вспомнила, что забыла на работе кошелек с деньгами. Вернулась, а дверь уже опечатана. Завтра воскресенье, надо бы что-то купить… Не представляю, как я обойдусь. — А сколько вам надо? — сосед не спеша опускал в карман руку с, зеленым орлом на запястье. — Нет, нет, что вы… Нет, зачем же? — нерешительно запротестовала Ира. — Двадцать, тридцать? — сосед уже раскрыл плоский кожаный кошелек. — Нет, нет… Я вполне обойдусь десятью рублями, — поспешно сказала Ира. — Держите двадцать, мало ли что. — Он протянул ей две красные бумажки. — Спасибо, — облегченно выдохнула Ира, беря деньги. — Вы меня просто спасли. Я вам в понедельник обязательно верну. — Да хоть через год. У меня не горит, — ответил сосед, пряча в карман бумажник. Ира почти бегом взбежала с тяжелой авоськой и сумкой на третий этаж. Позвонила. Света отворила дверь. — Доченька, голодная? — весело спросила Ира. — Сейчас королевский ужин закатим! Есть колбаса, сырки, яички, помидоры — все есть! 6 Утро пришло веселое, красивое, будто — праздничное. Квартиру заливало солнце, на балконе ворковали голуби. Света прикармливала голубей размоченными корками, и они уже лет пять выводили птенцов в цветочном ящике на балконе. В первые дни появления на свет птенцы были ужасно уродливы: большеголовые, с длинными черными клювами, смотреть на них было неприятно. Недавно в ящике, где увядали астры, вновь появилась двойка птенцов (запоздалые), но мать-голубиха повела себя в высшей мере подло: выбросила из-под себя одного детеныша и каким-то образом откатила его к самой кромке неглубокого ящика, откуда он мог в любую минуту свалиться вниз. Света подсаживала птенца к голубихе, называла ее «бессовестной», но птенец вновь оказывался у кромки ящика. Сегодня они пересадили птенца в большую миску, подстелив ему старое платьишко, накапали ему в рот молока аптечной пипеткой. Ира позвонила в зоомагазин, спросила совета, как быть с птенцом, но толком ей ничего не ответили. Попробуйте, мол, сказали, давать молоко, а будет птенец жить или нет — мы не гарантируем. Сейчас Света занималась приборкой (у них двухкомнатная малогабаритка): мыла полы, вытирала пыль. Ира готовила на кухне завтрак и драила наждаком закопченные кастрюли. — Мама, где наша выбивалка? — спросила из коридорчика Света и тут же сказала. — Нашла, нашла! Ира выглянула из кухни, увидела, что Света выносит на лестницу ковровую дорожку, пошла к ней: — Давай вместе, она тяжелая… — Что ты, мамочка! Я сама, — ответила Света и побежала, подхватив дорожку вниз по лестнице. Свете четырнадцатый, но она рослая и крепенькая. Незнакомые дают ей шестнадцать, в трамвае и на улице, обращаясь к ней, говорят не «девочка», а «девушка». Словом, уже формируется, но еще не сформировалась женщина. Та пора, которую «уже не девочка» и «еще не женщина» начинает с лифчиков нулевого размера. И красивая девчонка — в папу. С папой они неразлучны. Этим летом, когда уехали из города, Ира только и слышала; «Мам, мы с папой купаться!», «Мам, разбуди нас с папой в пять, не то первые грибочки прозеваем. Там один дед-бородет все наши местечки узнал», «Мам, мам! Смотри, какую мы с папой щучищу поймали!..» Ах, какое это было обворожительное время — июль нынешнего лета! Они жили в лесничьем домике, в лесу, у самой лесной речки, в трех километрах от деревни. Старенький, заброшенный домишко, а вокруг — сосны, сосны, сосны. Сосны шумели, скрипели по ночам, усыпали все вокруг, даже крышу и крылечко домика, зеленой хвоей и тугими янтарными шишками. Павел со Светой ходили в деревню за продуктами, приносили молоко, творог, яйца. Лес кормил их земляникой, малиной и грибами, а река — рыбой. Сто раз на день они бегали к реке, купались и под ночными звездами, и рано утром, до солнца, или на восходе, когда и лес, и реку еще обволакивал крахмально-белый, мокрый туман. Они ни о чем не думали тогда: ни о деньгах, ни о работе, ни о чьих-то диссертациях — просто жили. Вместе с лесом, с рекой, с земляничными полянами, с белками, шнырявшими под самым носом, с дятлами, взиравшими на них с высоты и наполнявшими все окрест своим извечным «тук-тук». По вечерам Павел разводил костер на небольшой мшистой поляне возле их дома на курьих ножках («Кто, кто в тереме живет?..»), они ужинали и чаевничали у костра, а потом просто так сидели у потрескивавшего огня, окруженные темнотой леса и смолистым дыханием сосен, и Павел рассказывал о древних племенах, населявших в далекие-предалекие времена землю. Он рассказывал для Светы, они уже «прошли» военно-племенные союзы скифов во главе с мудрыми вождями Божем и Моджаком, расцвет и падение греческих причерноморских колоний Ольвии, Пантикопеи, Кафы. («Папочка, вчера царь Митридат был, а сегодня что?» — «Сегодня я тебе удивительную вещь расскажу: о том, как рабы победили рабовладельцев, как предводитель рабов Савмак сам стал царем и чем все это кончилось».) Он рассказывал для Светы, но Ира слушала с не меньшим интересом. Речь Павла была нетороплива, без всяких внешних эмоций, но он так подбирал, выстраивал слова, такой краской наполнял каждую фразу, что все эти воины, цари, полководцы будто оживали перед глазами. Они ходили по земле, дышали воздухом, глядели, заслонясь рукой, на солнце, спали под звездами, любили; воевали. Они жили… И удивительней всего было то, что все, о чем рассказывал Павел, легко, как-то само собой запоминалось. Ира знала, она давно это поняла, что Павел умнее, начитаннее, образованнее ее, и тогда, летом, ей ни разу не приходила мысль о том, что ее муж — простой школьный учитель, а это… это… («Смешно в наш век мужчине быть школьным учителем. В этом есть что-то несимпатичное. Школа — удел женщин» — это Примадонна Ире.) Нет, тогда она не думала об этом, ни о чем таком не думала. А потом… потом они вернулись в город, Ира увидела в промтоварном мужские меховые полупальто (еще какой дефицит!), заметалась в поисках денег, купила Павлу это полупальто, и чертов долг возрос. Полупальто необходимо; но Павел ему не рад… Вернулась Света, стала расстилать дорожку в комнате. «А, где наша не пропадала! Как-нибудь выкрутимся!» — вдруг беспечно подумала Ира и крикнула в комнату: — Светик, мой руки! Скоренько позавтракаем и поедем! За завтраком Света сказала: — Мамочка, купи мне сапожки. — Какие сапожки? — удивилась Ира, — У тебя же есть черные сапожки. — Мамочка, не такие. Я замшевые видела. Такие законные, просто пре-е-елесть! — Света даже зажмурилась, растягивая последнее слово. — Света, — покачала головой Ира. — Опять «законные»? Сколько раз тебя папа просил? — Но так же все говорят. Мамочка, ты бы одним глазком посмотрела, какие сапожки! Купи мне, я просто мечтаю! Семьдесят рублей. — Света, ты соображаешь, что говоришь? Это же почти моя месячная зарплата. — Мамочка, ну давай перетерпим. Помнишь, когда папе купили костюм? Немножко посидели на картошке — и все. Чем плохо? — А тебе не кажется, что в твоем возрасте рано носить обувь за семьдесят рублей? — Девочки в классе носят, а мне рано? Мне все рано, — обиделась Света. — Но откуда у меня деньги? Неужели ты не понимаешь, что у нас нет денег на такие покупки? — У нас никогда нет, а у других почему-то есть, — ответила Света, глядя в тарелку с омлетом. — Я о других не знаю, я знаю о себе. А у меня денег нет, — строго заметила Ира. — У тебя их никогда не будет, — дрожащим голосом сказала Света, не подымая глаз. — Возможно, — сухо ответила Ира. — И закончим этот разговор. Доедай, вымой посуду, причешись — и пора ехать. Ира поднялась и ушла в спальню переодеваться. Что-то новое появилось в Свете: и надутые губы, и эта требовательность. Прежде такого не было. «Не надо придавать значения, — решила Ира. — Она все поняла». Ира надела пестренькое штапельное платье, подкрасила ресницы и губы, чуть-чуть подсинила веки (легкая косметика), и в 10.45 они поехали за подарком для малолетней именинницы. Еще вчера вечером Ира сказала Свете, что они поедут на именины к Зайцевым и что об этом лучше не говорить папе, поскольку он недолюбливает Дарью Игнатьевну. Света, конечно, спросила, почему папа недолюбливает ее, и Ира ответила: «Ты же знаешь, наш папа немножко странный, иногда его не поймешь». Троллейбус подвез их прямо к магазину, но до его открытия оставалось еще пять минут. Огромное здание осаждали толпы народа. Магазин имел две центральные двери и по двое дверей по бокам здания. Из этих боковых дверей часто продавали дефицит, и каждый день, проезжая мимо на работу, Ира видела большие очереди, выстраивавшиеся у боковых дверей в ожидании «что выбросят». И каждый раз ее одолевал вопрос: откуда у людей деньги? Где они берут: копят, воруют, сами печатают? Почему же она не может накопить? Ей часто вспоминались молоденькие девчонки, с кем вместе работала в городской библиотеке. Девчонки умудряются копить из зарплаты, покупают сапожки, модные кофточки, щеголяют на работе в импортных сандалетах. Но при этом они также умудряются питаться воздухом, а точнее — супом за двадцать копеек и синеватым пюре в диетической столовой. Однако такой способ экономии их семье никак не годился… — Мам, пойдем посмотрим. Может, там уже что-то дают, — Света потянула Иру в сторону боковых дверей. — Зачем? Мы все равно ничего не будем покупать. — Ну, просто так посмотрим. — Не надо. Подождем у входа, сейчас откроют. — Мам, смотри, смотри, какое платье! Это, наверно, продавщица, — Света указала на проходившую мимо девушку в полосатом платье, сшитом, похоже, из двух махровых полотенец. — Почему ты решила, что продавщица? — улыбнулась Ира, не понимая, отчего Свете пришла в голову такая мысль. — Разве ты не знаешь? Продавщицы самые модные, они только импорт носят, — объяснила Света и тут же сказала — Мам, я на секундочку. — И мгновенно исчезла. И, быстро вернувшись, сообщила: — Там тоже закрыто. Я там нашего соседа видела. — Какого соседа? — Этого… спекулянта. С первого этажа. Он коврами спекулирует. — Откуда ты знаешь? — Девочки во дворе говорили. Он и сейчас там стоит, где ковры дают. Мам, а почему его не посадят? — Наверно, милиция не знает. — Как раз и знает. Здесь всегда два толстых милиционера дежурят. Они ведь могут его запомнить? — Откуда ты знаешь, кто здесь дежурит? — удивилась Ира. — Ты что, ходишь сюда? — Иногда мы с девочками забегаем. Просто так, посмотреть, — ответила Света. Магазин открылся, толпа хлынула в центральные двери, увлекая туда же Иру со Светой. Казалось бы — так ли уж много охотников до детских игрушек? Но и в этом отделе сразу же образовалась очередь. На витрине красовалась большая заводная-кукла, на шее у куклы висела картонка с ценою — 12 рублей. Ира сразу же решила, что возьмет эту куклу: яркая коробка, яркая кукла — Дарье Игнатьевне понравится. — Отойди в сторонку, чтоб тебя не затолкали, — сказала Ира Свете и заработала локтями, пробираясь поближе к прилавку. Потом она ходила с этажа на этаж по магазину, искала Свету и не могла понять, куда та запропала. Дважды возвращалась в отдел детских игрушек, стояла, ожидая, что Света подойдет. Искала в отделе канцелярских товаров (ручку выбирает, альбом?), в отделе спорттоваров (кеды, коньки?). Иру толкали, она сама кого-то толкала в людском водовороте — Светы не было. Ира начинала злиться. Вспомнились замшевые сапожки, беганье с девочками в магазины. «Что с ней происходит? Совсем распустилась!» И вдруг, проходя мимо парфюмерного отдела, Ира увидела на витрине красную коробку, опоясанную золотистой «молнией». Самым неправдоподобным было то, что возле прилавка было пусто; никто не расхватывал знаменитые коробки. Ира похолодела: а вдруг кто-то из лаборанток уже побывал в магазине и видел коробки? А вдруг кто-то из них придет сюда позже?.. Но, может, коробок мало? Может, эти две, что лежат под стеклом, — последние и их вот-вот купят? — Скажите, у вас много таких туалетных наборов? — спросила Ира продавщицу. — Много. Вам завернуть? — Нет, нет, — Ира поспешно отошла от продавщицы. Свету она нашла в отделе женского белья. Случайно заметила в толчее розовые Светины банты. Банты торчали у самого прилавка. Света вертела в руках какой-то ажурный лифчик. — Что ты здесь делаешь? — дернула ее за руку Ира. — Мамочка, смотри, какая прелесть! Это французский, самый модный! Если бы перешить… — Сейчас же положи! — багровея, закричала на нее Ира. — Ты что, собираешься покупать? Марш отсюда!.. Дрянь, мерзавка! Я тебе покажу французские лифчики!.. — Женщина, вы где находитесь? — возмутилась молоденькая продавщица. — Ненормальная!.. Вот это мамаша!.. — послышались рядом голоса. Света залилась краской и бросилась прочь от прилавка. — Подожди! — крикнула ей Ира. Ей стало невероятно стыдно. «Господи, что я сделала?! Идиотка, базарная баба!..» — винила она себя, быстро идя к выходу и не выпуская из виду мелькавшие впереди, среди голов, розовые банты. Она догнала Свету за газетным киоском, куда та забежала. Света плакала, уткнувшись лицом в фанерную стенку киоска. — Светочка, прости меня, — говорила Ира, обнимая и прижимая к себе дочь. — Светик, посмотри на меня… Ну, прости, пожалуйста… Я виновата. Я гадко поступила… Видишь, я тоже плачу… — Мама, не надо, не надо, — обернулась к ней залитая слезами Света. — Я не буду… Уже все прошло. У тебя ресницы потекли… — Ты меня прощаешь?.. — Да, да… Пойдем в скверик, где фонтан, я умоюсь… — И ты… К Зайцевым они приехали в половине первого, опоздав к назначенному времени всего на полчаса. Да и то лишь потому, что Зайцевы обосновались в самом конце города, куда еще не добралось многоэтажье микрорайонов, где люди жили в собственных деревянных домиках, с крылечками на немощеные улицы, с калитками и заборами, крашенными в разный цвет, с собаками и цветниками, сараями и погребами во дворе, с клубничными и огуречными грядками, с яблонево-вишневыми садами, словом, там, куда из центра надо было добираться сперва автобусом, а потом двумя трамваями. Ира не всегда была библиотекарем. После университета она два года, до рождения Светы, преподавала в вечерней школе русский язык и литературу. Тогда и началось ее знакомство с дочерью Дарьи Игнатьевны Алей. Сперва Аля училась в вечерней школе, потом Ира все лето готовила ее в педагогический, и Аля, слава богу, поступила. Потом писала за Алю всякие контрольные до самых-самых госэкзаменов. Потом, перейдя уже в библиотеку (ближе к дому, не надо проверять тетради, составлять планы уроков, в общем, легче), все лето натаскивала по русскому языку племянника Дарьи Игнатьевны, и тот, слава богу, тоже поступил в вуз. Потом натаскивала другого племянника, но тот, увы, провалился. И в период всех натаскиваний Дарья Игнатьевна не скупясь платила. Но не деньгами — продуктами, причем хорошими продуктами: кетовой икрой, балыком, баночками тресковой печени, копченой колбасой и так далее. И еще платила приглашением к себе в гости. Когда Ира с Павлом впервые после многих отказов (у Павла в школе вторая смена, у Ирины скользящий график) посетили Дарью Игнатьевну, Павел сказал: «Ни моей, ни твоей ноги больше там не будет. И, пожалуйста, прекрати это знакомство». Но Ира не прекратила: втайне от Павла «поддерживала отношения». И что бы там ни было, а Дарья Игнатьевна не раз выручала ее. И когда нежданно, после всех похоронных расходов, на повестку встал вопрос о памятнике («Плакучая береза — лучше мертвого камня» — это Павел Ире. «Странно, твой муж и любящий сын экономит на матери. Просто неприлично, детка, не поставить памятник. У меня есть знакомый скульптор, он дешево берет и быстро делает» — это Примадонна Ире. «Что хочешь, а мы поставим памятник!» — это Ира Павлу), тогда Ира одолжила у Дарьи Игнатьевны четыреста рублей и заказала памятник. Павлику же сказала, что взяла у одного добрейшего профессора («Ты знаешь, он сам предложил на неограниченный срок»). «Неограниченный срок» длился уже два года. В любую минуту Дарья Игнатьевна могла потребовать долг. Ира боялась этой минуты и уже полгода не показывалась на глаза Дарье Игнатьевне. Но кто же эта Дарья Игнатьевна, которую недолюбливает Павел, у которой свой деревянный домик на краю города, яблонёво-вишневый сад, погреб, сарай и колонка во дворе, а в доме — мохнатая комнатная собачка Жулька, пианино, телевизор «Электрон» на высоких ножках, ну и масса других вещей, без которых дом не может считаться жильем для человека. Не пугайтесь, пожалуйста: Дарья Игнатьевна нисколько не похожа на печенега (так называет ее Павел). Во-первых, она живет в двадцатом веке, во-вторых, она образованна (пять классов), в-третьих, занимается общественно-полезным трудом, хотя должность ее скромна (рядовой завскладом рядового ресторана «Фиалка»), в-четвертых, она любящая мать (Али), в-пятых, любящая бабушка (Машеньки), в-шестых, она не скупа, а напротив — щедра, в-седьмых, хлебосольна и вообще без всяких там церемоний. Ну а если, в-восьмых, она немножко бранчлива и бурчлива, то какая женщина, позвольте спросить, не будет немножко бранчливой и бурчливой, если она одновременно и мать, и бабушка, и работник, а ей уже пятьдесят пять лет и все хозяйство, все заботы ей приходится тянуть на своих плечах? 7 — Явилась, да запылилась, Ирина преподобная! Что ж ты нас всех ждать заставляешь? — выговаривает Дарья Игнатьевна Ире, встречая ее в просторном коридоре своего просторного дома. — Ну, здравствуй, здравствуй. — Здравствуйте, Дарья Игнатьевна, здравствуйте, родная!.. Чуть-чуть опоздали, — Ира осторожно, чтобы не оставить помады на щеке Дарьи Игнатьевны, целует ее. — Как вы прекрасно выглядите! Вы так помолодели, посвежели!.. — Убилась я, Ирка, уходилась. Вчерась кабанчика закололи, всю ночь не прилегла, — жалуется Дарья Игнатьева. — Что вы говорите?! Но все равно вы прекрасно выглядите!.. Миленькая!.. — Ира снова тянется к ней губами. Из комнаты выходит Аля: рыженькая, курносая, большеротая. — Здравствуйте, Ирина Николаевна. — Алечка, какая ты красивая! Тебя не узнать! — переключается Ира на Алю, — Прелестная кофточка, тебе очень идет!.. Пол в коридоре застлан ковром, на полу стоит трельяж. Ирин взгляд невзначай скользит по зеркалу, на мгновенье замирает. Божё, какая у нее лебезящая улыбка! На все тридцать два зуба! — А где же наша именинница? — Ира наполовину уменьшает улыбку. — Пойдемте, Ирина Николаевна. Света, пойдем, — зовет их Аля. И ведет в большую комнату — в ту самую, где пианино, телевизор «Электрон» и румынская мебель, из которой не делают культа. Софа в пятнах, полировка на стульях поцарапана, а полировка на серванте украшена водянистыми пятнами, какие образуются, если ставить горячие предметы или проливать горячее. Стол уже накрыт, за столом сидят гости, по ковру с лаем мечется лохматая белая Жулька и ходит взад-вперед невысокий чернявый парень с чернявенькой двухлетней Машей на руках. — Здравствуй, Машенька! Какая ты у нас красавушка! Поздравляю тебя, лапушка!.. — Ира обцеловывает девочку. А на пианино стоит большая заводная кукла, какие нарасхват в ЦУМе. — Ужас! — почти пугается Ира. — И мы с куклой. Как некстати. — Пускай, пускай, — смеется широким медным лицом Дарья Игнатьевна. — Будет Машке чего ломать. Иру знакомят с теми, кого она не знает. Она знакомится и заодно здоровается с теми, кого знает. — Здравствуйте, бабушка. (Старушка в белом платочке, мать Дарьи Игнатьевны.) — Костик… (Чернявый парень, муж Али, Ира знает, что существует такой Костик, но видит его впервые.) — Здравствуй, Миша. Ох, как ты возмужал!.. (Племянник. Ира натаскивала его, и он поступил.) — Очень приятно… Матвей Зиновьевич. (Мужчина средних лет, смуглый, худощавый, нос с горбинкой, седые виски, круглые антрацитовые глазки. Ира видит его впервые.) — О, Володя!.. Как ты загорел! (Тоже племянник. Который провалился.) — Коля… Здравствуйте. (Опять племянник? Сколько же их?) Потом пошли папы и мамы племянников. — Очень приятно, Ира… Ира… Очень, приятно… А вы похожи на Володю… Ой, что это я? Володя — на вас!.. Гостей человек тридцать. Пять-шесть столов составлены в один, захватили всю комнату по диагонали. На столах — кровянка, домашние колбасы, буженина, салаты, икра черная, икра красная, тресковая, печень, армянский коньяк, шампанское, пиво, боржом. Иру усаживают в голове стола, возле Матвея Зиновьевича. Он — справа, Света — слева, за Светой — Дарья Игнатьевна. Она и произносит первый тост: — Ну, дороженькие родственнички и приятели мои, за внучку Машеньку, — она ласково смотрит на девочку, сидящую на коленях у отца. — Чтоб она была здоровенькая, чтоб росла — не болела. И чтоб мы вот так каждый-всякий год на ее именины собирались. Потом были тосты за родителей, за бабушку Дарью Игнатьевну, за старушку-прабабушку, опять за Машеньку, которой уже не было за столом, поскольку ей пришло время спать. Матвей Зиновьевич ухаживал за Ирой, наливал ей в хрусталь коньяк и боржом, спрашивал, что ей подать из закусок. Все были хмельны, и Ира тоже. Она в восторженных тонах поведала Матвею Зиновьевичу, как прекрасно отдыхать летом в лесу, среди сосен, у реки. Он тоже рассказывал: провел отпуск в Крыму, и совсем неважно, так как был одинок и скучал. — Вот если бы я встретил там вас, — говорил он, глядя на нее преданными антрацитовыми глазками, — поверьте, это было бы совсем другое дело. Но вы не против, если на тот год мы вдвоем поедем к вашим соснам? — Что вы, что вы, — испуганно прошептала Ира, хотя их никто не слышал в общем шуме. — А почему бы нет? — снова спрашивает он, тоже переходя на шепот. («А почему бы тебе не завести солидного любовника? Неужели тебе не скучно с мужем?» — это Примадонна Ире.) — Вы веселый человек, с вами не соскучишься, — деланно засмеялась Ира. И поднялась, увидев, что Дарья Игнатьевна вышла из-за стола и направилась в коридор. Когда Ира вошла в кладовую, Дарья Игнатьевна брала с полки и складывала на руку, как дрова, бутылки с армянским коньяком. — Дарья Игнатьевна, миленькая, вы на меня не сердитесь? До сих пор не отдала вам долг. Скажите правду, вы не обижаетесь? — быстро-быстро говорила Ира, обнимая Дарью Игнатьевну. — Да что ты придумала? Какие у меня обиды? — искренне удивилась Дарья Игнатьевна. (Господи, совсем обыкновенная женщина! Добродушное лицо, серые мягкие глаза, белая паутинка в волосах!) — Спасибо, миленькая!.. — Ира поцеловала Дарью Игнатьевну в румяно-медную щеку. — Я при первой возможности верну. — Да держи сколько хочешь. Аль мне к спеху? Ты ж видишь, как я живу. У меня одного птичьего молока не хватает. Эх вы, интеллигенция! — мягко пожурила она Иру. — Что ты, что мои Алька с Костей, Он инженером на заводе, девяносто чистыми приносит. А я все вот этими руками, — она вытянула грубую, в ссадинах руку. — Мешки да ящики ворочаю… Кваску хочешь? — неожиданно спросила она. — У меня в этот раз такой квас задался получше коньяков. Ты попробуй. — Ой, с удовольствием! — сказала Ира с такой радостью, будто всю жизнь мечтала испить у Дарьи Игнатьевны квасу. (Но как не радоваться, если все так славно утряслось с долгом?) — Вон в выварке, черпай кружкой… Постой, из нее кто-то пил. — Свободной рукой Дарья Игнатьевна взяла с полки початую бутылку коньяка, плеснула из нее в кружку, покрутила и выплеснула коньяк сквозь открытую дверь во двор. («Не хочу пить ворованный коньяк и есть ворованную икру! Уверен, она на этом деле греет руки» — это Павел Ире, после того как впервые побывали в гостях у Дарьи Игнатьевны.) И снова Ира оказалась за столом, между Светой и Матвеем Зиновьевичем, снова племянники стреляли в потолок пробками, проливали на скатерть шампанское. Мамы и папы племянников затягивали «Рябинушку» и, не успев допеть, брались за «Распрягайте, хлопцы, коней». В этом доме всегда гуляли шумно и весело. Ира тоже пела, и хорошо пела: у нее было чистое, серебристое сопрано. — А у вас голос, — сказал Матвей Зиновьевич, не сводивший с нее преданных глаз. — Вы бы смело могли иметь большой успех на сцене. — Поздно, поздно, — отвечала Ира, польщенная его комплиментом. — Я свое уже отпела. — Никогда ничего не поздно, — многозначительно заметил он. Подлил ей в рюмку, взял свою. — За ваш голос! — Мама, не пей, — сказала ей Света. — Разве я пьяная? — засмеялась Ира. — Конечно. — Не выдумывай, — ответила она и выпила. — Мам, ну зачем ты? Поедем домой. — Не выдумывай, еще рано, — отмахнулась от нее Ира. Потом Аля стала просить, чтоб Ира спела одна. — Ирина Николаевна, пожалуйста… Мама, Костик, тише!. — хлопала в ладоши Аля. — Да тише вы, Ирина Николаевна споет! Ира не стала отказываться: спела не меньше десятка песен (репертуар Майи Кристалинской и Эдиты Пьехи). Ей аплодировали, предлагали выпить за нее. Она была в центре внимания. — О такой женщине, как вы, можно только мечтать, — шепнул ей на ушко Матвей Зиновьевич. — Поверьте, это я вам говорю. — Ах, перестаньте! — смеялась Ира. У нее кружилась голова, ей давно не было так весело, как сегодня. Пока танцевали под «маг» в соседней комнате, старушка-прабабушка в платочке и мамы племянников суетились возле столов, готовя их к десерту. Танцевали старое и новое: и твист, и «еньку», и танго. В медленном танго Матвей Зиновьевич стискивал Ирину руку и время от времени повторял: «Вы очаровательны». Когда папы племянников стали выбивать каблуками чечеточную дробь, лупить себя ладонями по груди и коленям, Дарья Игнатьевна отвела Иру к позванивавшему от пляски окну, подозвала племянника Колю, самого младшего и большеухого. Похлопывая племянника по плечу, поправляя ему ворот рубашки, она говорила Ире, что вот он, этот ее племянник, нынче в десятом классе, что ему уже скоро в институт и что этот его институт целиком и полностью зависит от Иры. — Ты теперь там работаешь, всех профессоров знаешь. Так что я на тебя, как на себя, надеюсь, — говорила она. — Ты с ними, Ирка, напрямую переговори: надо, мол, устроить. А что за то положено, то и будет. Пятьсот потребуют — пятьсот дадим, больше — значит, больше. Болячка с ними, пускай берут, мы не обеднеем. — Да, конечно… Конечно, устроим Колю, — не задумываясь, отвечала Ира, — Только никаких денег! Денег никто не возьмет… Ах, все это легко сделать. А куда он хочет? На какой факультет? — Куда ты хочешь? — спросила племянника Дарья Игнатьевна. — Да ну… почем я знаю? — пожал плечами большеухий Коля. — Пристраивай куда полегчей, — решила за него Дарья Игнатьевна. — Куда выйдет, туда и пристраивай. Ему образование надо, а не факультеты. — Конечно, конечно!.. Я поговорю с деканами, — охотно обещала Ира, нисколько не сомневаясь в успехе данного мероприятия. Ведь действительно она всех знает! Что ей стоит попросить «ми в кубе», или Кулемина, или… В конце концов, можно даже к самому ректору сходить… — Вот и ладно, вот и ладно. А за мной не пропадет, — улыбалась медным лицом Дарья Игнатьевна. — Ну что вы!.. Даже не думайте об этом!.. — Да будет тебе стесняться. Эх вы, интеллигенция! Что ты, что Алька моя. Аж трусилась, так в тот институт хотела. А толк какой? Побегала год учительшей — одну головную боль нажила. Теперь хоть дома сидит, так есть кому за Машкой приглядеть. Племянник Коля не отходил от них — внимательно слушал Дарью Игнатьевну. И снова все сидели за длиннейшим столом, пили чай. Теперь стол был заставлен кексами, пирожными, вареньем, конфетами, а в центре стола возвышалась башня из чистого шоколада, килограммов на пять, наполненная внутри ромом. Оказалось, что автор сей уникальной башни — Матвей Зиновьевич. Работал он начальником кондитерского цеха в том же ресторане «Фиалка», где завскладом Дарья Игнатьевна. И еще оказалось, что Матвей Зиновьевич и Дарья Игнатьевна уже лет двадцать трудятся плечом к плечу и что они большие приятели. В честь Матвея Зиновьевича тоже были аплодисменты. После чего башню стали кромсать ножом, откалывая от нее бесформенные черные куски. Рты у всех были черными, а чернее всех — у именинницы Машеньки, которая уже проснулась и вновь сидела на коленях у захмелевшего папы. — Мама, поедем домой, — то и дело повторяла Света. А Ира то и дело отвечала: — Не выдумывай, еще рано. Домой они возвращались в такси. Матвей Зиновьевич еще с утра заказал на шесть вечера такси, и машина точно в назначенный час подошла к дому. Матвей Зиновьевич предложил Ире ехать вместе. Обнаружив, что ее пустая хозяйственная сумка, в которой привезли заводную куклу, заметно потяжелела, Ира запротестовала. — Чего ты, чего ты! У тебя мужик болеет. Выпишут из больницы коньячком дома полечится, — ответила Дарья Игнатьевна и сама понесла сумку к машине. Матвей Зиновьевич открыл заднюю дверцу, пропуская Иру в машину, и сел рядом. Света устроилась возле шофера. Дорогой Матвей Зиновьевич пытался взять Иру за руку, она отнимала руку, потом отодвинулась от него в самый угол и отвернулась к окну. Она все еще была хмельна, в голове шумело, и улица, видевшаяся из окна, покачивалась у нее перед глазами вместе с домами и деревьями. Однако это нисколько не мешало ей понимать намерения Матвея Зиновьевича. — Так мы можем с вами встретиться? Да или нет? — шепнул он, когда такси остановилось возле Ириного дома и он выбрался из него, позволяя выйти ей. — До свидания, до свидания, спасибо, что подвезли! — громко сказала Ира, сделав вид, что не расслышала его шепотка. Света тоже вышла из машины и находилась рядом. — Айн момент, я вам запишу свой рабочий телефон, — улыбался Ире Матвей Зиновьевич. — На тот приятный случай, если вам захочется мне позвонить. Все может быть, и вдруг вам захочется позвонить. — Он полез в карман за записной книжкой. — Ах, не надо, не надо! Я спрошу у Дарьи Игнатьевны, — смеясь, отвечала Ира, опасаясь, чтобы Света ничего такого не заметила. — До свидания… Спасибо, — торопливо распрощалась она. Во дворе, возле подъездов, где кучились кусты давно отцветшей сирени, по обыкновению сидели на лавочках женщины, дышали, так сказать, свежим воздухом в воскресный, еще не угасший вечер. Возле их подъезда тоже сидели женщины. — Добрый вечер! — шумно и весело поздоровалась с ними Ира, не приглядываясь, кто сидит. — Сегодня такой вечер! Просто очарование!.. Увидев, что Ира пьяненькая, соседки пустились строить догадки: с чего бы это ей предаваться веселью в то время, как муж лежит в больнице? И тут же стали перемывать косточки другим жильцам, припоминая, кто из них пьет, сколько пьет и даже что пьет: водку ли, сухое вино или довольствуется рублевыми «чернилами», и какая у кого семейная жизнь, и какие у кого бывают ссоры, и какие у кого дети. (О эти милые женщины, постоянно сидящие на лавочках у подъездов! Ничто не укроется от их пытливого ока и чуткого слуха!) Но Ира, конечно, не слышала этих пересудов, так как, шумно поприветствовав соседок, тотчас же скрылась в своем подъезде. — А вот мы и дома! Слава богу! — воскликнула она, входя к себе домой. Поставила у дверей сумку, посмотрела на себя в висевшее на стене зеркало и отчего-то захохотала. — Мам, ты поспи. Ты совсем пьяная. — Что ты говоришь! Не может быть!.. Светик, ты умница, — снова засмеялась Ира. — Конечно, я посплю!.. Я посплю, а ты разгрузи в холодильник сумку… Вот эту самую сумочку, — безотчетно повторяла она. — Ну а как тебе понравилось у Зайцевых? — Все они противные. — сказала Света. — Света, Света… Ай-яй-яй, как нехорошо!.. Была в гостях, ела, пила — и противные! Ай, как неприлично!.. — Как раз я ничего не ела и не пила. — Фу, Света — надулась! У тебя сейчас щеки лопнут. Ну-ка, ну-ка, дай я потрогаю твои щеки… Щечки мои милые… — Мам, перестань. Лучше поспи. — Ну, хорошо, хорошо… Я буду спать. Но ты у меня — папа номер два, — снова засмеялась Ира и, покачиваясь, ушла в спальню. Проснулась она в одиннадцатом часу вечера с головной болью. Ей казалось, что она совсем не спала, будто пыталась уснуть, но мешала головная боль. Ее мучила жажда. Внутри все горело, хотелось попить чего-то холодного и кисленького. Босая, в одной комбинашке, она вышла из спальни. В другой комнате, так называемой столовой, Света смотрела телевизор — старенький «Темп-6». — Почему ты не спишь? — Тон у Иры сразу стал «воспитательный». — Я Магомаева слушаю. Сейчас он снова выйдет, уже третий раз вызывают. А нам папа звонил. Я сказала, что ты спишь. — Да? И что он говорил? — Спрашивал, где мы были. Он днем звонил. — И что ты сказала? — Что ездили к Зайцевым. — Как?.. Зачем ты это сделала? — А что ты хочешь, чтоб я ему врала? — Дура! Сейчас же ложись спать! Никаких Магомаевых! — Ира выключила телевизор. — Стели постель. — Ну и пожалуйста, — передернула плечами Света, поднимаясь из кресла. И стала раздвигать кресло. Она спала в этой же комнате, столовой, на этом самом раздвижном кресле. 8 Худые вести разносятся быстрее добрых («Вы слышали, что с ним (с ней) случилось?.. Как, неужели не слышали?..»). Ира все узнала, как только в понедельник пришла в институт. Лаборантка Нюся, ссудившая ей деньги на коробку с туалетным набором, догнала Иру на лестнице. — Доброе утро, Ирина Николаевна, — запыхавшись, поздоровалась она. Ира вздрогнула: сейчас спросит про коробку! — Доброе утро, Нюсенька. — Вы слышали, что с ним случилось? Ужас! — С кем? — у Иры немножко отлегло от сердца. — С доцентом Кулеминым. Сейчас уборщицы внизу рассказывали. — А что такое? — Всю ночь проспал пьяный под вашей дверью. — Под библиотекой? — Да, и в одних трусах. А рядом лежала аккуратно сложенная одежда. — Не может быть! Ведь он не пьет. — Но зачем уборщицам придумывать? Они его разбудили, он схватил одежду и удрал. Наверно, до того набрался, что не соображал, где раздевается. Наверно, думал, что он у себя дома. Вот будет шуму! — Как же он ночью прошел в институт? — Понятия не имею. Охранник говорит — не видел его. — И вдруг спросила: — Вы достали, Ирина Николаевна? — Нет, Нюсенька. Обещали к вечеру или завтра утром, — ответила Ира и сама удивилась: таким спокойным был ее голос. — Пусть завтра, лишь бы достать, — сказала Нюся. И они разошлись: лаборатория помещалась в другом коридорном отсеке. Как только Ира вошла в библиотеку, бросила под стол пустую хозяйственную сумку и переобулась в тапочки, прибежала другая лаборантка — Зина. Вероятно, она не заходила в лабораторию и не виделась с Нюсей, так как сразу же спросила: — Достали, Ирина Николаевна? Доброе утро. — Доброе утро. Нет, Зиночка. Обещают вечером или завтра. — А точно будет? — Конечно. Я отдала ваши деньги той самой продавщице. — Да, вы слышали про Кулемина?.. —  Слышала. — Я сейчас обхохоталась. Как вы думаете, чем это кончится? — Бог его знает. Не казнить же Кулемина? — Конечно. Мне, например, его жалко. И знаете, я знаю, что всему виной… Ах, не буду говорить, а то получится — мы сплетничаем. — А что такое? — Ира сделала вид, будто не понимает намека. — Нет, ничего. Я думала, вы знаете… Ну, побегу, уже ровно девять. — И Зина ушла. Значит, ни Зина, ни Нюся не были вчера в магазине и не видели коробок. Уже легче. Но еще оставалась старшая лаборантка Лапкина (третья пятерка). Вдруг она была и видела? Ира полистала телефонную книгу, позвонила в справочное. Магазин открывается в одиннадцать, но работники приходят к девяти. Проезжая ежедневно в этот час, Ира видела, как в широкие боковые ворота (из этих-то железных ворот и продают ковры) входят и входят женщины и молоденькие девчонки. Трубка сразу же ответила приятным голоском: — Вас слушают. — Девушка, скажите, пожалуйста, сегодня будут в парфюмерном отделе французские туалетные наборы для женщин? Такие красные коробки… — Позвоните в одиннадцать, — прощебетал, голосок. — Справки с одиннадцати. — Девушка, одну минутку! Я вас очень прошу, я не могу позвонить позже… — А я не могу вам сказать ничего определенного, — приятный голосок стал раздраженным. — Товар поступает в течение всего дня. В любую минуту могут подвезти и выбросить на прилавок. — Но вчера они были, это совершенно точно. Возможно, еще не проданы? — Проданы. Такой товар не залеживается! — отрубил голос. — Большое спасибо. «Большое спасибо» девушка с изменчивым голосом не услышала: она бросила трубку. На душе у Иры стало спокойнее: коробки, конечно, распродали и вряд ли Лапкина их видела. Да и почему она непременно должна была вчера побывать в центре? Вот уж правда: у страха глаза велики! Не так глаза, как воображение… Ну а этого Ира уж Никак не ожидала — увидеть в этот час Примадонну. Та появилась перед ней во всей своей красе: сияющие черные глаза, вздернутый «хвост» золотистых волос, ярко-алый маникюр, пудра, помада, духи и белая репсовая сумочка на руке с блестящей цепочкой вместо ручки. — А вот и я, детка! Что у нас новенького? Меня никто не спрашивал? — Никто. Примадонна чмокнула сидевшую за столиком Иру в макушку. На ней опять новое платье: из цветастого маркизета, который после тридцатилетнего перерыва стал вдруг неимоверно модным. Черт знает на какие она одевается шиши! Почти каждый божий день меняет наряды. Не то что Ира: пара платьев на выход, а на работу — кофточка и юбка, юбка и свитерок — как униформа. За счет Арика? Но Арик появился не так уж давно. Тогда за счет других, которые не Арики?.. — Вы слышали, что стряслось с Кулеминым? — Разве с ним может что-то стрястись? — усмехается Примадонна. Ясно, что она ничего не знает. Ведь она только что вошла, лекции начались, и ей никто не встретился, кто бы рассказал. — Вы, наверно, вчера поссорились? Когда я ушла. — Мы?.. С какой стати? Борис Александрович культурный человек. Ведь он у меня паинька. Если б я его не знала, не приводила бы сюда Арика. Арик ни о чем не догадывается. — Но Кулемин-то видел его. — Ну и что? Кулемин не Отелло, а современный Дон Кихот. — Дон Кихот вчера отличился, — замечает Ира и рассказывает то, что слышала от Нюси. — Глупости, — не верит Примадонна. — Он пьет только ессентуки, и только семнадцатый номер. Даже вечером в ресторане. Представь, как с ним весело. Примадонна уже достала из нижнего ящика стола свои тапочки (бархатные, с пушистыми помпонами), сбросила белые лакировки. И вдруг снова надела лакировки. — Схожу к нему. Если пришел и свободен, я сама его спрошу. — И вышла. И вскоре вернулась. — У него лекции с двенадцати, — сказала она Ире. — Значит, сидит дома и пьет ессентуки… Где-то был его телефон… Она порылась в сумочке, нашла записную книжку, набрала номер. Подержала возле уха трубку и положила. — Хм-м… не отвечает… Да нет, чепуха все это! Басни Лафонтена в современной обработке, — засмеялась она. Видимо, тому, что придумала такую остроту. Потом вспомнила, — Да, детка, Арик передал тебе большой привет и извинился, что не попрощался с тобой в субботу. — По-моему, уходя, я сама попрощалась, — удивилась Ира. — Не в том смысле. Их цирк уехал. Вчера я его проводила. Так вот чем объяснить то знаменательное событие, что Примадонна с утра на работе! Но что-то совсем не заметно, чтоб она печалилась. Быть может, наездник ненадолго уехал?… — А когда они снова к нам? — Года через два, не раньше. У них уже на два года вперед расписаны гастроли. Примадонна снова сняла туфли, стала надевать тапочки. Зазвонил телефон. Ира протянула руку и взяла трубку! — Да? — Мамочка, ты? — испуганный голос Светы. — Я. Разве ты не слышишь? — Мам, мамочка… У нас такое горе, — заплакала, зашмыгала носом в трубку Света. — Что случилось, чего ты плачешь? — взволнованно спросила Ира. В трубке послышалось настоящее рыдание. — Мамочка, ты даже не представляешь, он умер, — рыдая, говорила Света. — Мамочка, ты слышишь?.. Ира вскочила со стула. Ее обдало жаром, и все поплыло в глазах: столики, стеллажи, солнце в окне, усыпанный серебряными полтинниками тополь. Все закачалось и закружилось в каком-то тумане. — Света, что ты говоришь! — не своим голосом вскричала Ира. — Что ты говоришь!.. Боже мой, боже мой!.. Когда они позвонили? Боже мой!.. Нина Алексеевна, Павлик умер!.. Боже мой!.. — Детка, милая!.. — подбежала к ней Примадонна. — Мам, мама, не кричи! — закричала в свою очередь в трубку Света. — Как ты такое подумала? Папа жив. Это птенчик умер. У Иры подкосились ноги. Она опустилась на стул и глухо выдохнула: — Господи!.. — Долго молчала, потом повторила в трубку. — О господи!.. Света тоже молчала. Всхлипыванье прекратилось, только было слышно, как часто она дышит. — Мам, я не знаю, что с ним делать, — наконец жалким голосишком сказала Света. — Возьми совок, выйди во двор и закопай, — глухо ответила Ира. — Я боюсь… Ира не дослушала — положила трубку. — Птенец умер… на балконе. Представляете? Несколько секунд Ира и Примадонна смотрели друг на друга. Ира видела бледное, без кровинки, лицо Примадонны с капельками пота на лбу. Примадонна видела бледное, без кровинки, лицо Иры и струйки пота, стекавшие с висков. — Я ее сегодня выпорю. Ремнем, — угрюмо сказала Ира. — Ее никогда не пороли. — Успокойся, детка. Она не виновата, — уговаривала Примадонна. — Ты сама так подумала. Ира обхватила ладонями щеки и сильно сжала их. — Господи, как я его люблю, — как-то тягуче и уж очень по-бабьи сказала она. — Вы не представляете, как я его люблю!.. Никого у меня, кроме него, не было, и никто мне не нужен… — Ну, ну, успокойся, — погладила ее по голове Примадонна. — Если бы он умер, я бы повесилась. Я бы не пережила этого, — скорбно продолжала Ира. — Ну, к чему эти мысли? Не растравляй себя и не настраивайся на мировую скорбь, — сказала Примадонна, — Можно подумать, что это упрек мне: я похоронила мужа, а сама живу и не повесилась. Хотя на похоронах рыдала и падала в обморок. Тем более такая трагическая смерть. Я тебе рассказывала? Ира отрешенно качнула головой. — Так вот: ночью Саша уехал на аэродром испытывать новую машину, а утром в красном уголке части стоял запаянный цинковый гроб и над гробом висел его портрет. Вот все, что осталось мне от моей любви. А больше уж я никого не любила. Пыталась, увлекалась, но любить — любить не вышло. — Я вас не хотела ни в чем упрекать, — сказала Ира. — Я говорю о себе. — А я о себе. Примадонна раскрыла сумочку, достала сигарету и закурила. Затянулась и, щурясь на дым, сказала: — Может, меня кто-то и любит, а я никого. Ни-ко-го! — Да, вас любит Кулемин, — сказала Ира. — Куле-емин! — протянула Примадонна. Снова затянулась сигаретой. — Когда любишь человека, не отдаешь себе отчета, за что любишь. Мой муж не был идеалом: бывал и груб, и резок, и несправедлив. Но я его любила. А вот когда не любишь, тут уж точно знаешь, за что не любишь. Кулемин умен, но он сухарь, амеба. Арик не амеба, наоборот, в нем переизбыток энергии, но он глуп. Так и с другими. Сперва увлечешься, а потом разглядишь… «Ну, наездника разглядывать не надо», — подумала Ира. — Вот так и осекаешься, — продолжала Примадонна. — А жить монашкой не хочется. Кому это нужно? Замуровать себя в четырех стенах и наслаждаться телевизором? Нет, детка, это не по мне. И потом — не выношу телевизор, этот электрический стул по убиванию времени, а точнее — жизни. «Во всяком случае, она не притворяется, говорит, что думает», — вновь подумалось Ире. — Мне, детка, нравятся сильные личности. Я бы с удовольствием вышла замуж за министра или за крупного конструктора, — засмеялась она. — Губа не дура, правда? Только если он не хлюпик, конечно, и не мямля. Видишь, я не скрываю своих взглядов. Мне, например, нравится, когда мужчина хорошо зарабатывает. А если он получает копейки — это не мужчина. Положение нашей Симаковой меня тоже не устраивает. Она — кандидат наук, муж — водитель автобуса. Представляю эту семейную идиллию! «Сейчас она скажет: «Твой Павлик…», — успела подумать Ира. И услышала: — Твой Павлик, возможно, самый распрекрасный человек. Но школьный учитель — ей-богу, не для мужчины. Ты не обижайся, считай, что это мое субъективное мнение. Просто я так смотрю на жизнь. Пусть это цинизм, или назови как угодно, но я считаю, что живу один раз и в другой раз жить не буду. Поэтому мне вовсе-не обязательно жить так, как советовал Островский. Советчиков много, поучителей еще больше, а жизнь-то моя, и распоряжаться ею я хочу сама. И я никому не позволю лезть со своими советами. Ты, конечно, не согласна? — Не знаю. У каждого свои мерки, — сказала Ира. — Безусловно, — согласилась Примадонна. — У каждого свои. Я тоже так думаю. Но если мне чужие мерки не подходят, пусть не влазят и в мои. Стукнула дверь: кто-то входил в библиотеку. Примадонна поспешно погасила сигарету, спрятала окурок в ящик стола. Она курила, но курила тайком. Может, считала это неприличным? Но почему выставлять на всеобщее обозрение всяких Ариков — прилично, а курить — неприлично?.. 9 Время шло как обычно. С утра, когда читателей не было, оно тащилось медленно, с середины дня, когда народ прибывал, — убыстряло бег. Обеденный перерыв Ира провела точно так же, как в субботу: перекусила в буфете, купила Павлику сырков, сметаны, бутылочку сливок (от покупки куклы осталось — ого! — семь рублей с копейками), да еще успела съездить на ближний рынок и у молодых торговцев со смугло-оливковыми лицами выбрала шесть замечательных, крупных апельсинов. И дальше шло как обычно. Отпускала-принимала книги, рылась в каталоге, вписывала в формуляры одно, вычеркивала другое. Но на душе у Иры держалась непреходящая тревога. То страшное душевное потрясение, какое она ощутила, услышав утром сквозь Светин плач: «он умер», давно прошло, оставив лишь где-то в самой глубине сердца ноющий осадок, заставлявший сердце больно сжиматься, стоило ей только вспомнить эти Светины слова. Но тревога ее была вызвана не этим. Вернее, не тревога даже, а общее гнетущее состояние, в каком она находилась. И она прекрасно знала, что это связано со вчерашними именинами. Думать об именинах было неприятно, более того — противно, столь тягостное чувство они оставили. И дело было не в том, что Матвей Зиновьевич недвусмысленно предлагал ей завести интрижку (а как назовешь иначе?), не в том было дело. В конце концов, наплевать на этого кондитера: мало ли на свете всяких типчиков? Дело было в самой Ире. Она все время мысленно видела себя на этих именинах, и то, какой она сама себе представлялась, вызывало в ней досаду и отвращение к себе. Эта ее льстивая улыбочка («Ах, как вы чудесно выглядите!», «Ах, как тебе идет эта кофточка!»), это ее сольное пение и чрезмерная веселость («Ах, как у вас весело, ха-ха-ха!.. Как я люблю ваш дом, ха-ха-ха!..») — все это живо рисовалось ее воображению, и она стыдилась себя вот такой. Но главное — как она могла обещать, даже уверять Дарью Игнатьевну, что устроит ее племянника? Как могла говорить такое: «Да, да, конечно!.. Конечно, сделаем, у меня знакомые профессора!..» У нее холодело внутри, когда она на мгновенье представляла, как отзывает в сторонку «ми в кубе» и шепчет ему: «Вы не можете устроить одного парня на физмат? Вы, конечно, понимаете, как это — устроить. Вас отблагодарят. Ну, скажем, пятьсот — шестьсот наличными». Или ловит в закоулке коридора Кулемина и шепчет ему то же самое, но при этом физико-математический факультет становится факультетом биологии. Или ловит Бабочкина и нашептывает ему о филфаке. Племяннику-то все равно, какой факультет. Бр-р-р-р, какая мерзость!.. После таких размышлений Ире пришло на ум, что приглашение на именины было неслучайным. Ее позвали с прицелом на этого большеухого племянника. И долг прощают ради этого. И сумку нагрузили ради этого… Зачем она взяла сумку? Ох, как унизительно! Надо было отказаться. Надо было прямо сказать: «Мне не нужна ваша колбаса. И буженина. И коньяк. Мне ничего не нужно!» Но ведь взяла же, взяла!.. «Ни за что не пойду больше к ним, — твердила себе Ира, испытывая жгучий стыд. — Отдать бы им долг и никогда не встречаться. Только бы отдать им деньги!..» Конечно, Ира не сидела неподвижно у стола, отдавшись лишь своим мыслям. Она ходила меж стеллажами, отыскивала требуемые книги, отвечала, если у нее о чем-то спрашивали, звонила в другие библиотеки узнать, есть ли там нужные ее читателям книги. Словом, делала то, что положено делать. А когда у барьера становилось пусто, присаживалась к столу и даже читала. Она читала стихи молодых поэтов в последнем номере «Юности» и видела самих поэтов — в журнале были их фотографии, но мысли ее так или иначе были связаны со вчерашними именинами, а если на какое-то время и отвлекались от них, то вскоре вновь возвращались и, в общем-то, не оставляли ее в покое. Примадонна занималась тем же: обслуживала читателей, а когда их не было, листала последние номера «Литературки». Сегодня она вела себя несколько странно и, пожалуй, нервничала. До перерыва раз десять бегала взглянуть, не пришел ли Кулемин. Когда Ира вернулась с рынка, Примадонна сообщила ей: — Представь себе, о Кулемине все правда. Мне сказали, после этого он сам явился к ректору, сидел у него битый час и полностью помилован. Но как тебе понравится, если я скажу, что он со мной не поздоровался? — Кулемин? — удивилась Ира. — Иду ему навстречу, здороваюсь и спрашиваю, почему у него такой печальный вид. И он, не отвечая, проходит мимо. Кажется, у него прорезается характер, — засмеялась она. Смех смехом, но вскоре Примадонна сказала: — Нет, все-таки мне нужно с ним поговорить. — И ушла искать Кулемина. Вернувшись, доложила Ире: — Оказывается, они уже отчитали лекции и умчались домой пить свои ессентуки. Несколько раз Примадонна набирала номер телефона и, не услышав ответа, клала трубку. Лицо ее при этом изображало обиду и крайнее удивление. Теперь они сидели каждая за своим столом: Ира — склонясь над стихами молодых поэтов (ужасно похожие стихи!), Примадонна шелестела газетами. Потом она протянула Ире сложенную вчетверо газетную полосу: — Прочти эту статью, детка. Опять вернулись к старой теме, — и снова набрала номер телефона. Телефон молчал. Примадонна опять зашелестела газетами. Статья была невелика, Ира быстро прочла. Ничего особенного. В свое время Корней Чуковский писал о том же интереснее и взволнованней. В примечании редакция сообщала, что данной статьей открывает дискуссию о чистоте русского языка и просит читателей принять в ней участие. Но в данное время Иру занимали ее долги, и ей куда больше пришлась бы по душе дискуссия на тему: как от них избавиться? Пусть бы тема называлась, скажем, так: «Как семье со средним жалованием не иметь долгов?» Но тут Ира даже улыбнулась, подумав, что десятки читателей немедленно разъяснили бы ей «как». «Как» — это значит: не тратить больше того, что имеешь, скромно питаться, скромно одеваться, беречь вещи, экономить и прочее, прочее в том же духе. В дискуссию сразу бы включились экономисты, финансисты, бухгалтера и, как дважды два, доказали бы, что семья из трех человек, имеющая в месяц не менее двухсот с лишним чистыми, может жить припеваючи. Однако Ира все равно бы не согласилась ни с финансистами, ни с экономистами, ни с бухгалтерами. У нее был свой опыт, и ее опыт доказывал, что их семье без долгов не обойтись, И если бы самый наикрупнейший экономист разбудил ее среди ночи и спросил: «Почему не обойтись?», она без запинки перечислила бы ему свои месячные расходы в строжайшем порядке. Хотя бы так: свет, телефон, квартира — 15 рублей; два проездных билета (ей и Павлику) — 8 рублей; паста, мыло, стиральные порошки — 5 рублей; папиросы (Павлик) — 9 рублей; шпильки, нитки, стрижка, помада и прочие мелочи — 5 рублей; тетради, школьные карты, бумага, кино (Света) — 5 рублей; кредит (Светино пальто) — 3 рубля; итого — 50 рублей. 230 (их чистый доход) минус 50, получается 180 рублей. 180 разделить на 30… Это — на день. Это теоретически. А практически: перегорает утюг, летит трубка в телевизоре, стреляет лампочка, портится дверной замок… А еще оказывается, что простыни и наволочки обладают способностью изнашиваться. А еще в доме иногда следует красить полы, белить потолки, менять обои… А еще… а еще… Не будь этого, все было бы в порядке. Не будь всего этого, у Иры очень даже хорошо сошелся бы дебет с кредитом… Всякий раз в день получки Ира давала себе слово, что будет бережно тратить деньги, кропотливо высчитывала: какие купить продукты, на сколько дней разделить мясо, сколько нужно сахара, масла, маргарина, молока… На бумаге все сходилось отлично… И всякий раз получалось, что за четыре-пять дней до получки денег уже не было. Распылились — и нет, растеклись неизвестно куда. Лишнего ничего не покупали, именин-крестин не справляли, гостей не принимали, а деньги ушли, и нужно снова хватать в долг… Впрочем, все это красивые отговорочки. В конце концов, во всем виновата она сама, всему виной ее безалаберность и вопиющее неумение жить. Можно было обойтись без памятника на могилу, Павлик мог смело переходить в старом пальто, на именины не обязательно было тащить дорогую куклу. И вообще не обязательно быть похожей на других, не обязательно стараться жить «как все», стараться «не ударить лицом в грязь». Ведь другие вполне укладываются в свой бюджет, не залезают в долги. Например, ее соседка Маша. У Маши двое детей, работает уборщицей, муж — слесарь, но Маша никогда не занимает, наоборот, она, Ира, бегает к ней за трешками и рублями. Нет, все-таки что-то не так в ее жизни. Жизнь определенно дала крен не в ту сторону. Почему ее постоянно занимают деньги, вещи, покупки? Почему весь мир сузился для нее до этих идиотских проблем? Динка права, когда говорит, что не в деньгах счастье. Сама виновата, сама! Погрязла в мелочах быта, засосали мелочишки и обернулись серенькой, унылой жизнью. А ведь была другая жизнь, были студенческие годы, театры, пусть даже с дешевенькой галеркой, шумные вечеринки, полные неиссякаемых острот и смеха, были вылазки, когда каждый готов подхватиться по первому зову и нестись в лес, на озеро, на каток, на концерт — да хоть к черту на рога! И не было никаких денежных проблем, хотя весь капитал — студенческая стипендия, да мама раз в месяц пришлет из деревни посылочку с домашней провизией. Разве думала она тогда о нарядах, о каких-то дубленках, «платформах» и прочей мишуре? Есть штапельное платье — и прекрасно, дырку на чулке с успехом можно зашить, а зашив, нестись в музей или на литературный вечер, или на диспут о том, есть ли жизнь на Луне. В этом штапельном платье она отправилась с Павлом в загс, чувствуя себя по меньшей мере принцессой, и ей даже в голову не приходило, что ее наряд убог для торжественного свадебного ритуала. Где же теперь ее театры, музеи, выставки? Жизнь ли дала столь резкий перекос или она сама так резко шарахнулась в сторону от жизни, зарывшись в свой сугубо личный крохотный мирок, ограниченный домом, работой и магазинами? «Се ля ви», — говорят французы, то есть такова жизнь, но ведь русские говорят и другое: «Что посеешь, то пожнешь…» — Детка, о чем ты думаешь? Ира обернулась. Должно быть, Примадонна что-то говорила ей, но она не слышала. — Пробеги рецензию. Критик хвалит «Время любви». Но помнишь, как эту повесть разнес Кулемин? — Примадонна снова протягивала ей сложенный вчетверо газетный лист. Ира взяла газету, а Примадонна вновь набрала номер телефона. Подержала возле уха трубку и положила. К шести часам читатели, как по команде, покинули библиотеку. Когда прихрамывавший паренек последним закрыл за собой дверь, Примадонна заторопилась. — Детка, закрывай окна, мы уходим, — сказала она Ире. — Нам с тобой сегодня по пути. — Она жила неподалеку от второй городской больницы, где лежал Павел. Пока Ира затворяла широкие окна, Примадонна успела расчесаться, прихватить зажимом и распушить свой «хвост», поярче накрасить губы и напудриться. Они заперли библиотеку, спустились на первый этаж. Ира свернула к стеклянному шкафу повесить ключ. Усатый вахтер по обыкновению дремал в кожаном потертом кресле между шкафом и столиком с телефоном. Руки его покоились сложенными на животе, раздвинутые циркулем ноги были расслабленно вытянуты, но голову он держал на удивленье ровно — будто он вовсе и не спит, а просто закрыл глаза и о чем-то думает. Сказать ему обычное вежливое «до свиданья» и тем самым разбудить его — было ни к чему, и Ира молча дважды прошла мимо вахтера: к шкафу и к выходной двери, где поджидала ее Примадонна. За стеклянной дверью, несколько в стороне от нее, на широком бетонированном крыльце стояла компания мужчин. Когда Ира с Примадонной вышли на крыльцо, мужчины дружно грохнули смехом. Ира оглянулась и увидела среди них Яшку Бакланова. Он тоже заметил ее, помахал рукой: — Иришка, на минутку! Ира с Примадонной подошли к ним. Нескольких молодых преподавателей Ира знала, в том числе и Миронова, просившего придержать для него журнал с нашумевшим романом, остальные были ей незнакомы. Лица у всех были веселые, на губах еще удерживались остатки смеха. — Старушка, хочешь свеженький анекдот? — Яшка слегка обнял Иру за плечи. — Значит, так… И стал рассказывать тягучий анекдот из серии «муж уехал в командировку, а жена…». Анекдот кончался непристойно. Яшка с шиком и в то же время как-то театрально-приглушенно, почти ласкательно произнес набор ругательных словечек и сдержанно хохотнул, позволяя остальным дать волю смеху. Однако остальные тоже хохотнули сдержанно. Одна Примадонна залилась безудержным смехом. Она запрокинула голову и смеялась, обнажив длинные, чуть кривые, но ослепительно белые зубы, тесно поставленные друг к дружке. Ира же, не переносившая грубой брани, торопливо бросила Яшке: — Ладно, я спешу в больницу. — Детка, я с тобой, — тут же сказала Примадонна. — До свидания, мальчики, — улыбчиво распрощалась она. — Иреныш, привет Павлу! — крикнул вдогонку Яшка. Когда сошли с высокого крыльца на тротуар, Примадонна вдруг сказала Ире: — Знаешь, детка, езжай одна, а я — на такси. Все-таки мне нужно поговорить с Кулеминым. Уверена, он сидит дома, но не подходит к телефону. — Да, лучше съездить, — согласилась Ира. И неожиданно для самой себя сказала: — Все это из-за вас получилось. — Значит, любит, — засмеялась Примадонна. — А в общем, он не так уж плох. Не хуже других. Она махнула Ире и пошла к остановке такси. Пошла легкой, слегка покачивающейся походкой, отчего шикарный золотисто-соломенный «хвост» тоже слегка покачивался за ее плечами. В больницу Ира проникла без всяких осложнений. А вот настроения (улыбка и еще раз улыбка) не получилось. Когда присели на диванчик в полутемном тупичке коридора, Павел сразу же спросил: — Что у тебя стряслось? — У меня? С чего ты взял? — попробовала улыбнуться Ира, но улыбка вышла кислой. — А все-таки? — Абсолютно ничего. Напротив, мы вчера были на именинах. (Зачем же скрывать, если Света проболталась?) Наугощались, натанцевались. Все прекрасно… Ты взял доверенность? — Павел лег в больницу за неделю до зарплаты, и нужна была доверенность, чтобы получить причитавшиеся ему деньги за прошлый месяц. — Да… Вот. — Он достал из кармана полосатой пижамной куртки доверенность. — Возьми, пожалуйста. Все как положено: печать и подпись главврача. — Вот и хорошо. — Ира спрятала бумагу во внутренний кармашек хозяйственной сумки. — Сколько ты должна этому печенегу? — неожиданно спросил Павел. — Как — должна? — обомлела Ира. — Откуда ты знаешь? — Мне Света сказала. — Мерзавка! — вырвалось у Иры. — Значит, она следила за мной, подслушивала и донесла тебе! Выходит, она все тебе доносит? — Доносит?! Сама того не сознавая, Ира уже перешла ту грань, за которой человек не способен разумно управлять своими мыслями и речью. — А она тебе не донесла, что за мной ухаживали? — насмешливо и едко спросила она. — Некий главный кондитер. Если хочешь знать, он мне кое-что предлагал… — Нет, этого я как раз не знаю, — добродушно усмехнулся Павел. — А жаль, мог бы знать. Хотя конечно! — ты не Огелло, а современный Дон Кихот! «Чьи это слова, чьи слова? — подумала она. — Ах да! Примадонна — о Кулемине!..» — Значит, ты об этом пока не знаешь? — Успокойся, — жестко прервал ее Павел. — Света слышала у Зайцевых какой-то разговор о тебе, с упоминанием о долге. Думаю, не очень лестный для тебя разговор. Ей было обидно за тебя. Она-то не знала, что у тебя есть тайны от меня. — Перестань, не такая уж это тайна! — взорвалась Ира. — Ты прекрасно знаешь наши долги. Но почему-то думать о них должна я. Почему-то это право ты уступаешь мне. Почему-то все я, я и я! — Она понимала, что этого не следует говорить, что жестоко говорить об этом Павлу, и тем не менее продолжала — Почему-то одна я должна думать: что купить, где достать, как выкрутиться!.. — Говори чуть тише, хотя бы на полтона, — улыбнулся вдруг Павел. — Я решительно все понимаю. Просто с этим печенегом нужно рассчитаться. Я выйду из больницы и достану денег. — Перестань, ты — достанешь! Где? Может, у своих сослуживцев? — Достану, — повторил Павел. — Сколько ты ей должна? — Четыреста рублей, — резко ответила Ира. — Это… тот «добренький профессор»? — Да. Ну что, ты возмущен и негодуешь? — Вовсе нет. — Павел явно настроился на шутливый лад;— Напротив: признаю, что я никчемный муж, и торжественно клянусь исправиться. Будем считать, что у нас мир? А, Иришка?.. — Он обнял ее, притянул к себе, и Ира уткнулась лицом в его полосатую куртку. — Ты знаешь, о чем я думаю? — В голосе Павла явно зазвучали веселые нотки. — Мы потрясающе умеем делать из мухи слона и усложнять себе жизнь. Ей-богу, потрясающе. Напридумываем сами себе немыслимых проблем, потом терзаемся, ищем выход. Начинаем завидовать всяким Яшкам, всяким печенегам. Ты со мной согласна? — Может быть, — неуверенно повела плечом Ира. — Да ведь точно, без всяких «может быть». Ну, чем нам плохо живется? У нас квартира, у тебя и у меня интересная работа, у нас растет прекрасная дочь. Света будет добрым, хорошим человеком, отзывчивым к чужой беде, чужому горю… — Ах, ах, у нас все — в превосходной степени! — улыбнулась Ира, заражаясь его веселым тоном. — А почему же нет? Что мы — голодаем, надеть у нас нечего? Подумаешь — в долг залезли! Как залезли, так и вылезем. Не в том беда, Иришка. Не в том, что у тебя нет дубленки и мы не завтракаем паюсной икрой. Плевать на это. — Тогда в чем же? — Милая ты моя девочка! Мы когда с тобой последний раз в театре были? — Павел снова легонько обнял Иру. — Райкин приезжал — не пошли, вахтанговцы на гастролях были — нам опять некогда. А считались когда-то заядлыми театралами. Значит, что-то случилось с нами, раз перестали тянуться к духовной пище. А ведь как ни крути, да и веками проверено: не хлебом единым жив человек. — Я понимаю, о чем ты, — вздохнула Ира. — Ты прав, очень даже прав. И на все вернисажи я бегала, ни одну выставку художников не пропускала. А теперь в кино лень выбраться, все телек да телек. Конечно, ты прав, — повторила она. — Значит, выше голову, Иришка? Будем наверстывать упущенное? — Павел по-мальчишески подмигнул ей. — Честное слово, будем! — Ира, чмокнула мужа в щеку. И вдруг засмеялась — А помнишь, как мы без билетов в филармонию на Пахмутову прорвались? — Еще бы! Благодаря Олегу. Без него бы мы… — Конечно! Господи, никогда не забуду: третий звонок, никаких шансов — и тут Олежку осенило! Сдергивает с тебя плащ, перекидывает себе на руку, дыбит пятерней свои волосы, сует тебе свой альбом с акварелями — это же счастье, что у него этот альбом оказался! — и, пробиваясь сквозь толпу, небрежно бросает: «Пропустите музыкантов! Пропустите, пропустите, мы опаздываем! У нас партитура!..» Нет, из Олежки Полудова вышел бы первейший артист. — А ему, как видишь, больше нравится быть директором сельской школы. Вот уж кто на судьбу не жалуется ни звуком, ни ползвуком. Напротив, всегда и всем чрезмерно доволен. — По-моему, все его ученики вырастут шутниками и юмористами. Они еще долго сидели на диванчике, вспоминая студенческие годы, когда жизнь, как казалось теперь, состояла сплошь из веселого и смешного. За синим вечерним окном начал постреливать гром, и Ира заторопилась домой. К остановке она бежала под проливным дождем. Над крышами домов посвечивали молнии, в небе грохотало, по тротуарам неслись стремительные потоки. Обходить их не имело смысла — босоножки сразу же промокли насквозь. Дождь был теплый, густой и веселый, как в мае («Люблю грозу в начале мая…»). Потоки, несшиеся по не остывшему еще асфальту, тоже были теплые. В троллейбусе все были мокрые и все отчего-то улыбались друг другу. Никто не хотел садиться в мокром на сиденья, все сбились на задней площадке и в проходе, со всех стекала на пол вода. У Иры тоже капало с волос, с подола юбки, а по спине растекались тоненькие щекочущие струйки. Выпрыгнув из троллейбуса, она снова попала под дождь, побежала по лужам к дому. Уже совсем стемнело, на улице горели фонари, и свет их предательски маскировал лужи, делая их похожими на поблескивавший асфальт. Забежав в свой подъезд, Ира остановилась перевести дыхание. И увидела Свету, стоявшую у стены, где висели почтовые ящики. Рядом стоял какой-то мальчишка с портфелем, а Светин портфель лежал на батарее парового отопления. Лампочка светила сверху, с первого этажа, мальчишка стоял под лестницей, и лицо его было в тени. — Что ты здесь делаешь? — отчего-то растерялась Ира. — Ничего. Мы от дождя спрятались, — ответила Света. — Пойдем домой, — сказала Ира и быстро пошла вверх по лестнице. — Пойдем к нам, — сказала за ее спиной Света. Голоса мальчишки Ира не услышала. — Пойдем, ведь дождь. Посидишь немножко, — снова сказала Света. Должно быть, мальчишка не согласился. — Тогда пока, — сказала ему Света. Ира обещала Павлу ни в чем не упрекать Свету. Себе Ира дала слово, что не будет больше раздражаться и повышать на Свету голос. Поэтому, когда вошли в дом, она спокойно спросила: — Что это за мальчик? — Из нашей школы, — ответила Света. — Из вашего класса? — Нет, он из восьмого. — А почему ты сегодня так поздно? — Мы убирали класс. Я сегодня дежурная. — Ну хорошо, — сказала Ира и ушла в ванную. Но мальчик «из восьмого» все-таки беспокоил ее. Она быстренько вымылась под душем, надела сухое белье, вышла на кухню и спросила Свету, которая чистила картошку над раковиной: — А что, этот мальчик помогал тебе убирать класс? — Немножко, — улыбнулась Света. — Но больше мешал. Мамочка, пожарим или сварим картошку? — Отварим. Достаточно, больше не чисть. Разогреем кровянку. А что ты ела перед школой? — Сварила яички. — А колбасу? — Не ела. — Ясно. — Ира открыла холодильник с дарами Дарьи Игнатьевны. — Значит, ты и кровянку не будешь есть? — Я ее не люблю. — Ясно. Тогда, может быть, мы все это выбросим на помойку? — Ира старалась подавить в себе поднимавшееся раздражение: — Но если мне не хочется? — Раз не хочется — значит, не ешь. Поставь на огонь чайник. А что, этот мальчик провожал тебя домой? — Нет мы просто вместе шли. — Он живет в нашем доме? — Нет, он живет в доме, где химчистка. Мамочка, а можно, чтоб он к нам приходил? «Ну вот, начинается!.. — подумала Ира. — Вот откуда замшевые сапожки и беганье по ЦУМам.» — Папа разрешил, я его спрашивала, — говорила меж тем Света. — Ах, ты уже спрашивала! Когда же ты успела? — Днем. Когда он мне звонил. — Ах, вот оно что! «Кто сказал, что девочки больше привязаны к матери, чем к отцу?! — с обидой подумала Ира. — Кто сказал, что мать первой узнает их сердечные тайны?!» — И он, значит, разрешил? — Разрешил. Только сказал, чтобы я тебя спросила. — Этот мальчик тебе нравится? — Ну… немножко. — А чем он тебе нравится? — Ну, мам… Не знаю… Ты так странно спрашиваешь. «Когда любишь человека, не отдаешь себе отчета, за что любишь» — это Примадонна. Примадонна, Примадонна!.. Но при чем здесь Света и какой-то мальчик из дома, где химчистка?.. Нужно как-то умно объяснить Свете, что… ей всего тринадцать лет, всего седьмой класс… Конечно же ей рано думать о мальчиках!» — Светик, ну зачем ему к нам приходить? — ласково заговорила Ира. — И когда приходить? Если днем, когда нас нет, то он помешает тебе готовить уроки. А вечером мы с папой дома, у нас всякие дела, а для него мы чужие люди. Ему будет неинтересно. — Ну, если ты не хочешь, он не придет, — сказала Света. — Да, это лучше. После ужина Света покрутилась в комнате, простирнула в ванной свои ленточки для косичек, развесила в кухне. Ира расстилала на кухонном столе старенькое покрывало, собираясь выгладить себе на завтра юбку, вместо той, что сушилась на веревке в ванной. — Мамочка, я схожу к Люсе, — сказала ей Света из коридорчика. Люся — подружка из соседнего подъезда. — Никуда не ходи, — ответила Ира, — Уже поздно. — Но я всего на полчасика. Ведь еще полдесятого, — Света все еще оставалась в коридорчике возле входной двери. — Иди сюда. Зачем тебе к Люсе? — Ну, просто так. Мальчик «из восьмого» может «просто так» стоять под лестницей и ждать Свету. И они «просто так» будут стоять под лестницей вместе… — Никуда не пойдешь. Сиди дома. На улице дождь. — Ну мам… Я ведь всегда ходила. Дождя нет. — По-моему, я тебе сказала. — А что мне дома делать? — Возьми книжку или смотри телевизор. Утром ты рыдала, оплакивая птенца, а сейчас готова бегать по ночам. — Но при чем это? Мне было жалко голубенка. Мам, ты такая странная стала. — Ты тоже стала странная. Я тебя не узнаю. — Я нормальная. — Если ты нормальная, не пререкайся и чем-нибудь займись. Света ушла в комнату, в так называемую столовую, и стала стелить себе на стареньком раздвижном кресле. «Пусть дуется, — решила Ира. — Сейчас нужно с ней построже!» Когда Света уже спала, Ира позвонила Динке домой. Трубку снял отец. Ира попросила позвать Дину. — Ир, чертушка, — ты? Приветик!.. Ты из автомата? Я тебя совсем не слышу! — прокричала в трубку Динка. — Я тихо говорю, чтоб не разбудить Свету, — громче сказала Ира. — А что вы так рано на боковую? По телеку хороший детективчик шел, только что закончился. Не смотрела? — Нет. — Напрасно. Я люблю, когда умные оперативники ловят умных преступников. Не терплю, когда преступники дураки. — Динка, слушай, — сказала Ира. — Я совсем зашилась. Мне позарез нужны деньги. — Не в деньгах счастье, Ирка, — ответила Динка. (Если иметь в виду пенсию папы, то она права.) — И в деньгах тоже, — сказала Ира. — На мне висит старый долг, и нужно срочно отдать. Ей-богу, промедление смерти подобно. — Сколько тебе нужно? — деловито спросила Динка. — Четыреста. — Четыреста?.. Хорошо, я сниму с книжки. А когда отдавать? — Чем скорее, тем лучше. — Подожди минутку, спрошу у папы. — Динкин голос удалился, и не было слышно, о чем она говорит с отцом. Потом Динка сказала Ире: — Все в порядке. Давай так: завтра до работы встретимся у ЦУМа. Я завтра в первую. Давай без четверти девять, договорились? — Договорились. — Пока. По телеку концерт начинается. Посмотри! — успела еще крикнуть Динка и положила трубку. Если бы Динка была рядом, Ира кинулась бы ей на шею, расцеловала ее и разревелась от счастья. И почему она сразу, еще тогда, когда ездила к скульптору договариваться насчет памятника, не вспомнила о Динке?.. Все! Одна обуза с нее слетела! «Спасибо, Дарья Игнатьевна, получите долг, а насчет племянника — извините, я за такие делишки не берусь!» Уснула она сразу, как легла, не думая ни о каких долгах. Немножко покружились в голове другие мысли — о Свете. И Ира вновь подумала, что наступила та пора, когда за Светой нужен строжайший глаз. Никаких провожаний и стояний в подъезде!.. Нужно, чтобы Павлик сам поговорил с ней. Так будет лучше… «Кто сказал, что девочки больше привязаны к матери, чем…» С этой прервавшейся мыслью она уснула. И не слышала, как за окном снова зашумел дождь, как забарабанили по железному карнизу капли. Как он утих потом и снова хлынул, сопровождаемый огнем молний и трескучим громом. 10 Потому и настало такое роскошное утро. Солнце подымается и любуется с высоты городом: как он чист, как свеж, как славно вымылся за ночь и какой он вообще красавец! Умыты крыши, тротуары, скамейки в скверах, двери подъездов, поздние цветы на клумбах, стволы деревьев. И каждый листочек, на котором еще поблескивает вода, выкупался ночью под небесным душем и теперь, довольный этим событием, заигрывает с прохожими осыпая их холодными каплями и заставляя поднять глаза и поглядеть, какие они, листья, свежие, чистые и по-молодому зеленые, хотя на дворе уже осень. Да, по календарю уже осень. Но деревья еще не тронуты желтизной, небо еще по-летнему высоко, и солнце по-летнему щедро теплом. У боковых дверей ЦУМа уже толпится народ. Динки на остановке еще нет. Ира ожидала ее, похаживая по влажному тротуару. Динку она заметила, когда та вышла из подземного перехода через улицу. Ну, зачем, зачем господь бог так изуродовал Динку? Такая симпатичная мордашка и такая… Неужели этот самый бог не разумел, что делает? Или забыл, что лепит женщину, а не слоненка?.. Нет, Динке никак нельзя носить короткое!.. — Приветик! Отойдем в сторонку, — Динка увлекает Иру к закрытому еще театральному киоску, — Держи свои деньги и плати свои неустойки. — Динка, ты меня спасла! — Ира прячет в кошелек деньги, кладет кошелек, в полосатую сумку, с которой никогда не расстается. — Считай, ты вытащила меня из петли. — Мне бы твои заботы. Что у тебя новенького? Нинон твоя, наверно, в трансе? По поводу разлуки с наездником? — Опять ты все знаешь? — Внимательно слежу за афишами, — Динка кивает на киоск, стекла которого изнутри завешаны афишами. — Отъезды, приезды, анонсы, худчтение и солпение. Все верно: Динка заядлая театралка, поклонница всех видов искусства. На спектакли, концерты, выставки ходит с папой. («Развиваю у старика художественный вкус. Почти непосильное занятие. Упорно твердит, что все джазовые певцы безголосы. А из всех чтецов признает одного Ильинского. «Старосветских помещиков» готов слушать каждый день».) — Что ж ты не сказала, что Павлик в больнице? Я случайно от Жени Кошелевой узнала, что его оперировали… — Разве я тебе не говорила? — удивляется Ира. — Ему уже хорошо, через недельку выпишут. — Проводи меня немножко, — говорит Динка. Ее троллейбус ходит по другой стороне улицы. Они идут к подземному переходу. Ира делает крошечные шажки, стараясь идти в ногу с Динкой и не опережать ее. Динкина голова не достает Ире до плеча, и Ира (метр шестьдесят восемь) каланчой возвышается над Динкой. — Ты бросила свою дурацкую диету? — спрашивает Ира. — Бросила. Жру не в себя. Скоро не влезу ни в одну тряпку. — Пошьешь новые. Сейчас многие шьют миди, — деликатно намекает Ира. — Представляю себя в миди! Находка для Кукрыниксов, — едко замечает Динка. — Вообще-то миди мне нравится. По-моему, тебе пойдет. — Один черт! — Да, а как у тебя с ним? Все в порядке? — А, брось. Чепуха все это. — Не понимаю. — Я натрепалась. Полет бурной фантазии, ни больше ни меньше. — Не верю, что ты трепалась. — Неужели ты думаешь, что кто-то может влюбиться в такое чучело? Аргумент номер раз. И неужели ты думаешь, что я — то самое ничтожество, которое готово выйти замуж за первое попавшееся «чого»? Аргумент номер два. Отсюда вывод: факир был пьян и фокус не удался. Пока, Ир, иначе я опоздаю. — Пока. А как с твоей французской коробкой? Давай завтра здесь встретимся, я привезу. — Пусть лежит. Как-нибудь забегу к тебе. Ира пошла назад к остановке. Пока провожала Динку к переходу, пропустила свою «двойку»: троллейбус уже отходил. Люди, только что вышедшие из него, в основном спешили к боковым дверям ЦУМа. Ира заметила среди них своего соседа. Пожалуй, лишь он один не торопился: шел, покуривал и оглядывался по сторонам, точно кого-то высматривал. Очень хорошо, что он ей попался!.. — Одну минуточку! — догнала его Ира, — Хорошо, что я вас увидела… Извините, забыла ваше имя-отчество. — А-а… соседка… Иван Макарыч, — остановился он… — Иван Макарыч, возьмите, пожалуйста, долг, — Ира уже достала из кошелька все деньги и держала их в руке: пусть видит, что она не бедная! Пусть видит! — А-а, ну давайте, — Иван Макарыч взял у нее две десятки, небрежно сунул в карман брюк. — Как муж, поправляется? — Да, спасибо. Скоро будет дома. Извините, мне на работу. До свидания. — Покедова, — кивнул сосед. И когда раздавала долги лаборанткам — тоже держала в руках все деньги. Пусть видят, что и у нее кое-что водится! Пусть не думают, что долги отдают только после получки. Получка — сегодня, но во второй половине дня. А она расплачивается с утра. — Обидно, что не получилось с наборами, — говорила она лаборанткам. — В эти дни не было, а моя продавщица уходит в отпуск. Так что возвращаю вам деньги, а заодно и свой должок… Нюсенька — тебе три рубля. Большое спасибо… Зиночка — вам семь… Спасибо. Анне Петровне — четыре. Большое спасибо… — Она предварительно разменяла две десятки. И вообще весь этот день у Иры был связан с денежными операциями. Во время перерыва съездила в школу, где работал Павел, получила по доверенности деньги. Забегала в продуктовые, покупала то, се, пятое, десятое: для Павлика и для дома. Вернулась на работу с тяжелой сумкой и с десятком билетов спортлото (а вдруг?..). Получила свою зарплату, вела на клочках бумаги сложные подсчеты: сколько отдать — сколько останется, что еще купить — сколько останется. Зачеркивала клетки в талонах спортлото, как того требовали правила игры. Десять раз проверяла, правильно ли зачеркнула. Все деньги, что у нее были, она соединила вместе, отсчитала 400 рублей (вернуть Зайцевым), положила их отдельно, на дно сумки. 10 рублей сунула в стол Примадонне (брала у нее), остальные спрятала в кошелек, а кошелек — опять-таки — в сумку. В кошельке было 53 рубля, из них 16 предстояло отдать соседям по лестничной площадке (3 плюс 2 плюс 10 плюс 1). Значит, 37 рублей полностью принадлежали ей. Если тратить экономно, то… 37:15=2,4. Если тратить строго по 2 рубля 40 копеек в день, то вполне хватит до следующей получки. Только так и нужно тратить! Ну, а попутно с этими расчетами-подсчетами Ира выдавала и принимала книги и журналы, рылась в каталоге, шутила с читателями. Словом, все сегодня шло хорошо. Примадонна опять не явилась с утра, даже не позвонила. Но это нисколько не печалило Иру — слава богу, привыкла! Примадонна заявилась лишь к концу работы (все-таки день получки) и в самых восторженных тонах сообщила Ире, что Кулемин болен («Что-то с нервами») и они помирились («Замуж за него не собираюсь, но зачем же терзать ему душу?»), что она не может его одного оставить и спешит в аптеку («Врач прописал кучу лекарств»), И, сообщив все это, исчезла, как мимолетное виденье. Ее уход тоже не опечалил Иру. Она только подумала, что Кулемин — настоящая тряпка и у него нет ни капли самолюбия. И даже когда позвонила Аля Зайцева и сказала, что по важному делу, очень неприятному делу, у Иры даже не екнуло сердце. — Слушаю тебя, Аля, — сказала ей Ира. — Ирина Николаевна, мне надо срочно вас увидеть. Я приеду к вам на работу, — Голос Али звучал совсем глухо, едва разобрать. — А где ты находишься? — спросила Ира, определив, что Аля звонит издалека. — Возле своего дома. Я из автомата. — Как же ты успеешь доехать? Я через десять минут ухожу в больницу. — Тогда я приеду к вам домой. Вы когда будете дома? — Часа через три. — Я приеду! — выкрикнул далекий Алин голос, и в трубке послышались гудки отбоя. «Очень хорошо, что она приедет, — подумала Ира. — Отдам ей деньги, не придется ехать самой». Так что и этот звонок не внес никакого смятения в Ирину душу. И погода на улице была хорошая, и трамваи весело звенели, и люди, казалось, только то и делают, что улыбаются друг другу. И Павлик сразу заметил, какое у Иры настроение. — Ты сегодня сияешь, — сказал он, когда они уселись на диванчике в тупичке коридора. — Еще бы — день получки! С долгами расплатилась и новых наделала. — А новых зачем? — Взяла у Динки четыреста, отдам Зайцевым. Ты доволен? — Вполне. — Это во первых строках, — шутливо говорила Ира, раскрывая свою сумочку на «молнии», в которой носила кошелек, зеркальце, пудру, помаду и прочие мелочи. — Во вторых строках — следующее. Раз мы возобновляем интеллектуально-духовную жизнь, то начнем с репертуара нашей русской драмы. Ты выходишь из больницы, неделю возлегаешь дома, затем берешь меня и Светку под ручки — и мы чинно отправляемся смотреть новую пьесу. Вот, пожалуйста: три билета на премьеру, — Ира показала мужу билеты и продолжала: — Ну а в третьих строках — почему же не радоваться, если ваша ненаглядная дочь влюбилась? — Так уж сразу и влюбилась! — И папа торопится выдать жениху визу на посещения невесты в доме, где проживает вышеуказанная невеста. Не так ли? — шутливо говорила Ира. — По-моему, запретить — не лучший вариант. — Ах, какой вы тонкий психолог, Павел Владимирович! Вы, конечно, исходите из того, что запретить — значит, позволить встречаться в иных местах? Между прочим, вы правы: вчера они любезно беседовали в подъезде, между лестницей и почтовыми ящиками. Ваша дочь объяснила, что они «забежали от дождя». — Но ведь был дождь. — Разве есть такое, чего при желании нельзя объяснить? — Ты видела этого мальчика? — Почти нет, Он находился вне пределов светового освещения. Стоял, как детектив, под лестницей и исподлобья прощупывал меня взглядом. Но сведений о нем поступило предостаточно. — Какие же? — улыбнулся Павел. — Живет «в доме, где химчистка», он — «из восьмого», он — «помогал ей убирать класс, но больше мешал». И он ей «немножко нравится». — Вот и прекрасно. — Теоретически я подкована, поскольку когда-то штудировала педагогику, читала Песталоцци, Ушинского и Макаренко. А вот практически большой вопрос! — А в чем ты видишь расхождение? — Павлик, ты вернешься домой и займешься этим вопросом. Ей-богу, я тебе целиком и полностью его вверяю. — Хорошо, хорошо. Света неглупая девочка. — Неглупые девочки тоже… Ладно, не дергай правой бровью. Я ведь знаю, что это означает несогласие. Молчу. Ира пробыла у Павла часа два, и когда еще через час подъехала к дому, было совсем темно. Солнце — как летом, зелень — как летом, а день заметно укоротился. В подъезде никого не было. Но Ира непроизвольно остановилась, и глаза ее быстро исследовали полумрак под лестницей, нависавшей над почтовыми ящиками. «А вдруг они стоят в другом подъезде, не в нашем доме? — подумалось ей. — Может, вправду лучше, если мальчик будет заходить к нам?» 11 — Дочь моя, что ты ела, что пила сегодня? — весело спросила Ира, когда Света открыла ей дверь. — Возьми сумку. В ней много вкусного и твой любимый зефир. И привет тебе большой от папы. Это от папы, — поцеловала она Свету. — А он мне днем звонил, мы разговаривали. Мам, тебя ждут, — тише сказала Света, указав глазами на дверь. Но Аля уже сама вышла из комнаты: рыженькая, курносая, большеротая. Нос у нее красный, веки вспухшие. Плакала она, что ли? — Здравствуйте, Ирина Николаевна. — Здравствуй, Аля. Заждалась меня? Ты кстати приехала, — Ира слегка обняла Алю за плечи. Неожиданно Аля припала к ней и громко зарыдала. — Что мне делать, Ирина Николаевна?.. Что делать?.. — говорила она сквозь слезы. — Помогите мне… — Что случилось? — растерялась Ира. — Пойдем в комнату, пойдем… — Такая беда… просто страшно… Но надо же что-то делать, — плакала Аля. — Беда? Что-нибудь с Машей, с мужем? — Ира усаживала Алю в старенькое раздвижное кресло. — Света, дай воды!.. Света быстро принесла стакан воды и осталась в комнате, испуганно глядя на Алю. Та заливалась слезами. Слезы текли по ее лицу, подбородок дрожал, зубы стучали по стеклу, когда она пила воду. — Что случилось, Аля? Говори же, — Ира присела на стул возле Али. — Сейчас… — Аля ладонями вытирала слезы. — Маму посадили… — Посадили? За что, когда?.. — Вчера с работы забрали… У нас был обыск… все описали, — Аля терла и терла ладонями лицо. Вид у нее был пришибленный, жалкий… Известие ошеломило Иру. — Что ты говоришь? Это ужасно!.. Но если ничего такого нет, если окажется… — Ничего не окажется, Ирина Николаевна, — громко всхлипнула Аля. — Вы же сами знаете… Все проходило через ее руки… все, что в ресторане… Может, кто-то из них и выкрутится… — Так она не одна арестована? — догадалась Ира. — Ну да… Начальник кондитерского… — Ах, Матвей Зиновьевич! — непроизвольно вырвалось у Иры. — Ну да… Еще Бузенков, Рудич и Буравчик. Никаких этих Бузенковых-Рудичей-Буравчиков Ира не знала и не слышала о них. А может, это те самые, кого она видела тогда в полуподвале «Фиалки»?.. Был такой случай однажды, Ира поехала к Дарье Игнатьевне на работу достать чего-нибудь вкусненького к празднику. Тогда Дарья Игнатьевна наделила ее понемногу тем-сем, подсчитала, сколько все стоит, и хотя Ира отказывалась (мелочи), насильно заставила взять ее два рубля сдачи с двадцати. Тогда же на складе у Дарьи Игнатьевны «обедали» трое каких-то мужчин. Один — в дорогом пальто и шляпе, другой — в рабочей телогрейке, третий — в потрепанном плаще, но с дорогим мохеровым шарфом на шее. Они сидели на ящиках вокруг бочки, застланной газетой, а Дарья Игнатьевна «накрывала на стол»: мыла водкой пыльные стаканы, нарезала огромными кусками осетровый балык, вспорола ножом пятикилограммовую банку икры. Может, это и были те самые Бузенковы-Рудичи-Буравчики?.. — Так их целая группа? — для чего-то уточнила Ира, хотя и так было ясно, что арестованы пятеро. — В том-то и дело… Групповое — самое страшное… — Аля снова заплакала и быстро проговорила: — Ирина Николаевна, помогите нам, поймите меня… — Тебе, наверно, нужны деньги, — догадалась Ира, — Я тебе сейчас же отдам те, что должна вам. Света, в сумке на дне — мой кошелек. Быстренько неси! — Не деньги, не деньги, — горько усмехнулась Аля. — Деньги есть… Может, у вас есть знакомые в прокуратуре? Или следователь… какой-нибудь судья?.. Чтоб кто-нибудь взялся ее спасти. — Откуда же у меня такие знакомые? — удивилась Ира. — Вот видите, все теперь так… — Аля жалко скривилась. — Теперь все в сторону. — Послушай, Аля, дело не в этом, — вдруг рассудительно заговорила Ира. — Даже если бы у меня и были такие знакомые — чем они могут помочь? Они скажут единственное: разберутся, если не виноваты — освободят. Ты меня понимаешь? — И Костя такой сволочью оказался, — снова заплакала Аля. — Забрал свои чемоданы и ушел к своей матери. Его-то вещи не описали!.. А когда все хорошо было, он шелковый был… («Вон Костя наш: девяносто чистыми приносит, Машке на конфеты» — это Дарья Игнатьевна о зяте.) Ира понимала состояние Али: мать посадили, муж ушел, осталась с дочкой, сама не работает, и бабушка старушка… Было все хорошо — и вдруг такой поворот. Вот и мечется, не знает, куда кинуться, у кого просить приюта и защиты… Ира старалась утешить Алю, горевала вместе с ней, уверяла, что все обойдется, хотя была убеждена, что ничего не обойдется: пришел час расплатиться Дарье Игнатьевне за «шикарную жизнь». («Ты же знаешь, как я живу. У меня одного птичьего молока не хватает».) Невеселый итог — тюрьма на склоне лет. Вот тебе и фунт изюма! Но говорить подобное Але было бы жестоко. По-человечески Ире было жаль Алю, вот такую — плачущую, беспомощную, жалкую, убитую горем. Наверно, с той минуты, как арестовали мать, у Али не просыхают глаза. Ира напоила Алю чаем, предложила остаться ночевать. — Что вы, Ирина Николаевна, меня пока еще из дому не выгнали, — ответила Аля, уже несколько успокоясь. — Пока только описали дом. Даже если после суда все конфискуют, все равно за мной моя часть останется. Должно быть, она успела поговорить со сведущими людьми и узнала, что и как будет «после суда». Ира отдала Але четыреста рублей, проводила ее до троллейбуса и опять говорила ей всякие утешительные слова: чтобы не раскисала, не плакала, не изводила себя. И посоветовала пойти работать. Когда вернулась домой, Света уже убрала со стола, вымыла посуду, перегрузила из сумки в холодильник продукты. И сидела в кухне на маленьком стульчике возле холодной батареи. — Ты что приуныла? Может, поссорилась со своим мальчиком? С тем, что живет «в доме, где химчистка»? — улыбнулась Ира. «Пожалуй, самое правильное — говорить о мальчике в шутливой форме. Будет выглядеть, что мальчик — это несерьезно и я не придаю значения», — решила она. — При чем здесь это? — пожала плечами Света и пошевелила черной бровью. Точь-в-точь как отец. Иными словами, те самые гены. — Тогда о чем мы задумались? И какие мировые проблемы мы решаем, сидя у холодной батареи? — шутила Ира. — Мам, а мне совсем их не жалко. Правильно, что ее посадили. — Зачем же ты так категорично? Когда у человека горе, грешно не посочувствовать. — А я не сочувствую. И тете Але не сочувствую. Она же все знала. Скажешь, нет? — Нет, не скажу. Конечно, знала. — Вот видишь! А ты еще так унижалась перед ними. — Почему это я унижалась? С чего ты взяла? — Разговор принимал неприятный для Иры оборот. — Мам, ну я же не маленькая. Зачем ты делаешь вид, что нет? Конечно, она делает вид! «Дарья Игнатьевна, миленькая! Как вы посвежели, помолодели!..», «Аля, какая ты красивая, тебя не узнать!..», «Машенька, красавушка! Ух, какая ты! — чмок-чмок. — Поздравляю тебя, лапушка! — чмок-чмок…» Тьфу, как противно!.. — Света, давай забудем это. — Давай. — Что ты будешь есть? — Ира открыла холодильник. — Я уже поела. — По-моему, ты пила один чай. — И весь зефир съела, — улыбается Света, и глазенки ее блестят. «Какой мальчик, какой «из восьмого класса»? Она совсем еще ребенок!» — думает Ира, глядя на дочь. Да, зефир весь съеден — вазочка на столе пуста, даже крошек не осталось. А вот кровянка, колбаса и буженина лежат в холодильнике нетронуты. И две бутылки коньяка стоят. Ну, что прикажете ей делать? Вылить коньяк в раковину, помыть им посуду? Ну нет, она пока еще не сошла с ума и не собирается доходить до абсурда! — Мамочка, а где ты взяла четыреста рублей? — спрашивает Света. — Одолжила у тети Дины. Помнишь, из городской библиотеки?. — Помню. А где мы возьмем, чтоб отдать? «Мы»?! Похоже, Света уже участвует в распределении семейного бюджета: на что истратить, у кого занять, когда отдать. — Отдавать будем мы с папой. Тебе не следует в это вмешиваться. — Я не вмешиваюсь. Разве нельзя спросить? — Почему, можно. — Мам, а знаешь, я своих детей буду не так воспитывать. — Что, что? — несколько торопеет Ира. — «Своих детей»? — Ну да, у меня ведь будут дети. Мальчики и девочки. «Что она плетет?! Одурела девчонка!..» — И как же ты их будешь воспитывать? — снисходительно улыбается Ира, опять-таки стараясь свести все к шутке. — В полном равноправии, — серьезно отвечает Света. — У меня не будет от них секретов и тайн. — Вот и прекрасно. Да, а что у тебя сегодня было в школе? — Я две пятерки получила, — у Светы опять блестят глазенки. — По сочинению и по физике. — Молодчинка. А на завтра много задали? — Не-а, совсем ерунда. — Ну хорошо, давай займемся чем-нибудь полезным. Я кое-что постираю. Если хочешь, включи телевизор. — Нет, я «Каренину» буду читать. — «Анну Каренину»? — удивляется Ира. — Ты уже читаешь «Анну Каренину»? — Разве нельзя? — спокойно спрашивает Света. Так спокойно, что даже «папина» бровь не шевелится. — У нас все девочки в очередь читают. И только два денька можно держать. — Читай, пожалуйста, — говорит Ира, сбитая с толку тем, что «все девочки в очередь читают». Она вышла из ванной, посмотрела на тикавший в кухне будильник: — Света, одиннадцать. Пора спать. — Мамочка, еще две минутки, — взмолилась Света. В четверть двенадцатого Ира напомнила: — Две минутки прошли. — Ну мам, миленькая… В половине двенадцатого Ира выключила в комнате свет. — Спокойной ночи, мамочка, — смирилась Света и натянула на голову одеяло. 12 — Мам, мамочка, проснись. Тебя к телефону, — будила Света Иру. — Ну, проснись же… Ира привстала с постели: — К телефону?.. Кто?.. — Не знаю… Какая-то тетенька, — Света была сонная, глаза у нее слипались. Ира сунула ноги в шлепанцы, поплелась в другую комнату, в так называемую столовую, где находился телефон. — Да… Кто это? — спросила она в трубку охрипшим со сна голосом. — Соня-засоня, проснись, уже семь часов! — засмеялась у самого ее уха Динка, — У меня к тебе дело спецважности. Вчера я старика к балету причащала, вернулись поздно, не хотела тебе звонить. — А что такое? — тускло спросила Ира. — Ну, проснись, проснись! Уже соображаешь? — Соображаю… — Подработать хочешь? — Подработать?.. — Есть халтурка. — А что нужно делать? — Как что? Трудиться, конечно. Приложить энергию, проявить смекалку. — Дин, не понимаю. — Ну, слушай. Мой старичок проявил инициативу: нашел тебе работенку. Составить каталоги в одной библиотеке. По договору. Рублей триста с гаком подмолотишь. — Динка, конечно! — вскричала Ира, окончательно проснувшись. — А когда работать? По вечерам можно? — В любое время дня и ночи. Между прочим, ты не миндальничай с Нинон. Заяви, что будешь уходить на час раньше. И не церемонься. Сама она по целым дням с работы пропадает… — Конечно! Я с ней договорюсь. Тем более теперь она будет сидеть на месте. — Ну да, ведь у Кулемина на время повысились акции. — Ты всегда все знаешь! — По должности положено, — засмеялась Динка. — Короче, так. К тебе в институт подъедут, и вы договоритесь. — А вдруг они меня не найдут? — встревожилась Ира. — Найдут, не волнуйся. Мой старичок ровно в девять ноль-ноль сделает ему звонок и даст твои точные координаты. — Динка, расцелуй за меня своего папу! — Будет сделано. Ну, привет! — Постой. Когда же ты заедешь за коробкой? — Как-нибудь приковыляю. Пока. — Динка, постой. Ты знаешь: ты мировейшая девка! Честное слово! — Мерси. Помолись за меня на том свете, если попадешь раньше. Ира раскинула руки и закружилась по комнате. Хо-хо-хо — живем!.. Докружилась до раздвижного кресла, обхватила Свету за плечи, приподняла с подушки: — Живем, Светик, — ура!.. Покупаю тебе абонемент в бассейн! Сегодня же! Ура!.. — Мам, я посплю еще… Не надо, — сонно бормотала Света. — Беги на мою кровать. Быстренько. Ну, вставаиньки, вставаиньки!.. Разбудили мою маленькую, поспатьки не дали… — Ира помогала Свете подняться и перейти в спальню. («Какие мальчики, какой «из восьмого», когда она еще совсем-совсем дитё?!) Из дому Ира вышла в восемь (вдруг что-то случится дорогой? Вдруг троллейбусы сойдут с линии? Вдруг она опоздает и из той библиотеки не дождутся ее?..). Сбежала вниз по лестнице, размахивая легкой полосатой сумкой (всего-то грузу в ней — кошелек с деньгами и журнал). Во дворе встретила соседа с первого этажа. Он шел не из дому, а домой. И не один. Рядом шагало трое смугло-оливковых мужчин. Очень напоминавших тех южан; что торгуют на рынке мандаринами, гранатами, белыми пористыми мочалками, арбузами, дынями и цветами. — Здравствуйте, соседка, — поздоровался Иван Макарыч. — Здравствуйте, — ответила Ира, проходя мимо него. — Как муж, поправляется? — спросил он, оглянувшись. — Поправляется, — ответила, не оглядываясь, Ира. У самой остановки, на самой кромке тротуара, рос высоченный старый клен. К его могучему стволу лепился, занавешенный сверху резными кленовыми листьями, промтоварный киоск: с голубеньким деревянным низом, с прозрачным стеклянным верхом. Несмотря на ранний час, продавщица уже открывала этот крохотный магазин, увешанный внутри пестрым товаром, видным сквозь стёкла каждому прохожему. Ирин взгляд машинально скользнул по стеклам, разом вобрал в себя краски развешенных кофточек, комбинашек, шарфиков, и она прошла мимо веселого магазинчика. Но яркое черно-красно-белое пятно задержалось в ее глазах, заставило ее оглянуться и вернуться к киоску. Пятно оказалось красивейшим нейлоновым купальником. Ира попросила продавщицу показать купальник, уже заранее зная, что купит его Свете. Уж если ходить в бассейн, то, конечно, только в таком чудесном купальнике. Она уплатила тринадцать рублей, взяла купальник и даже не вспомнила о том, что с его приобретением так тщательно распланированный ею бюджет крепенько пошатнулся. Не думая о бюджете, а радуясь приобретению и представляя, как обрадуется обновке Света и бросится целовать ее, Ира похаживала на остановке, ожидая троллейбус. Позже она еще вернется мыслями к этой покупке, снова пожурит себя за безалаберность, транжирство и неумение экономить, но печалиться по этому поводу не станет. А утро снова было роскошное: солнечное, свежее, яркое. И все было как летом: высокое с голубинкой небо, зеленые, без желтинки, деревья, кровавые гвоздики в скверике. Хотя по календарю уже осень. А она рано наступает в их городе, и не раз случалось, что в конце сентября с неба сыпалась льдистая крупка и ветер терзал деревья, вздымая на улицах желто-зеленую метелицу. А этот год — на диво: такая погода! Ученые говорят, будто в природе теплеет. А если теплеет в природе, будет сытнее в народе. Поговорка — не поговорка, а песня такая есть: «Чем теплее в нашем крае, тем богаче урожаи…» Пусть бы. notes Примечания 1 Таяк — палка, которой погоняют оленей. 2 Балком на Севере называют сборный домик, в котором живут поисковики во время изыскательных работ. 3 Чалым — ездовой олень. 4 «Морда» — сбитые треугольником палки, на которые натянута сеть. 5 Кукуль — спальный меховой мешок. 6 Камус — мех, который покрывает ноги оленей, из него шьют меховые сапоги-торбаса. 7 Тё, тё! — команда собаке: назад. 8 Танкеткой оленеводы называют вездеход. 9 Копытка — болезнь, поражающая ноги оленей.